–

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

2.01.1933

 

Читаю «Современные записки». В них некто Сирин с повестью «Соглядатай». Герой – Смуров. Ваней зовут героиню. Этак кузминский герой раздвоился. Говорят, пародия на его «Крылья». По-моему, так не очень: и проза не очень, и не очень пародия. Хорошо, что ещё есть те, кто «говорят». Сколько их? Даже если, подобно герою «Крыльев», будут раздваиваться, всё равно скоро исчезнут. Вместо них явятся те, кто молчат, их с каждым годом всё больше. Надо съездить в Сент-Женевьев де-Буа с молчащими помолчать да помолиться. А то, может, как сиринский Смуров, сняв часы, их об пол швырять, пока не остановятся. С такими часами жить будет легче: говорящих поболе, молчащих поменьше.

 

Быть и Европой и Азией очень трудно, почти невозможно. Отсюда соблазн пути третьего – в никуда.

 

Когда сквозь осень, легковесно желтеющую, пегих пугливых крыс распугав, теряя голову от обилия ощущений, отовсюду тебя атакующих, бродишь по городу, одно стараясь запомнить, плюсквамперфект пытаясь забыть, жизнь, может, и не чужую, но не слишком свою бреднем прочесывая, вброд переходя от оставленного берега к новому, бредя о будущем, вдруг споткнешься, ничего на плечах не обнаружив, и пойдешь назад – искать, что потерял, тогда-то, найдя, отыскав, обнаружив, вспоминаешь, каков этот день, и описываешь его с натуры, как Караваджо, гений и злодей в едином духе-и-теле не столько кучерявый, столько растрепанный, любивший живописать сладкие ангельские тела и отрубленные головы, первые – умильно розово-кремово, вторые – сочно, кроваво-бифштексно.

День был весел, как итальянская ария. День был печален, словно французский шансон. День был безудержен, как цыганский романс. День был тосклив и бесконечен, как русская песня. День был сквозь слезы смешон, как еврейская скрипка.

Солнце заходит, с ним за угол дома силуэтами, вырезанными из черной бумаги, тени заходят, отбрасывая сероватые фигуры прохожих на тротуар, на котором уже не видны мелкие рытвины, заполненные темнотой, опарой стремящейся выползти за края – разлиться, расшириться, распространиться, вслед за тротуаром поглощая прохожих, дома и то место на небе, где было зашедшее солнце.

Круговая порука света и тьмы. Рондо Баха ли, Кузмина, которым кольцуют звуки, слова перед тем, как отпустить их на волю. Кто-то, выловив в ветре, услышит звук шагов по асфальту и увидит заходящее солнце, и, быть может, меня, воспользуюсь чужим славным словечком, умеревшего не совсем, но следящего за серебряным лётом форели, предсмертно лед разбивающей.

Это не скудость, не истощение мысли, но пиршество чувств. Полет форели, с выпученными от страха глазами от сети ускользающей, должен быть, как замечено солнцем поэзии, слегка глуповат и подобен художнику, отражающему мир преображающе мирискусно.

 

Теперь там всё имени беломор-канального Горького, писателя не бесталанного, босяцкого ницшеанца, некогда гордо над седой пучиной моря мечтательно реявшего, слезы которого наводнением были чреваты, почетного пионэра, пережившего свое время и славу свою и рухнувшего на кровью орошенную жесткую хлябь, где черпают из черепов черепками сивуху. Видно, здорово обнищал, раз усато-рябому и сухоруко-прокуренному бесу продался.

 

По ленте Мёбиуса идя, вспоминаю, подобно искусителю Иова, вальяжно расхаживаю. По ленте этой надо дважды пройти, по обеим сторонам листа или – выпадет если – медали, чтобы в изначальную точку вернуться. Не вернувшись, ты не исчезнешь, навеки застрянешь: никакие быки из грязи непролазной не вытянут. Тянут-потянут, и дедка, и бабка, и внучка, и Жучка, и кошка, а мышки, нате вам, нет. На кой мышке репка? Сыра бы мышке. Но сдохла ворона. С дерева сверзилась, падалью стала, лежит, смердит, разлагаясь.

