Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Выталкивая за горы закат, ночь наступала. Сумерек, привычных там, не было. Здешняя природа не терпела полутонов: ночь – день, горы – пустыня. Там умирали долго, часто, как дед, очень мучительно. Здесь всё больше стремительно, в одночасье. Не умирали, но погибали. В армии – от врагов, в автобусах – от рук террористов, от аварий – на улицах, на дорогах. Если успевали довезти до больницы – вытягивали, нередко и безнадёжных. Старух-стариков тянули долго, продлевая им жизнь, приковывая к медсёстрам-врачам, лекарствам и аппаратам, а родных – к больничным палатам.

Частыми были туманы, выползавшие медузами из низин, и, разбухая, добиравшиеся до горных вершин, покатых, сглаженных вечностью, где смыкались они с облаками. На их с её мальчиком языке это именовалось мандельштамовским «служение облаков Арарату».

Все её мужчины: Несчитовый и Полумуж, Первый, Второй, никогда решений не принимали, перекладывая на неё. А если случалось, то делали втайне, чтоб не узнала. В отличие от них, он, её мальчик, с малых лет принимал решения сам, иногда советуясь, иногда ставя в известность. По малолетству нередко прибегал к её помощи для исполнения, но тяжесть принятия решений не перекладывал.

Началось это давно. Оставшись одна, долго думала и гадала, делать ли мальчику обрезание. Читала, советовалась, замучила вопросами Кармит, для которой это было делом таким же привычным, как рождение мальчика. Соображала долго, пока однажды, придя со школы, заявил, что он этого хочет. Как, под влиянием чего и кого возникло решение, не рассказал. С тех пор поняла: убеждать его – дело зряшное. Решил – принять и помочь. Теорию пчелы сочинил: всё попробовать, взять всё, что можно, везде.

– Не пчелы. Теория упыря: ото всех кровушки насосаться.

Обиделся:

– Так всё можно переиначить. Тебе бы только слово придумать, гадость какую – и обозвать.

На это обиделась она. Закусила губу, замолчала.

Но долго обижаться друг на друга они не умели. Как настоящий мужик начинал первым, продолжая незаконченный разговор, а если серьёзно повздорили, откровенно подлизывался. Подлизывание, честно признаться, любила. Ни с одним из мужей они не ссорились никогда. Не ссорились – не мирились. Может, потому их отношения были обречены? Не бьёт – не любит?

Несколько пациентов из предыдущей смены, закончив диализ, сидели, зажимая тампоном ранки, через которые машины черпали кровь и возвращали. «Царь Давид глиняным черепком с именем Божиим закрывал отверстие в бездну, чтобы воды подземные не поднялись и мир не затопили». Это Кармит с лицом вдохновенным, смуглым, библейским.

На даче, в саду, за забором ничего не растёт. То ли свалка, то ли пустырь. Там васильки, одуванчики и цветы, чьих названий не знает. Собирает букет. Некоторые не поддаются. Приходится долго рвать, раскачивая, вытягивая из земли. Тянула-тянула, как репку, порезалась. Вначале больно, потом стало страшно: кровь появилась. Только капля, а если хлынет? Сердце бьётся часто. Слёзы и сопли. Бежать домой. Но ноги еле-еле передвигаются. Наконец добирается, слёзы – из глаз, плач – не из горла, откуда-то изнутри. Орёт. Сбегаются все, охая и стеная. Дед, как всегда, наводит порядок решительно и уверенно. Порез помазан зелёнкой – дед дует с шумом, заглушающим крик, посвистывая и гигикая.

Мерное гудение машин убаюкивает, окутывает теплом, словно одеялом расцветки не яркой, не броской. Посапывают лампы голубоватого света. За окном ночь, только начавшаяся, но со звёздами. Стихли телефоны. Были бы домашние животные, уснули бы первыми, забившись в собаче-кошачий угол, а кому позволялось – в блаженство хозяйской постели. Машины урчат, кровь очищая. Кровь выводят из тел наружу, делая природой не предусмотренное.

Природа лаконична, точна и нежна. Человеческий гений многоглаголющ, приблизителен, груб.

«Точу ножи», – с улицы раздавалось, и хозяйки несли ножи, деньги, взамен получая снопы искр на точильном камне яростные и весёлые. Даже самое старое, со следами ржавчины очищалось, проходя сквозь холодное пламя.

Кровь очищалась, её возвращали – снова забрать: очищать нужно долго и тщательно.

Кофе остыл. Экран компьютера покой излучал: зелёный до горизонта холм, голубое небо с кудряшками облаков. Ангелочков ещё бы: пухлые личики, пухлые ножки, крылышки за спиной. Всё тихо дремало. Вентилятор клочки прохлады разбрасывал. Вблизи гудение вентилятора – точь-в-точь шум поезда вдалеке, глухо, благообразно.

Телевизор поэта показывал, одного из главных шестидесятников. Еле ходит, говорит трудно, невнятно. Господи, прости богохульство, поэты должны умирать молодыми.

Шестидесятников дед не любил, именуя крикливыми: разрешили сказать пару слов – обрадовавшись, разорались. Особенно не жаловал самого длинного: служил Гаврилой Евтушенко.

Большинство шестидесятников, повзрослев, всё быстро сообразили. Но были серьёзно и честно игравшие по правилам гнусной игры, суть которой – ложь и бесчестье. Она относилась к шестидесятникам снисходительно, как к детям мать. Хотя по-настоящему было наоборот. Она из поколения, которому шестидесятники приходились отцами. Нелепые, они были для неё, словно рукописи на печатной машинке для него, её мальчика. Представила. Юный, собой переполненный выскакивает на балкон, подставляя лицо и волосы ветру, по собственному выражению, проветривая мозги.

