–

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

7.01.1933

 

Пожалуй, тему выделенных пространств городских я продолжу.

В местах скопления юной и некогда чистой плоти, оскверненной стремленьем к наживе, зоркому глазу и уху внимающему всегда есть чем насладиться. Глаз блуждает по лицам, выбирая то, что милей: одному желанно послаще, другому коричный привкус приятен; одному – румянец, другому белизну подавай, кому – выпуклость сверху, кому – выпуклость снизу; но разногласий по поводу припухлой сочности губ красноватой я не встречал. Взгляд придирчив, настойчив. Знатоки тщательно товар проверяют прежде, чем едва заметно кивнут. О цене речи нет. Обеим сторонам прекрасно известна, а торговаться здесь неприлично. Знаток, если ему угодить, не поскупится.

Тем временем взгляд, лицо оценив, скользит вниз, шею лаская, приникая к груди, и, дотронувшись до сосков, готовно набухших, небрежно, лукаво смеясь, щекочет подмышки, после чего уже в полную силу плоть продажную явственно ощущая, мнет ее, иногда легкую боль причиняя. Не ропщет привычное тело, не впервой ему взгляд, для иных – остального тяжеле.

У всех, к стене прислонившихся – сидящему во всей красе себя не предъявить, а долго стоять нелегко – к смотру всё приготовлено. Затесались и те, кому еще за маминой лаской тянуться, уже любовницу представляя. Таких немного, гораздо больше иных: панталоны узки, у иных – до неприличия.

Но решает не выпуклость. Ответный взгляд избрание определяет. Если подбирать панталоны и подчеркивать выпуклость – дело простое, то взгляду никто никого никогда не научит. Призывный взгляд – откровение, талант, дарование. Всё во взгляде, весь букет, все вкусовые оттенки: вызов, наглость, покорность, нежность, грубость, горечь и сладость – что пожелаете и чуточку больше, за что выбравший продемонстрирует buono mano – хорошую руку, по-петербуржски – не поскупится на чай, по-московски – на водку подарит.

Это – глаз. А для уха – разговоры к стене прислонившихся. Но их надо услышать: при вас они не ведутся. Приблизишься – тотчас смолкают. Здесь любые уловки и ухищрения оправданы, чтобы услышать, хоть одну из тысячи одной дивных ночей уловить. Услышь, запиши и издай – затмишь и Боккаччо. Пока не удалось никому: прислонившиеся к стене, как лани, пугливы.

 

Рано темнеет. Поздно светает. Будет весна? Ну и что? Будет по-прежнему мокро.

 

Как было славно наверху беситься, Теперь приходится весь долгий век поститься.

 

 

8.01.1933

 

Сегодня письмо получил. В большом конверте, отправленном из Берлина, письмо в обычном конверте, отдельные листы и тетрадь, потрепанная и с пятнами. Надо думать, с ней обращались не слишком бережно, но сохранили. Листов в тетради немного. Как дней оставшейся жизни – мелькнуло и, банальностью царапнув, отскочило.

Письмо это вклею в дневник, береги, брат, его пуще любых моих слов, а за сентиментальность, пожалуйста, извини. Мне ведь даже извиняться теперь ни перед кем не приходится. Порой хочется в трамвае наступить кому-нибудь на ногу, чтобы, приподняв шляпу, заветный пардон произнести.

 

Милостивый государь…

Я не называю Вашего имени и письмо не подписываю. И без этого пересылка дневника и нескольких отдельных листов Вашего давнего друга и ученика – так он себя аттестовал – дело чрезвычайно рискованное. Надеюсь, почерк Вам памятен.

О Вас, о кружке петербургских эстетов, сложившемся вокруг Вас, я узнал от него. Несмотря на то, что разница в возрасте между нами была не слишком значительной, я считаю моего и Вашего друга своим учителем, ergo в определенной мере, пусть косвенным образом, и Вы – мой учитель. Надеюсь на снисходительность к вопиющему самозванству. В вопиющие времена простительно и оно.

Познакомились мы в Германскую, в действующей армии, на западном фронте. Служили мы в артиллерии. В мортирном дивизионе, хотя к делу это и не относится. Там о Вас и узнал. В недели затишья – бывали и месяцы – разговаривали день и ночь напролет. Я – вольноопределяющийся. Он – к тому времени подпоручик. Оба службою тяготились. Но выбора не было. Война, значит, молодые-здоровые должны воевать.

Война – это не весело, ошибся поэт, война – это грязь. Под, над, справа-слева, спереди-сзади, внутри-снаружи – везде. Он же, ничего не чураясь, умудрялся не замараться. Всегда выглядел бритой трезвой белой вороной и ни в какие конфузии не попадал. Его не слишком любили. Но не задевали, в тех условиях дело редкое, почти невозможное.

Даже в хате убогой какой-нибудь деревенской, даже в землянке перво-наперво порядок устраивал, процитирую: без порядка нет красоты, а без нее жизнь бессмысленна и невыносима.

Наши пути вновь скрестились после переворота. Страшное время. Призрачное существование. Игра теней. Тупая мечтательность. Всего на свете продажа. В горле слова замерзали. Погоня за чудом, как в детстве – сачком бабочку уловить. Бесовщина. Затопленные баржи с заложниками. Нумерология, о числах моление: только бы не расстрельный десятый.

Встретились совершенно случайно. Прибыл я из провинции в поисках бог знает чего. Он жил в огромной квартире, совершенно пустой. Пригласил, ютились, гнусно страдая от холода, который страшней самого жуткого голода, в самой крошечной комнате, почти закутке. Его забрали по так называемому делу Таганцева. Наверное, слышали. Многих тогда расстреляли, в том числе и тезку царя, раньше его судьбу разделившего. Среди многих его трамвай тогда навсегда заблудился.

Кроме дневника и листов, ржавой скрепкой соединенных, ничего не осталось. И – Вашего силуэта. Рассказывал, в тот месяц в Италии уличный художник вырезал, и вы с Иваном ими тогда обменялись. Мой и Ваш друг этим клочком черной бумаги дорожил безмерно и трепетно. Должен покаяться: не сберег. Простите великодушно. Человека сберечь не сумел, не о портрете мне каяться. Но Христом Богом молю, чтобы простили.

Необходимо заканчивать. Надеюсь, дойдет. Имени моего узнать не пытайтесь. Я всё переменил, и имя и душу. Ситуация Вам известна. Здесь и сейчас не только творить жизнь, но и просто жить совсем невозможно.

Друг и учитель, прощайте!

 

Странно как-то он подписался. Вроде бы я ему не друг и тем более никакой не учитель, разве что косвенно. На миг мелькнуло: Иван. Нет, чепуха, быть такого не может. И рука не его.

Дневник и листы прочитал за пару часов. Почерк у Ивана разборчивый, оформившийся еще не вполне. Даты ставил он не всегда, днями, а то и большим временем, видимо, еще не дорожил.

Решился отыскать свой старый, положить их рядом и вспоминать. Это всё, что мне сделать осталось – сотворенную некогда жизнь заново пережить.

 

 

В ночь с 8.01 на 9.01.1933

 

Взбудораженная, отпущенная на волю мысль отделилась и понеслась на Выборгскую, где уткнулась в кирпичную стену, не раз виденную с той стороны Невы, будто бы знал, что именно в «Крестах» Ваню держали. Затем зависла, попав в смысловую воронку, и, от страшного убегая, вспять устремившись, стала блуждать по городкам и местечкам Галиции, которые со времени Луцкого прорыва, впоследствии названного Брусиловским, были у всех на слуху и навсегда прилепились, что не сообразовалось нисколько с тем, там ли Иван воевал. Всегда ведь хочется, неизвестность минуя, связать известное всем с известным только тебе.

Подпоручиком Ваню представил: русоус, русоволос, русомудр – война с германцами: не до Ницше и Гегеля, а Кант всё-таки подданный Российской империи. А впрочем… Казнить философов – традиция древняя, для властителей дело привычное.

Упав не землю, падшим не став, ангел взлетел и на облаке очутился.

Теперь за упокой души Ивана свечку поставить.

И за упокой души Донателло, в бронзе отлившего его для меня.

 

 

9.01.1933

 

А что если письмо от Ванечки, от Ивана? И в заговоре погиб не он – а товарищ? Что пишет – погиб, очень понятно. Жить там и сейчас ему, ученику моему, Ване, Ивану, творить жизнь научившемуся, никак невозможно. Вот, руки на себя и наложил. Стал совслужащим или переквалифицировался в управдомы, как тот обаятельный плут, великолепный пройдоха из «Золотого тельца», что печатался в «Сатириконе». Подписку надо б возобновить, если они не закроются. Пару лет – и каюк. О, времена! Суровы и своенравны!

Может, жив Ванечка? Жив?!

Вот кем Ванечка стал, артиллеристом. А хотел стать?

– Я буду гадалкой! – На рынке, по-итальянски роскошном, указывая рукой на пестрый клуб дыма и слов – на цыганку.

– На кофейной гуще изволите или же по руке? Линия жизни не коротка, впадина смерти вдали, почти не заметна.

– Не смейтесь. По Библии буду гадать. Как у Огарева:

 

Я в старой Библии гадал

И только жаждал и мечтал,

Чтоб вышли мне по воле рока –

И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.

 

– Пророк, однако, прекрасно с пороком рифмуется.

– Пусть бы и так. Все рифмы исчерпаны. Писать стихи будут исключительно белые.

 

Коляска по бесконечной Потемкинской в «Броненосце» пустой вспоминается. Ужасно, наверное, тарахтела на съемках.

 

Съёмки кончаются, юнкера прощаются. До чего ж короткая гвардейская любовь! Гей, песнь моя, любимая, Буль-буль-буль, Бутылочка казённого вина!

 

Но младенец был. Почему из памяти моей он исчез, по какой причине он выпал?

Вот еще вопрос, нет на который ответа. А что, если исчезнувшего младенца Ванечкой звали? Славное имя. Иван – Иоанн – Иоханан: помиловал Бог и Ванечку моего.

 

 

Дневник Ивана

1907.01.05

 

Италия! По всем здешним дорогах неслась тут история человечества, на каждом повороте, на каждом клочке земли не раз спотыкалась!

Вальпургиеву ночь я тихо-мирно, уставши с дороги, проспал. Жаль. Ни ведьм, ни чертей, мистики никакой. Даже ничего не приснилось. А если приснилось – забыл.

Первое утро провел, уткнувшись в многословно дотошного и скучноватого Рескина, купленного перед отъездом. А вечером увидел то, что никогда не видал. В одном из переулков стоят у стены, не знаю, как их назвать, клиентам себя предъявляя. Позы – в лучшем виде себя показать. Очень гадко. Ужасно противно. Идут, собираются. Пружинят, вихляют и напрягаются.

Интересно, сколько стоит такая любовь. Видно: очень ленивы. У нас в Таврическом, увиливая от пиль и тубо, сами повинуясь этим командам, юнкера и гимназисты тоже себя предлагают. Но как-то неявно, не столь бесцеремонно. Прогуливаются по дорожкам в ожидании покупателя. Там тоже мерзко. Но всё не так откровенно. Здесь просто базар. Только что не орут. Вот представил, как бы зазывно орали: «Самый сладкий в мире банан!», «Самая пикантная ягодка!»

Гадость какая! Хоть не базар, но гнилью воняет. Парни эти даже банщиков хуже. Вот тебе и Европа, Италия, наследница великой культуры! А может, откровеннее – честнее и лучше?

 

Надо перебить впечатление. Хоть «Тихие песни» начать, а то дальше эпиграфа, подписанного «Никто», пока дело не двинулось. Зачем покупал? Хотя бы затем:

 

Из заветного фиала

В эти песни пролита,

Но, увы! Не красота...

Только муки идеала.

 

Красота = идеал?

 

 

Дневник Ивана

 

О, Италия! Одуряюще лимонные ночи и между трезвостью и опьянением неуловимо призрачное отличие.

О, вражда городов италийская! Отношения Петербурга с Москвой – инцест брата с сестрой.

Как избавишься от междометий, если они – вся наша жизнь, по крайней мере, по Байрону: All present life is but an interjection…

 

Красота? А Моргант, саркастический карлик Козимо Медичи верхом на черепахе, вырубленный Валерио Чоли, по этому разряду проходит? Голова, шею минуя, в оплывшие плечи вплывает, чтобы заплывшие груди наплыли на бочку-живот, покато плавающий ожирело на двустопных ногах и гениталиях симметрично трехстопных, вдавленных во вздувшийся горб черепаший, вмявший несчастную в пьедестал. Не потно ли карлику на панцире черепашьем сидеть, газы оглушительно испуская? Не тяжело ли черепахе терпеть на себе калечного карлика? Не мерзко лицезреть скульптурный сарказм?

Разве Тропинин виноват в тропинизации Пушкина? Или всё-таки виноват?

 

Перед отъездом прочитал «Итальянское путешествие» Гете. Вот как надо: по зернышку, по крупице, по камешку собирать, сортировать, по ящичкам разным раскладывать увиденное, услышанное. Всё – опыт. Всё – знание. И – осознание легкомысленной итальянской свободы, над которой возвышается огромный Везувий, ежемгновенно готовый, взорвавшись, огненной лавой пролиться.

 

Этот итальянский светящийся мрамор, волнующийся и кипящий, пробуждает и возбуждает, вызывая видения совершенной красоты и абсолютного счастья. Эти сладкие складки кожи и листья, трепещущие на ветру бабочкой на игле, волосы вольные и волны одежды, завивающиеся кудри и кудрявящиеся завитки, невольные стенания боли и стоны слепящего наслаждения, мраморное стремление ввысь и мраморное влечение обессиленно распластаться – всё это заставляет грезить о беломраморном мире, Аркадии розоватой, голубоватом Эдеме, о мраморно птицах поющих и плещущих рыбах, о цветах и деревьях из мрамора, которые живей самой живой в мире плоти живой. Отныне для меня облака в небе и волны морские – весь мир будет мраморный. Надо лишь научиться всё это выразить не слишком конфетно.

 

Везувий в огне, видно, как течет лава. Багровая масса вырисовывается на чудесном темном фоне неба. Прикованный к своему окну на седьмом этаже, я почти час, не отрываясь, созерцаю это внушительное и столь новое для меня зрелище.

Это Стендаль. Сто лет назад об Италии. Кстати, между делом, он сообщил ещё об одном: во Франции узкое пространство между гильотиной и толпой сдавалось фокуснику, показывающему, как дрессированные собачки танцуют.

Пора закрыть книгу и спать. Только как тут уснешь, когда багровая лава, набирая ход, неся гильотину, фокусника и собачек танцующих, к гостинице приближается, вот-вот по улицам потечет, и, набухая, начнет к высоким этажам подниматься. Остановится, не достигнет седьмого? Чет-нечет? Какую смерть предсказала цыганка, обитающая в каком-нибудь сараюшке за Петергофом?

 

 

Дневник Ивана

 

Он в обыкновенном видит искусство: цвета, светотени, линии белого светоносного мрамора или таинственно мерцающей бронзы. А искусство для него столь привычно, что от обыденного совсем не отлично. Нет. Не так. Хорошо, как он, сказать не умею. Просто всё и вся для него без ненужного – прекрасное, красота. Остальное – серость занудная, куски мрамора лишние, а раз лишние – вовсе не мрамор, но камень пустяшный.

Может, иной сочтет, что неверно путать искусство и обычную жизнь, а по мне, так прекрасно. Он – человек замечательный, редкий, во всех смыслах иной, от людей обыкновенных отличный. Меня к нему тянет. Только боюсь: ему всего меня надо, это и страшно. Стану, как он, не как все. И не будет у меня ни дома, ни жены, ни детей. Сейчас мне ни к чему, даже противно думать, как это с женщиной делать, но что, когда захочу, когда будет невмоготу, а я – всё, не могу. Продал, дружок, душу дьяволу, побрезговал жизнью обыкновенной – всё, наслаждайся искусством.

Я в долгожданной Италии. И он тоже в Италии. Только где он, а где я. Италия велика. Хоть не огромна, как матушка наша Россия, империя, умом не охватная, но поди-сыщи: говорили, что в Риме. Пустое всё это, право, пустое.

Хоть и пустое, но представляется: завернув за угол, вижу открыто улыбчивое лицо, привычно умело брезгливость скрывающее.

 

 

1907.29.04

 

Долгая дорога – долгие в иное время совсем не возможные размышления. Стук колес равномерный, гудок паровозный тревожный, легкая качка, как при малой волне, – буквы необычно ложатся с непривычными закорючками. Дорога почерк, хоть не меняет, но делает иным, причудливым, что ли. Вот и мысли с какими-то завитушками, причудами странными, самого себя удивляющие.

Едешь-едешь, забывая куда и зачем, и убаюканный слышишь жужжание пчел – клавесины вместо колоколов благовествуют, колыхание волн – дрожат кринолины, черные пятна мелькают – мушки на лицах проказниц, карнавальная теплая ночь по городу растекается: томность печали, элегантность фривольности, звезды на небе и в складках одежды.

Едешь-едешь, сине-зеленым пледом ноги прикрыв, едешь-едешь, шепчешь стихи, вполголоса напеваешь, самому себе дрему сладко мечтательно навеваешь. А кому еще прекрасное мечтание навевать? Кто иной такого дара достоин? Иных уж нет, а кто далече – бог знает, случатся ли и будут достойны.

После дороги мало что от мыслей и слов тех сохранится. Когда заканчивается дорога, меняется всё, хорошо, если новое, пусть не свое, пусть чужое, является, но старое, ничего поделать, увы, невозможно, старое исчезает.

 

Всё – чужое. Чужое – свое. И чужое – чужое. Когда сам себе чужд, что ж чужого, холодного конца ожидая, чуждаться?

 

Как бы тебе не везло, сколько бы в эту рулетку ты не выигрывал, всё равно проиграешь. К чему в рулетку играть? Это одни. Играй больше и веселей. Это другие. Вывод? Ставь на зеро! Диктуй роман стенографистке, а, закончив, женись.

 

Не по главной дороге идти: вытоптана до невозможности. Идти по обочине – пока магистральной не стала. Либретто балета, фильмы, пантомимы, спектакля театра марионеток или теней. Главная аллея слишком светла: нет тайны, а значит, и таинств. Темные аллеи: тени живые, жуткие шорохи, страх света и к свету стремление.

Пьеро в поисках своего Арлекина, а тот ищет свою Коломбину, которая своего Пьеро никак не отыщет. Такой хоровод треугольный. Традицию слегка поправляя: Пьеро, Арлекин, Коломбина. Характеры те же. Но движение вокруг Пьеро, а не Коломбины. Пьеро и Арлекин обмениваются стихами. Коломбина пытается их перехватить, изменив мужской род на женский.

 

В поезде, длинной змеей тянущимся по равнине, короткой – забирающимся на невысокие горы, «Весы» прочитал. Не бывало такого. Весь одиннадцатый номер отдан под «Крылья». Событие. Со всех сторон напустились. Жаль, раньше не прочитал. Надо за правило взять подобные номера (если случатся) класть на самый верх стопки. Придет время, кто-нибудь укажет на недостатки: туманность, недоговоренность, etc. Но это когда-нибудь. А сейчас – событие, взрыв, Везувий обрушился на Помпеи!

 

Ехал, кузенов-кузин за собой оставляя и – город, вымышленный из болота, истерично жирно жующий новости, превращая их в сплетни, и в сплетнях жирующий, в новости их обращая.

Ехал, а за спиной – треугольники и более замысловатые фигуры отношений не очень простых и не очень обычных: два равных бедра, одинокой стороной единенных, две параллельные стороны и две расходящиеся – у трапеций, и много иного. Сплетни, слухи и пересуды: все занимательной геометрией увлеклись, то ли Евклида припомнили, то ли о Лобачевском проведали.

Ехал, а за мной запоздало, завидуя, змеилась поземка.

Ехал, обронив, выронив, за спину зашвырнув семерых повешенных, равно как и тех, кого убили они или замышляли убить, ехал, вытравляя из памяти всё, о чем нельзя и не надо рассказывать.

Ехал навстречу буйству и жару цветения, весенние, едва лепесткующие деревья позади оставляя.

Ехал, забывая слова, которые только ночью быть могли сказаны, и тех, кто, изнемогая в ожидании славы, их произнес.

Ехал, а за мною вослед телеги, скрепя и ржавые пятна на мостовых оставляя, с Ходынки трупы везли.

Ехал, а вслед дьяконский голос звонко, бесстыже пузато возглашал графу Толстому а-на-фе-му!!!

Ехал, а за мною в блестящей ночной грязи улиц, его окружающих, Таврический плыл: три тысячи портретов века осьмнадцатого со всей России в окружении фарфора и мебели, и над всем Дягилев возвышается.

Ехал, а за мною вдогонку – игривые письма, запечатанные сургучом разноцветным с оттиснутым профилем Антиноя.

Ехал, а за мной оставались книги в серых обложках, написанные на суконно-филологическом диалекте.

Ехал, а за мной с топором гнался Раскольников; я, стараясь волнения не выдавать и шаг ускоряя не слишком, оглядываясь, но будто в сторону, замечал: «Помилуйте, ну какая из меня старуха-процентщица?»

Ехал, а за мной тяжелым шагом, разгадывая вековые загадки, тоскуя по своей египетской юности, давно мечтавшие о карнавале, бросив набережную, каменно сфинксы тянулись.

Ехал, а за мной, подгоняя, с веранды, где пахло черемухой и игрой в чепуху, словесной или рисованной, за мной неотвязно тянулись грамофонно, хрипло шипя, старинная, падающая на землю Santa Lucia и новомодная возносящая в небо O sole mio.

Ехал, и звучало в ушах то ли услышанное, то ли подслушанное у поэта, еще не услышанного, никем не подслушанного:

 

Отрадно улетать в стремительном вагоне От северных безумств на родину Гольдони…

 

Ехал, и вслед сквозь перестук голос: quo vadis, куда идешь, камо грядеши – допрашивает Сенкевич, а Петр – дважды Христа вопрошает. Вслед за этим голос смелого Брюсова urbi et orbi, не слишком изяществуя, меня догоняет: «Камни бьём, чтоб жить на свете, И живём, – чтоб бить…» Э, нет, даже камни бить вовсе не надо, а жить, чтобы бить…

 

 

30.04.1907

 

С перестуком колес – позади за любым поворотом угнетающая узнаваемость, соломенность крыш, волжская обильность, мужская приземистость и кряжистость, дамская телеснообильность, о которых думается с легким акцентом. А впереди сквозь растущее нетерпение – веселящая душу живительная пестрота, ожидания, в которых обманешься, карнавальное солнце, слепящее золотисто, ярко освещая идущих бражничать и блудить, а затем лимонно пахнет луной и мятущийся смычок дрожит и тоскливо и радостно.

Карнавал тем отличен, что нет ни блудников, ни блудниц, ибо все здесь блудники и блудницы. В Италии нет темных углов. Всё на свету. Никакая любовь не запретна. Все мосты сведены. Конечно, могут и рухнуть. Но такое где угодно возможно.

Славно бы пустячок сочинить. Яркий, сочный и ароматный. С запахов и начать, уловив их в мокрой тесноте карнавала, легкого, светлого, любовью наполненного до краев – вдохни аромат, пригуби, не оторвешься – выпьешь до дна, не задохнувшись.

Змея карнавальная, доброй, глуповатой, пьяненькой мордой тыкаясь в переулки – не заныкал ли кто сладкую крошку веселья, неизменно на широкую дорогу, кружась, выползает – не потерять себя, не забыться, в неведомой чаще густой не затеряться.

Кого только нет в карнавальной! Вот шествует важно, некрасовски чинно, сермяжно, отважно, северно строго, голубоглазо и стройно конная статуя генеральская. Она в траурном городе свое по набережной уже отскакала, в карнавальность аллюром радостным, скоком подковозвенящим, не чинясь, не жеманясь, вписалась.

Кто сочинил? Кто сотворил? Кто ее выдумал? Тройку в путь снарядивший? Блоху подковавший? Фрегат «Паллада» построивший?

Карнавал пространней, чем взгляд способен его ухватить.

Время маски срывать, и время их надевать!

Карнавал! Carnavalon! Большой карнавал!

 

Карнавал. Причастность каждого ко всему. Короли, королевы, принцы, принцессы; зайцы и лисы, тигры, косули и множество всякого, одним словом, на любой вкус прекраснейший бестиарий: кентавры, сфинксы, грифоны и минотавры, и самое прекрасное в этом человечьи сказочном роде: русалки.

Карнавал. Пары и треугольники, даже квадраты и оргиями – иные фигуры, прельщающие замысловатостью; паяцы и клоунессы, другие разнообразные цирковые; тенора и сопрано, басы и контральто; балетные – кто с кем, вовсе не разобрать; и еще много кого еще, каждый список может продолжить.

Карнавал. Из слитности толпы выделяясь, от змеи отделяясь, вспыхивают одиноко фигуры, обычно две, однако, случается, три, которые, в переулки нырнув, в нишах со статуями святых из поля зрения исчезают. Как умудряются втиснуться? Особенно трое? Тем более, когда среди них ангел невыносимо крылатый? Или святые, зову небесного воинства и человечьей плоти внимая, человеколюбиво – Италия ведь родина гуманизма – сжимаются, место освобождая? Ибо Творец, как известно, сжался, в пространстве и времени Себя ущемляя, освободив каплю мира художнику, который, за рамки холста выходя, за происходящим в нишах чутко и восторженно наблюдает.

Карнавал. Вокруг архитектурное пиршество: арки, колонны и лоджии, волюты, пилястры, капители, из мрамора – люди, львы и черепахи, мудрость, искупление, страхи – ночные, дневные и самые дерзновенные – полнолунные.

Карнавал. Кружки: философские, литературные, философско-литературные, литературно-философские, мистические, футуристические, лингвистические, антропософские, множество, без числа, а чуть поодаль в реке-ли-канале – круги по воде.

Карнавал. Проказливые мальчишки дуют в крупные раковины витые, раздирая уши невыносимыми звуками. Это Гете о карнавале.

Карнавал. Каждый с каждым. Со всеми все. Самые затейливые странности любви воплощая. Не снимая масок и шкур не сдирая – волк с овцой, а пантера с козленком, теленок со львом, а с коровой медведь, и лев, словно вол, поедает солому.

Карнавал. Все братья – братья. И все сестры – сестры. Даже Каин с Авелем всё еще братья. И вражды и убийства до конца карнавала не будет.

Карнавал. Мотыльковость радости и веселья, наслаждения и победы над скукой. Осоловело, пьяненько, глуповато. Пренебрежение полутенью. Пронзительность света из тьмы – всё невозможно, невообразимо огромно: носы, уши, фаллосы и зады, чувства ненависти и любви, смех и страх, смех и грех, ненасытность и кротость, смирение, алчность и страсть удивить, поразить, ошарашить. Фигуры и лица возникают из хаоса: из-под резца – это из камня, из-под кисти – из тьмы, рожденные словом – из вьюги. Для этого самому стать камнем, тьмою и вьюгой – хаос, познав, одолеть.

Карнавал. Избранные вариации в предложенных историей обстоятельствах. Здесь все, ну, почти: сурово украшенные крестами госпитальеры, францисканцев коричневые сутаны в сандалиях на босу ногу, сплошь в черном улыбчивые августинцы, бригиттки, разодетые в темные тона шаловливо, белые воротнички и манжеты иезуитов, белоснежные шарфы кармелитов, острые колпаки картезианцев, умильно кружевные сестры Святейшего Сердца Иисуса, капюшонами от мира защищенные бенедиктинцы.

Карнавал. Отвратительно человечен. Мир перевернут. Безудержно ввергнут в веселье. Но часы карнавальных фрикций и неистовства коротки. Дома и души – всем-и-всему нараспашку. Весельем пузырящееся безумие. Руки тянутся к хлебу, губы – к вину, уши – к музыке, глаза – к великому чуду.

Карнавал. Для меткого глаза великолепная, ни с чем несравнимая коллекция жестов, телодвижений, гримас, глаз, душу и кошелек изымающих, губ, ломающих представление о возможностях человеческой плоти.

Карнавал: девственность потерять, состояние промотать, поставив на зеро, проиграть, последним золотым первого встречного нищего одарить.

Карнавал: живи надеждой, всяк входящий сюда!

 

Хоть бы где. Хоть в Италии, хоть в Испании, хоть в Бразилии. Но не Россия, не масленица, вроде бы как карнавал, тяжёлая, пьяная, рукосуйная, с синяками и, бывает, смертоубийством.

Новелльное зёрнышко мало, но прелестно. Карнавал: себя иным наряжаешь, а нарядив, – в чужого вживаешь, где он, где ты – не разберешь. Чем ты больше не ты, чем ты всё больше он, тем карнавально точней и чудесней.

А уж карнавальная свобода нравов и вольность общения развитие действия обеспечат. Вот там, среди шумного бала: улица полна своих-чужих до краев, маски как лица, а те как личины, ни на что и одновременно на всё в мире похожие, там он к ней приближается. А далее – чудеса.

Он: облик ее, она: облик его. Вариант номер один.

Он: облик его, она: облик его. Вариант номер два.

Он: облик ее, она: облик ее. Вариант номер три.

Прям по Платону. Может, еще что придумать? С дымом от паровоза фантазия голубем в поисках масличного листа на прокорм отлетает. Или с гудком паровозным в полях исчезает. С эпохами, а всего лучше с возрастом поиграть? Юноша и старуха. Девушка и старик. А лучше всего: юноша, переодетый в старуху, со старухой, девушкой костюмированной.

А еще учудить! Три варианта в три разных текста новелльных с общим началом и деталями общими изящненько воплотить. И отдать в три разных журнала, чтобы единовременно новеллами выстрелить. Беда только в нерегулярности. Как сделать, чтобы при нашей расхлябанности и необязательности трехстволка выстрелила одновременно?

Вот страна. Любую идею не сожрёт, так изгадит.

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.