Какая выдалась бесконечно бессонная ночь. Господи, до какой безумной черноты дописался. После этого остается, подойдя к зеркалу, окликнуть: «Сатир!»

Что делать?! Вода в реке слишком холодна и грязна, чтоб утопиться. Пистолет не достать. Яд не добыть. Веревку с запасом прочности необходимым и совершенно достаточным, и ту купить невозможно. Нечего делать, приходится жить, невзирая на всю абсурдность такого занятия.

 

 

3.01.1933

 

Незадолго до Нового года бывший социалист, ныне дуче проорал под рев толпы свою речь.

Всматриваться в уличную толпу слепоокую – больно глазам. Теряя ощущение времени, видишь модели Леонардо и Рафаэля, Микеланджело и Караваджо. Как не умерли? Потому не умерли, что их великие рисовали? Ходят по улицам, глазеющих на них бессмертием совращая. Те рты пооткрывали – ни звука, ни слова, никакого мелкозвонкого мусора.

В том году, когда был в Италии, уже начал восхождение неведомый мне, да и мало кому Муссолини: толпа, как один, вверх правую руку, вождю, задирающему подбородок и губы одна в другую вминающему, салютуя. Орут, приветствуя, орут, музыку уничтожая. Италия – музыка в камне, в живописи, в именах. Медичи! Сфорцо! Санта Лючия! Столь прекрасно звучащей святой грех не восхищаться.

У стены с прислонившимися к ней болтающими молодыми людьми ничего не изменилось. К ней прижимались натурщики безобразнолицего Микеланджело и юннолицего Рафаэля, узнававшие себя в их работах в образах ангелов, пажей и юных святых. Болтовня сегодняшних стенам не интересна, старые тени, издеваясь над нынешними юнцами, кривляются. Парочке карабинеров, проходящим мимо прижавшихся, на всё готовые, погладив себя по губам и причинным местам, с истинно итальянской готовностью, вскинув правую руку, радостно салютуют. Карабинеры на них внимания не обращают, в отличие от слюняво сочащихся вожделением стариков.

Один мой знакомец, во всем видевший формы причудливой флоры, называл такие места – невероятно грибные.

Почему итальянцы, и не только они, так счастливы, единые действия совершая, в толпу обращаясь? Наверное, это инстинкт. Почему же его лишен я? Почему лишен был Иван? Может, «был» – не о нем? Может, всё-таки уцелел? Случилось чудо – и жив. Нечего себя растравлять. Сколько лет прошло, а не забыть.

Лучше уж об Италии. Хотя нынче даже в этом раю не очень-то весело. Представляю: прошли карабинеры, за ними проследовал дуче. Команда: раздеться и строиться. И вот, они, от стены отделившись, не привычно-лениво, а необычно-задорно, одежду оставив, в строй вприпрыжку – гениталии вскачь – побежали. Идет вдоль строя великий, отечески треплет каждому новобранцу, еще не убитому, кому подбородок, кому мошонку, кому ягодицы. Лаской отмеченное голое пацаньё обнаженно ликует: правой рукой (даже левша) и фонтаном спермы дуче вслед салютует.

А в том прекраснейшем мае с каждого угла певцы и певицы вернуться в Сорренто приторно призывали. Песня была столь модно-медовой, что, даже не бывав там ни разу, хотелось вернуться. А нынче, была бы возможность... Что о пустом говорить.

Издавна фряги светлое веселое тепло свое в мрачные холодные края завозили. А москвитяне из края холодной плотью стесненного духа в рай теплой духовной телесности наезжали.

Господи, если Ты есть, спаси Италию! О России Тебя не прошу, ясно, что ее Ты оставил навеки.

 

 

4.01.1933

 

Перечитал написанное вчера. Словечко кольнуло. Надо его остерегаться. Всё – ужасное слово. Представьте, что «всё» есть ваша память. Представьте и ужаснитесь. Память не однородна, не монолитна, остро крошится, каждая крошка долгое послевкусие оставляет – тошнотной чумы или чумной тошноты, как уж придется.

Сполна заплатил, или с меня еще причитается? Что значит сполна? Мера какая? Полноту, чем ее меряют? Пустотой? Опустошением? Запустением? Кому платить и за что? За красоту? Аполлону? Чем? Кем? Гиацинтами? Тридцать серебряных рублей полновесно советских, Сталиным освященных, за штуку живую? Дактилем? Амфибрахием? Гекзаметром сладостнозвучным? Анна Ахматова – дактиль, амфибрахий – Георгий Иванов.

Чем полнозвучней и яростней полнота, тем бесцветней и глуше опустошенность.

 

Сочинить лицо? Орлиный нос. Кошачьи глаза. Подбородок, разумеется, лисий. Уши ослиные. Что еще? Губы? Вишневые! Спелые? Кислые? Волос золоторунные завитки.

 

В Германии в декабре ввели странный налог: на эмигрантов, чтобы число бегущих уменьшить, в первую очередь, людей состоятельных, среди которых много евреев.

 

Тогда думалось: как эпоха груба. А ныне: Господи, что за время нежное, золотое!

 

Сны, не приснившись, снуют Слепо, не осененно, Снулых, их в сусло суют, Беззвучно, без слова, без стона.

 

Интересно, кому-нибудь в голову, читая такое, пришло бы в голову, на кой черт, сны совать в сусло?

Вот такое упражнение на ассонанс. В духе Валерия Яковлевича, ко всяким штукарствам подобным и женщинам, особенно роковым, любовью бесподобно обильного.

 

Кто весть принес, мой возвестив конец? Из Пизы ангел смерти – злой гонец.

 

Лежать наскучило, попробую привстать, Чтоб пировать на палубу свистать.

 

Закат за окном банально напоминает пожар. А коль пожар, то обязательно тот, на который, ни слова не проронив, мы смотрели с холма. Видно пламени не было. Только изредка из дыма кончики языков огня пробивались. Надо признать, было жутко красиво.

Дым то стелился, окутывая великий собор, то уносимый ветром на клочки распадался. Стоящие неподалеку, глазея, гундосо гундели, не представляя, что с треском лопаются тысячелетние витражи, звонко на каменном полу разлетаясь. Горели фрески, мраморные святые покрывались копотью – не отмыть, не отскоблить, разве что с патиной святости. Балки надламывались и исчезали. Вот-вот рухнет кровля, шпиль знаменитый обрушится.

Смотреть было жутко. Тронул за руку: «Уезжаем?» Кивнул. Когда уезжали, вдруг обронил: «Если б я поджигал, то так, чтобы ничего не сгорело». Что хотел этим сказать? На что намекал исчезнувший из жизни моей постреленыш? До сих пор понять не могу, почему не спросил?

 

 

5.01.1933

 

Как случилось? А так! Из корыта, назначенного европейской лошадке, которой похоронные дроги смиренно тянуть, когда она не пасется стреноженно, из корыта узорного этого степная кобылица пьяно хлебнула. И понеслась, поскакала, дороги не разбирая. Да и какая дорога в ковыльной степи? И доскакалась: в свой хвост мордой уткнулась. Хвост колючек набрался. Слезы с морды им утирает, в кровь расцарапывая. И нет благодетеля, чтоб нежилицу пустоплясую эту несчастную из милости пристрелил. Всё в ковыльности неразумной бескрайней, всё здесь из милости. Даже смерть, от крови пьяная смерть. До голых костей тело птицы склюют. Всё, повторюсь, – ужасное слово. Даже если всё счастье, всё веселье и всё красота – это слово ужасно. И то страшно, что никак без него. Больно уж точно это слово степное.

Всё в той степи невыносимо, черномазо и карамазово.

 

Страшное в Китае японцы творят. Квантунская армия. Не очень понятно, что там происходит. Сообщают очень туманно. Верно, сами не знают.

 

Нет в мире места тише и достойней, А человека лучше, чем покойник!

 

 

В ночь с 5.01 на 6.01.1933

 

Утро принадлежит старикам. День – детям. Ночь – молодым. Как быть тому, кто ни к какой категории причислить себя не желает? Думая об этом, гляжу в окно и вижу пейзаж, который видит меня. Каким пейзаж меня видит? Не знаю. Но я его – странным: руки из темно-зеленой-коричневой бесконечности прорастают к черно-звёздному или голубовато-белесому небу. И я и пейзаж с нетерпением ожидаем воскресенья из мертвых.

– Кто там, у стены?

– Я и Командор.

– Тому-то что надо?

– Ничего. Он роль свою исполняет.

– О чем говорите?

– Обсуждаем, в какое время, что поспокойней, податься, чтобы своими делами без помех заниматься.

– А если воскресенья дождетесь?

– С могильных камней полустертые буквы поднимутся и, сложившись в ясные имена, к новой жизни владельцев своих призовут.

Стою у окна, вперяясь в мутный пейзаж. Пытаюсь выловить из него незатасканные слова, забыв, что кладбищенский пейзаж ужасно обидчив и обид не прощает. Незатасканные слова? Таскать-не-перетаскать, прежде чем случайно наткнешься, по чужим ночным кошмарам блуждая.

Но находки я предвкушаю! А предвкушение вкуснее вкушения, которое, к сожалению, обязательно, чтобы не обмануть предвкушения.

Предвкушаю, а скверный пейзаж цепко держит меня в поле своего гнусного зрения, не отпуская на свободу ни ночью, ни днем. Зачем я ему? За какие грехи ему дался? Может, он пишет картину, на которой я в самом центре, с головы до ног ярко, целиком освещенный, и вся композиция вокруг меня строится: события, люди, предметы вокруг меня извиваются? Или фильму снимает уже звуковую, где меня я же играю, над собой насмехаясь глумливо и дерзко, оставляя сам себя в дураках, ведь это комедия? Или воображает балет, где я танцую партию Марсия. И впрямь только сатира мне танцевать! Вот, неуклюже поднимаю я флейту, Афиною брошенную, и вступаю в состязание с самим Аполлоном, музицирующим на кифаре. Увы, музы признали победителем бога, и он вполне по-божески поступил, содрав с меня, Марсия кожу. Поделом! Нечего спорить с богами, думая, что безнаказанно можно с бессмертными состязаться!

За кладбищенской стеной однообразие плоских надгробий нарушает неведомо как забредший каменный во весь рост Дон Жуан, то ли испанский грациозно севильский, то ли моцартовский разудало бесстыжий, наказанный развратник, фуриями утащенный в ад, то ли несчастненький байроновский, то пушкинский, болдинский, из границ образа вышедший, на смерть обреченный, то ли блоковски петербургский, страх познавший, в ночном окне из тумана явившийся.

Чьих бы ни был, этот каменный хлыщ ужасно меня раздражает. Во время приступов дикой хандры себя растравляю, на него глядя, словно пытаюсь высмотреть его гнусное прошлое. Хорошо, хоть будущего у него никак быть не может, не то бы я семь смертных грехов приписал: фантазия моя, как и в молодости, безжалостна и безотказна. Спрашиваю себя:

– Чем не угодил он тебе?

– Как чем? – Себе отвечаю. – Тем что торчит, равнинность и совесть донны Анны пронзая.

К тому же, спиною ко мне, впрочем, если б лицом, всё равно не разобрать: далеко. Под его ногами что-то лежит. Похоже на мяч. Или на холм, что кроты вырывают. Для кротов, впрочем, велик. Для мяча маловат. И это тоже меня раздражает.

Но неопределенность эта, подумалось, одолима. Довольно представить: равнинность пейзажа собою терзающий – это Давид, у ног его – голова Голиафа. Как у Караваджо, который своего взрослеющего пацаненка, слугу, помощника и вообще для разных услуг, тихих и звонких, рисовал то наклонившимся к голове Голиафа, то за волосы ее поднимающим, то с мечом, книзу опущенным, то с поднятым, заведенным за спину. Год от года, от картины к картине плотью караваджевский Давид наливается, а стареющий автопортрет – ужасом смерти.

Выскочить бы из окна, молоток прихватив, стену перемахнуть, добежать, в лицо глянуть Дон Жуану-злодею и бить-молотком-колотить, пока фаллос и нос не отвалятся – те у скульптур первыми обречены – а затем и всё остальное.

– А что, если его до меня изувечили? – Резонно вопрос себе задаю.

– Это будет ужасным ударом. Пожалуй, от сумасбродного буйства я воздержусь, – так себе отвечаю.

 

Вопросы, вопросы… Так всю жизнь и болтаешься на крючке проклятых вопросов. Пока не сорвешься.

 

 

6.01.1933, утром

 

Приснилось. Пришло легко, ненавязчиво. Не отпускает. Встать – записать. Но попробуй от полусна отвязаться. Как теплая вязкая вода не отпускает. Вязкая вода – это что? Не знаю. Наверное, как болото, только не плохое – хорошее. Плохое быть может хорошим? Хотя бы казаться? Вот получилось: полусон-полудрема – это вязкая вода, как болото хорошее. Значит, без зелени и лягушек.

А лучше всего, даже прекрасней, полусон этот длить. Не грубо прервать: «Подъем!», а чтобы плавно перетекал: «Перо и бумагу!» И блаженство: положив на колени, скажем, грациозный том гулкого Данте, на все круги ада – лист белоснежный, писать, зачеркивать, ставить кляксы, пока не исчерпается, не утихнет. Хотя, пожалуй, сперва спросить умываться.

Записать сон – дело нелегкое. Как воздух, туман в бетон уложить? Но всё же. Как уж получится.

Человек словами выражаться на счастье свое научился, чтобы к несчастью не уметь передавать свои сны.

Из ниоткуда в комнате своей проявляюсь. А там, в том же месте, но зрительно в недоступности – голоса. Известная поэтесса, точней – великий поэт, и ее напарница, наперсница, приживалка. Как поэта зовут, знаю, но даже в дневнике записать неудобно. Напарница – почему-то Фаина, растирает плечи поэту, и это я вижу. Но не руки Фаины, а большие бело-массивные плечи поэта в возрасте почтенном весьма. Где-то гуляли, устали. Я – чаю?! Поэт Фаине: «Он из вежливости предлагает». Заключаю, не против. Без слов – тотчас на кухню. В поисках чайника, в переливании то ли воды, то ли смыслов из пустого в порожнее, в суетных метаниях время проходит. Чувствую, что-то кончается. То ли терпение дам, то ли мое, то ли сон истончается, исчезает.

Только одна фраза четко и твердо звучала во сне и запомнилась. Поэт Фаине (может и мне, этой иллюзией желается тешиться): «Я приняла окончательное решение по этому сборнику».

По какому, какое решение – не спрашивайте, не отвечу: не знаю.

Такой вот сон. Что прикажете делать?

 

 

6.01. 1933, днём

 

Откуда у меня такая дотошность? Хронология, даже «днём» добавляю. Откуда? Впрочем, неважно. Зачем?

 

К вечеру город во владении юных. Юноши, одолевающие детскую щуплость, девицы, превозмогающие девчоночью угловатость, неотразимо актерствуя и тарабарствуя на всех перекрестках о предчувствиях, предвестиях, предзнаменованиях, пустыми глазами всматриваясь в пустоту, обуяны гордыней: всё в слове замкнуть. Благословить их смехом или оплакать?

В любом городе мира, во всяком случае, в тех, где мне доводилось бывать – итальянские правило подтверждают – есть два особых пространства, из городского выделенных отчетливо отличимо. Одно – юношам, другое девицам назначено. Возраст, конечно, условен. Но в том, что для юношей, в отличие от девичьего, за двадцать почти не бывает. Разве кто с развитием слегка задержался. Или ветеран, ушедший в отставку, на мели оказавшись, решил по старой памяти подработать.

Отыскать места эти нетрудно. Во-первых, они всем известны, хотя вслух названия не произносят. Во-вторых, всегда в центре, в самых видных местах, обязательных для удовлетворения туристического любопытства. Места эти ночные, возникают по окончании ужина. Перед сном погуляв, на них, даже того не желая, не наткнуться никак невозможно. А в наметанный глаз и сами воткнуться.

Порой разнополые эти места находятся по соседству. Но чаще – почему, уж, не знаю – сторонятся друг друга. Может, виной тому конкуренция? Думаю, вряд ли. Конечно, для любителей и того и другого одновременно близкое соседство было б удобно. Однако таких любителей, по моему разумению, мало ничтожно. Может, дело в городском экстерьере или пейзаже? Трудно ответить. Нужны обширные наблюдения и научный анализ. Проделавший эту работу, несомненно, снискал бы известность в узких кругах. Жаль лишь, что в узких. Может, когда-нибудь такая работа будет проделана и распубликована. Когда и если случится, тогда занятия эти будут осуждаться не слишком, а законные жрицы любви и жрецы будут спокойно работать, совершенствовать мастерство и налоги платить, как священники и психологи, лекари душ, к душевным интимностям допущенные чадами и пациентами, обществом не отвергаемые. Почему же лекари плоти столь презираемы, и, хоть не социалист, но скажу: угнетаемы?

Однако вернемся к ныне любимому жанру.

 

Здесь в добром мире, никого не зля, Сосуществуют кости и земля.

 

Между надгробий рыжая узкопородая длиннохвостая собачка, ужасно похожая на шакала, мелко снует, то ли хозяина ищет, то ли собственные усопшие воспоминания решила проведать.

Нахлынувшие воспоминания? Как это? Как и многого иного, не знаю, не ведаю. У моих воспоминаний характер иной. Они никогда совсем не уходят. Прибывают медленно, неотвратимо охватывая, в себя погружая. До горла уже добрались. Уже немного осталось. Что делать? Запрокинув голову, пытаться прошлое разглядеть. А оно прекрасно и замечательно: что вспомнилось – то и случилось.

 

Сегодня, однако, православное Рождество. Но прежде, чем Спаситель родился, Он был распят. Такова божественная последовательность. Если бы Спаситель не умер там, так и тогда, Он бы не был бы жив здесь, так и всегда.

Умерев на кресте в Иерусалиме, на одной из вероятных голгоф, Спаситель в Вифлееме родился. Чтобы спасти всех и каждого. Кроме меня.

 

 

6.01.1933, вечером

 

Целый день сегодня пишу. К чему бы это я ни с того, ни с сего расписался?

Вдруг, ни с того, ни с сего выплыло внезапно, случайно. Монолог в поезде. Имени собеседника, конечно, не помню, даже лица, но интонация звучит немолодо, глуховато. С чего сегодня он зазвучал? Может, и впрямь в жизни всё, как у Федора Михайловича, вдруг, внезапно, случайно.

 

Имени не назову. Ни к чему. Да вы ее точно не знали. Широкая известность в узком кругу. Похотлива? Конечно! Только это гнусное слово зачеркиваю и остервенело вымарываю, напрочь, навсегда изводя. Предмет интересов: вон из ряда и без возврата. Наружность, возраст и всякое прочее – совершенно неважно. В ряду, хоть семь пядей, хоть косая сажень – не удостоит, не глянет. Такая женщина. Bella donna в самом исконном, подлинном смысле. Великий знаток, Лев Николаевич определял: в русском вкусе красавица, телом не то, чтобы пенисто изобильна, но, скажу вам, милостивый государь, не экономна. Глаза… Не по моей части, от определения воздержусь, а то выйдет или банально, или совершенно, знаете, невозможно. Возраст? Вовсе без возраста. Родилась женщиной и умрет. Ни девочкой не была, ни старухой не стала. И, знаете, умела она выжидать, вино должно ведь созреть, а до того – лелеять, ну, там бочки ворочать, одним словом, любить, события не торопя.

Кадетом меня заприметила. Какое-то свойство-родство. Родные где-то. Слегка угловат, несколько бледен, про взор ничего не скажу, вряд ли горящий, стихов не писал и баловнем балов не бывал совершенно.

На воскресенья и праздники постоянно был приглашен. Без всяких глупых формальностей. По-родственному, по-простому. Обеды, гости, веселье, она в центре внимания, муж вроде главного пажа, поклонники – билеты, конфеты, цветы – соревнуются. Там и тогда бывало такое. Повывелось. Себя исчерпало. Исчезло. Жаль-не-жаль – кому как. Для меня – детство, юность, дело понятное. В суматохе, сутолоке, кутерьме – не до меня. Но всегда, что бы там ни было, – минутка-другая. Пылинку с мундира щелчком пальчика – прочь, глаза в глаза – полоснет, насколько усики выросли, засмеявшись, проверит. И напоследок, на ухо шепнув: «Не скучайте», исчезнет, в веселой, слегка навеселе, слегка громогласней, чем принято, толпе растворится, оставив ошарашенным и набухшим, до следующего раза в голове все касания, движения, звуки перебирающим непрестанно.

Не поверите, всё так сложилось, ни разу! Ни разу, милостивый мой государь! Верьте-не-верьте, ни разу! А я в выпускном был вполне, однако, готов и достоин! Борода еще не росла, но мохнат был с ног до живота совсем не по возрасту и, пардон, гениталии были отнюдь не антично скульптурно умильные. Одним словом, медвежонок, ею прирученный, был строен, юн, не слишком наивен и до великолепной невозможности волосат.

И вдруг – землетрясение: мужа назначили в тмутаракань, из которой был родом, но в нежнейшем возрасте увезен, губернатором. Всё срочно, даже не попрощалась – не до меня, хотя несомненно себе на забаву или в друзья близкие назначала, для того и растила. Не поверите, в последний год мой кадетский тайком деньги давала, чтоб, веселые дома посещая, учился.

Спросите: «Неужели такое бывает?» Отвечу: «Думаю, нет». А вот же случилось.

По приезде на место, то ли узкий круг не сложился, то ли еще что, не знаю, я тогда был мальчишкой, определенного сорта беседы при моем появлении прерывались, она заболела. Говорили: чахотка. Впрочем, тогда почти любую болезнь так называли.

Сколько всего было – всё позабыл. А то, что помню – как-то зеленовато, в тумане. А ее… Вот, стал уже стариком, а состариться не успел.

 

И он запел. Не обращая внимания ни на поезд, ни на меня, уйдя в себя, как в монастырь иные уходят. Этим немудреным исполнением, думаю, авторы романса могли бы гордиться. Вот и я сейчас шепотом, чтобы крыс-мышей не распугать, вслед за моим попутчиком давним про себя – себе напеваю.

 

Гори, гори, моя звезда, Гори, звезда, приветная. Ты у меня одна заветная; Другой не будет никогда. … Твоих лучей небесной силою Вся жизнь моя озарена. Умру ли я, ты над могилою Гори, гори, моя звезда!

 

А за окном – мутное темное небо. Ни единой звезды. Хоть какой-нибудь в небесах завалящей. Ни одной. Ни единой.

Пока небо разразится дождем, от тоски изнеможешь.

Почему желание – это жар? Скорей – холод, дрожь нетерпения, несовладания, неисповедимости.

Кто-то когда-то что-то зачем-то сказал – и, попугайствуя, по миру понесли.

Вот и всё. Отбурчавшись и помолившись – спокойно уснуть, чтобы с рассветом, помолившись, бурчать. Только б не злобствовать. Сие не к лицу и не по силам.

Ars longa? Увы, vita brevis ужасно!

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.