Держа перед собой газету, сдалась, задремала. Чего опасаться? Если случится даже самый незначительный сбой, машина заверещит и разбудит.

И мандарины, и мишка на севере, и ёлочные игрушки, даже верхушка-звезда – всё наливалось тёмной кровью упырной, проступавшей на поверхности и большими гулкими каплями падавшей вниз, где на ватной подстилке стояли Дед Мороз и Снегурочка, белоснежные, впитывающие в себя красное, красное это.

– Красная чечевица – сырая. Исаву не терпится. Он безумно есть хочет. – Это Кармит с её библейским ликом и голосом. Её Вергилий. – Он охотник. Наверняка привык есть сырое кровавое мясо. А кровь в пищу запрещена. Тора есть кровь запрещает, а человеческую – проливать. Есть тесная связь между запретом не есть кровь животных и запретом пролития крови.

– А там кровь животных едят. Есть то, что называют кровяной колбасой. – Она хочет объяснить Кармит, что такое колбаса кровяная. Но нет сил. Больше всего на свете сейчас ей хочется ничего не хотеть.

Ни одна машина не разбудила, не заверещала.

Она примелькалась охранникам. Симпатичная, вполне современная с закутанной платком головой приходила несколько раз в неделю, младшую сестру сопровождая. Делать ей было нечего, и помогала: разносила подносы с едой, разливала питьё, разносила лекарства. Никто не предлагал – сама напросилась.

Вошла, кивнув охраннику. Одна, без сестры. Хозяйским шагом, не торопясь, направилась в зал. Прошла в конец уверенно, спокойно и медленно. Дойдя до последней в зале машины, остановилась, улыбнулась больному, которому пару дней назад приготовила чай без сахара, он приносил свой пакетик, не мог пить дешёвый больничный.

Улыбнувшись, стала рвать тщательно, не торопясь, но наверняка пластмассовые трубочки. Кровь фонтаном брызнула яростно, как звёзды на небе, яркие, безжалостные, неизбежные, на стены, машину, в лицо, на поднос – только вчера такие с едой разносила. На хлеб, превратившийся в мокрую красную губку, на белый творог, в алый цвет мгновенно окрасившийся.

Сперва онемевший, думал, что спит, больной закричал вместе с машиной, подавшей сигнал тревоги протяжно невыносимый. А она с закутанной головой, с руками в крови, с лицом в красных пятнах двинулась дальше, и, справившись быстрее, рванула крушить, истреблять. Взорвался не крик – неистовый рык, животный рёв всего зала, людей и машин, ставших целым единым, гнавших сумасшедшую фурию, мстящую всем и вся за то, что не было мужа, на которого с нажитой репутацией надеяться не приходилось, за болезнь сестры, за всё всем и всем за всё.

По лужам крови навстречу рёву и рыку неслись медсёстры, врачи, уборщики, последними, как водится, спешили охранники.

Смутно слышала рёв и рык сквозь тягостный сон, липко, мучительно бесконечный. Слышала – не проснуться. Не могла, не хотела проснуться.

Рёв и рык сменились пронзительным визгом: схватив, убийцу оттаскивали от красных трубочек, к которым её рот тянулся с неистовством вурдалака. Руки за спину заломили. Она верещала, царапалась, поняв: до трубочек не дотянуться, укусила охранника. Тот заорал и наотмашь ударил – впервые в жизни ударил женщину по лицу.

Зал – бассейн с кровью. Суматоха. Сигнал тревоги. Она должна мчаться с реанимационной машиной: подключать кислород, делать электрокардиограмму, врача вызывать. Должна это делать, но спит, словно кто-то подсыпал в кофе снотворное, словно перенеслась в другое время, в место другое. А там и действия совершенно другие. Что следует из непреложного закона единства времени, места и действия. Такова причинно-следственная связь, расторгнуть которую никому не дано. Ничего не могла возразить. Да и кому и что скажешь? Встать не могла, связанная причинно-следственной связью. Оставалось – прислушаться. К чему? Ко всему. К голосу крови, к примеру. Вспомнила. Громкоговоритель, слова кровавые в пространстве разбрызгивавший. Не громкоговоритель, пульверизатор какой-то. Такой был у деда. Трофейный. Немецкий. Ломался, чинился – служил, разбрызгивая мокрые одеколонные запахи. Долго, почти до смерти деда служил. Как немецкое всё.

Что не дает ей проснуться? Смерть. Её мальчик, он умер. Или это ей снится? Мучаясь, не может проснуться.

«Смерть? – Спрашивал дед, брови сводя к переносице, и сам себе отвечал. – Зазубрина, между быть и не быть мимолётно угрюмое пограничье».

Юный Есенин: «Тонкой прошвой кровь отмежевала на снегу дремучее лицо». Зачем? Чтобы предсказать строки кровью последние?

Хотелось ответить на эти вопросы. Не могла, не умела. Как тогда, не умела. Было не поздно, но шумно, тесно и пьяно. «Разве вино развязывает язык? Напротив, связывает, заплетает». Связывает – развязывает. Заплетает – и расплетает. Но всего сильней разрывает. Быть от не быть отрывает, по сторонам кровавые клочья разбрасывая. Быть – не быть пятнышками, ошмёточками ложатся на стены и потолок, которые непременно придётся белить. Невозможно в кроваво-рыжих стенах существовать.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить