Кровь, или Жила-была Ася

 

Новая редакция

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса». Стемнело. Ослепительная молодая луна рождественской звездой сияла в густой синеве, по краю светлеющей бирюзовой, у горизонта размытой розовой пеленой, застилающей чёрные горы.

Не могла уснуть. Ворочалась, вспоминая события дня. Событий не было вовсе. Пустяки, забудутся завтра. Возвращаясь домой, наткнулась на рабочих, делающих ремонт в соседней квартире. Прислушавшись, вспомнила: «Ломовая латынь молдаван». Семён Липкин. Такая судьба. Прожить всю жизнь, ни строки не напечатав. Но есть справедливость: в самом конце увидел книги свои.

Есть справедливость. Или нет справедливости?

Есть или нет? Чёт или нечет?

Задавала вопросы, ответа на которые не было.

И сна не было. Тоже.

Под окном скулит сигнализация. В парке воют шакалы. Прекратили – устали-уснули, в ванной или на кухне – кап-ка-ап. Встать, прикрутить, сна остатки спугнув. Делать нечего. Не прекратится. Ничего само по себе не случается. Только горе – само. Избавление – никогда.

Он, её мальчик, поднимался по лестнице. Обычно – взбегал. Шли вместе, успевал зайти в дом и, поклонившись, мажордома изображая, у входа встречал. Так было – всегда. Но сейчас не шёл, не поднимался – плёлся, уцепившись одной рукой за перила, другой – поднимая правую ногу, которая волочилась за ним, двигаться не желая. Отделившись, словно предавшая женщина, нога тащилась за ним – вместе быть не желая и не исчезая совсем, навсегда. Он, её мальчик, всегда отличался настойчивостью, она говорила – упрямством. Упрямо цепляясь, тащился, скрипя зубами и волоча прошлое за собой, словно был намного старше её, и прошлое не давало идти, бежать, взлетая по лестнице. Тащился, за ним тянулся пунктиром кап-ка-ап. Одолевая страдания, тащился наверх по ступенькам. Тащился, роняя слова, тяжёлые, из металла. Слова падали на ступени и, разбиваясь, окрашивали путь пунктиром, превращавшимся в узкую ниточку, которая, разбухая, становилась шире, обращалась в ручей, пенящийся вязью ажурною, розовой, впадавший в кровавую бурную реку. Сперва неторопливо в топких низеньких берегах та текла себе и текла, пока вдруг, на что-то наткнувшись, низвергалась водопадом кровавым, который проламывал скалы, и река устремлялась в море, где над кровавой с розовым венчиком солёной водой парили красные чайки, гортанно беду накликавшие.

«Замолчи, накличешь беду», – не может понять, к кому, кривя рот и вытирая тыльной стороной ладони глаза, Кармит обращается. К ней? Или, что совершенно бессмысленно, к чайкам?

Встаёт. Прикручивает. Делать нечего – принимает снотворное. Таблетка – глоток. Кап-ка-ап перемещается из кухни куда-то между стеной и кроватью. Капает с потолка, со стен, отовсюду. Капает на неё. Всё сильней. Надо подняться. Открыть окно, выгребать воду, иначе затопит кровать, квартиру, весь дом. И когда подточит фундамент, дом поплывёт – в красной воде.

Есть море такое, вода всегда кажется красной. Говорят, из-за водорослей. Но это так говорят. На самом деле ясно, почему она красная. Вот и здесь: капает не вода. Может, была вода, но ставшая кровью. Все воды страны, вся вода мира давно в кровь обратилась.

Быки не различают цветов. Бросаются на красное – глупость. Дальтоники. На тряпку бросаются.

Знает, пьёт не воду, но кровь. Что же ещё? В реках, озёрах, под землёй, в опреснительных установках не вода везде – кровь.

– Очищение от ритуальной нечистоты символизирует смерть-возрождение. Выйдя за стан и убедившись, что исцелилась язва проказы, берут двух живых чистых птиц. Одну над глиняным сосудом, над живой водой зарезают. Живую обмакивают в кровь птицы зарезанной над живою водой. Очищаемого окропляют, чистым его объявляют, выпуская птицу живую. – Это Кармит.

– Ты здесь, Кармит? Ночью? Кто же с детьми?

Молчит. Набрала полный рот крови, думая, что вода.

– Господь запретил вкушать кровь и проливать. Вкушать и проливать, – сквозь зубы, так что понять её трудно. И, переваливаясь (может, опять беременна?), уходит-уплывает в окно, под которым плещутся красные волны. Пусть другие думают, что водоросли, её не обманешь.

Кап-ка-ап. Встать и закрыть, иначе по капле вытечет вся его кровь, его, её мальчика, кровь.

Случайно узнала: возвращаясь с базы домой, задерживается на Центральной автобусной станции. Знала, когда его автобус приходит. Попросил заехать на полчасика позже. Думала: встречает девочку или ещё что, в душу не лезла. Не говорит – и Бог с ним. Надо будет – расскажет. Полчаса не великое дело. Узнала случайно. Там был пункт. Он сдавал кровь. Ничего не сказала. С тех пор, делая переливание – дело не редкое в их отделении – следила, как капля за каплей, кап-ка-ап, его кровь, наполняя пластмассовые прозрачные трубочки, воду в кровь обращает. Надо встать, закрутить кран потуже, а утром сказать ему, её мальчику, он в два счёта сумеет дикий кран обуздать, и кровь из него перестанет сочиться.

Это утром. Сейчас – бессонница, Гомер, сигнализация, скулёж, ломовая латынь и шакалы. И шторм всё сильней. Волны всё выше. Он, седовласый, седобородый, один на скале. Белая солёная пена – в лицо. Выше волна и сильней, затопляет остров – лишь острые скалы иголками из платья, которое шьют-не-дошьют, торчат, протыкая кровавую пену, которая лишь кажется белой. Все люди в мире дальтоники. Остров тонет в крови.

– Это второй ангел вылил чашу свою – и сделалась кровь, и всё живое умерло в море. – Чей голос, не разобрать. – Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь.

Хочет узнать, чей это голос, но слова спекаются в горле:

– За что?

– За то, что пролили кровь святых и пророков, дал им пить кровь: они достойны того.

– Кто достоин? Он, её мальчик? Разве хоть каплю крови он пролил? За что?

Дрожа, вопрос вился юлой, красный воздух собой загребая.

Больше времени не было.

Сделалась кровь? Как? Почему? Что было в чаше?

Кто он, ангел-убийца, ангел третий по счёту? Ангел смерти, которого он, её мальчик, рисовал в виде нищего, беглеца, бродяги, странствующего торговца. Ангел смерти, отнимающий душу и к престолу Господню её возносящий.

Время превратилось в мутный поток: вода, кровь – не разобрать.

Чувства стёрлись. Осталось желанье забвенья всего, познанного за жизнь.

Период познания всего и вся стал для него, её мальчика, временем, когда с языка банальности сами собою слетали. Казалось, как иные пол, сменил он язык, торопясь попробовать на вкус все банальности, чтоб, отплевавшись, под знамёна Большого стиля вернуться. Казалось, отдаляется её мальчик, уходит. Так и было, наверное. Только было это всё ненадолго. Отпрыгнул, пробуя силу, понял, что не его, и вернулся. Но тогда, в дни торжествующей гнусной банальности ей было страшно.

Страшно, как при свете дня на площади, огромной безлюдной. Там тело кровь покидает, обрекая его на последнее одиночество, словно реку в заболоченных берегах, которые чавкают красной жижей, громко отрыгивая, переваривая. Такие бесчеловечные площади есть во всех странах. У них такой площади нет: какое-нибудь здание, которое не снесли, какой-нибудь случайно затесавшийся скверик – что-нибудь непременно сломает замысел безумного архитектора.

Когда совсем маленьким был, поняла, что неведомо как передала ему, мальчику своему, страх перед тоской, приходящей внезапно и беспричинно. Славное дело – причина, пусть не причина, причиночка. За неё ухватившись, можно выудить самую больную тоску, словно чертёнка-дьяволёнка-бесёнка за ножки, за рожки. Может, тоска беспричинная в генах народа? Наделены же народы своим, от других очень отличным? Пьют, разумеется, все, но так, как русские, не пьёт ведь никто. Кто с этим поспорит? Находит периодически: истребим пьянство, искореним! Истребляют, искореняют, плохо закусывая. Так и тоска. Не страх – с ним можно и совладать. Тоска. С ней совладать невозможно. Тоска с детства представлялась ей радужной бабочкой, порхающей, кружащейся над головой – околосмертной тоской, творящей разноцветный светящийся нимб избранности к страданию.

Знала: не совладать. Сцепив зубы – терпеть. Но он этого ещё ведь не знал. Поживёт – и научится. Она многому его научила, но этому не сумеет, нечего и пытаться. Вспомнила, как, чувствуя, что тоска на неё снизошла, дед крутился в отдалении, не подходя, не приближаясь. Знал, что это такое. Знал и молчал. Теперь она кружилась, не подходя, не приближаясь, а он, мучаясь, смотрел жалобно скулящими глазами на неё, свою Асю, молил помочь, не понимая, почему кружится в отдалении, не подходя, не приближаясь.

– Помоги мне! Спаси!

Молчала. Не могла сказать правду: про спасение утопающих. Могла быть циничной (на их языке: цинизм умеренный, временами до сильного) по отношению ко всему, что угодно. Кроме него, её мальчика, и по отношению к памяти деда.

Когда хотел, дед умел говорить, внушая собеседнику его безусловную значимость. При этом одновременно росла и значимость деда. Если оценил то, что проморгали другие, каркая по пустякам, проворонили, то и он шит не лыком. Наблюдая за дедовыми экзерсисами, в толк взять не могла: всерьёз, понарошку? Такое блюдо приготовить без иронии невозможно. Но не ощущалась. Может, дед умудрялся надежно припрятать? Как древнеримский убийца, заныкивающий нож в складках роскошной непременно фиолетовой тоги.

Ходить в гости дед не любил. Обожал гостей принимать: весело, шумно, с обильной едой, питием – щедро, без счёта. Может быть, хотел продемонстрировать: настоящие русские вымерли, как мамонты, спились, как эскимосы. Он – истинный, законный наследник и продолжатель. Кто его знает. Может, причина была иной. Может, хотел доказать, что он стойкий оловянный солдатик, непотопляемый гордый корабль, выживший и живущий несмотря и вопреки, демонстрируя себя громко и гордо граду и миру.

Дважды в год созывались все родственники и друзья (среди которых не было ни одного нынешнего сослуживца), загодя добывались продукты, банки, бутылки; в последнюю минуту дед самолично шёл на базар, тратя, по мнению знающих, сумасшедшие суммы. Из прежних сослуживцев обязательно приглашался преуспевающий, на графу не взирая, журналист, певший песни на идиш, от соседей – играющий на аккордеоне жлобоватый местечковый ещё пока молодой человек, зарабатывающий на свадьбах.

Дед застолье любил. Первые тосты декламировал сам: за жену, потом за дочку и внучку и, наконец, за гостей. Тосты короткие, без иронии, вообще без подтекста, чистые и прямые, как, по его определению, капля водки прозрачная. Когда снедь на тарелках и голоса, витающие над столом, смешивались в единую еду и в голос единый, право на тосты переходило к гостям – без ранга и чина, как говаривал, цитируя Бабеля: «Кто пришёл, тот господин, хучь еврей, хучь всякий».

Вот и дождь хлынул по всем, сразу мощно, не раздумывая, истосковавшись за бесконечное лето по людям и по земле. И они, по дождю тоскуя, не могли утерпеть, дожидаясь. Сразу крупными частыми каплями загрохотал по крышам, заскользил по запыленным стёклам, по немытым деревьям – везде ждали его, везде были рады.

Раз в год сгоняли в актовый зал. Главным действующим лицом был вице-президент Академии по гуманитарным наукам, о котором молва утверждала: потомственный жидовин. Она же фонетическую фобию приписывала ему: слов с сочетанием звуков ж и д больше всего на свете боялся. Но, бывало, не рассчитывал и промахивался – вздрагивал, словно громадная серая крыса напрыгнула на него. Все полтора часа зал жадно крысу ловил, а когда ко всеобщей радости это случалось, в едином порыве от президиума до галёрки смешком диссидентским давился.

В анкетах, в разделе «родной язык» он, её мальчик, писал: русский иврит. Без запятой. Хотя кому были интересны его лингвистические тонкости? Наткнувшись на слово, по своему обыкновению тотчас его оприходовал:

 

Из-за леса, из-за гор

Вышел мальчик-мухомор,

Звали парня Жидомор.

 

Он верно схватил: если мухомор – моритель мух, то жидомор – моритель жидов. Только модель не работала. Смысл слова, добытого в глубоких, мокрых шахтах великорусского просторечия, был иным, жид был субъектом: не его морили, а он. Бездушный скупец, страшный скряга. Понятно, что жид. Вместе копались, нарыв: слово известно с конца восемнадцатого века. Жидомором отметился Николай Васильевич, в уста Ноздрёву вложив, и среди прочих Тургенев и Писемский. Жид, славянским языкам издревле присущий, не коробил еврейско-русский слух до царствования Елизаветы Петровны, до середины XVIII в. После жид становится обозначением скупого, нечистоплотного в делах, постепенно обрастая, как затонувшее судно илом, соответствующими обертонами. Наткнувшись на версию, согласно которой жидомор – народно-этимологическая перелицовка старинного жадомор, вспомнила и рассказала о генерале, отличившемся в Сталинграде, вошедшем в историю под фамилией Жадов, хотя воевал под другой. Неблагозвучная фамилия Хозяину не понравилась, и он поручил Рокоссовскому с владельцем поговорить. После разговора генерал Жидов исчез со скрижалей истории, а генерал Жадов явился. Лингвистические упражнения заключила строчками С. Липкина:

 

Я сижу на ступеньках

Деревянного дома,

Между мною и смертью

Пустячок, идиома.

 

Пустячок, идиома –

То ли тень водоёма,

То ли давняя дрёма,

То ли память погрома.

 

Дед умирал долго, мучительно. Диагноз не подлежал обжалованию ни в одной из доступных инстанций. С трудом, понятное дело, за взятку, в больницу устроили. Завотделением принять наотрез отказалась: показатели портить. Получив коробку с конфетами и деньгами, согласилась испортить и была настолько любезна, что рассказала, кому из персонала и сколько следует дать, чтобы сносное обслуживание организовать. Ну, и, конечно, лекарства свои приносите. Организовано было всё, как положено. Лекарства добыли. Когда всё сделали, дед, откинувшись на подушки, заметил:

«Теперь можно умереть спокойно, ни о чём не волнуясь».

Каждый день его навещал кто-то из сослуживцев, новых и старых. Не отличаясь фантазией и возможностями, приносили апельсины – с рынка и сок – из магазина. Дед апельсины не ел. Сок дед не пил. И то и другое отдавалось медсёстрам и нянечкам. Врачам апельсины-сок давать не годилось, им полагались коньяк и конфеты. Но их деду не приносили.

Попросил приёмник, всё подряд слушал. Потом остались новости, музыка. «Каждый день одно и тоже. Хоть кого-нибудь для разнообразия запустили бы в космос». Появление человека в космосе считал достижением величайшим, за что стране, в которой родиться его угораздило, будет отпущено немало грехов в Судный день самый последний, когда будет решаться, кто достоин продолжать составлять человечество, а кто нет. Как всегда, понять, говорит дед серьёзно, было никак невозможно.

Желанию деда о запуске в космос никто не внимал. Наверное, потому отпали и новости, осталась лишь музыка, день ото дня звучавшая тише, а поменять батарейку дед не соглашался. Почему? Нет, и всё. Прикладывал приёмник к самому уху. Затем сил на это не стало, попросил на подушку рядом с ухом поставить. Как-то нянечка поняла, что приёмник замолк. Убрала, дед этого не заметил. Начали колоть, спал-дремал, не слишком реагируя на посетителей, которые ему надоели. Но те приходили, совершая положенный ритуал, приносили апельсины и соки, и, посидев пять минут рядом с кроватью, облегчённо вздохнув – все там будем – по своим делам уходили: пока жив человек, у него есть чем заняться.

Умирая, дед повторял, что с ним умирает эпоха, а с ним и эпохой – язык. Пока говорил, повторял всем и каждому, словно ему трудно было умирать одному, и он искал достойных напарников. Была ли эпоха, революция, Сталин, война, врачи-отравители, кукурузный коммунизм толстожопый, танки на улицах Праги, достойной быть напарником деду, тем более в деле столь откровенно интимном? Полагала: ни в коем случае, нет. Деда любила. Эпоху, чем больше взрослела, тем ненавидела больше. Даже самые благополучные, присосавшиеся к обильной груди матери-родины, и те задыхались, от удушья страдая. После дедовой смерти научилась жить, маленькими глотками воздух вдыхая.

В восемнадцать отправили на две недели в Москву, где дышать было чуточку легче, чем в их великой провинции. Поселилась у родственников. Точней, у соседей, в квартире рядом, которая пустовала: хозяина за незаконные аборты отправили на лесоповал, а его жена в ожидании кочевала.

Каждый вечер ходила в театры, туда, куда могла билеты достать. Как и остальные товары в стране, театры делились на две категории: то, что доставалось, и то, что никому не было нужно. Приходилось довольствоваться вторым. Но однажды – удача: за сумасшедшие деньги случился Большой. Максимова и Васильев. Высоко, за колонной – чтобы кусок сцены увидеть, приходилось весь вечер выгибаться пантерно, но пару часов в Большом можно и покорёжиться.

За пару дней до отъезда чудо свершилось. Родственники ход отыскали, и за полтора часа до спектакля она стоит, ожидая, у служебного входа. Появляется тётенька и, спросив имя, ведёт коридором с трубами, потом коридором без труб, и, наконец, под потолком вталкивает в уголок: сиди тихо, пока не началось, чтобы никто не увидел. Заметят – выгонят, тут уж поделать ничего не смогу.

С полчаса просидела. Темно. Только лампочки аварийных выходов светятся красным. Красная армия, Красная площадь. И выходы аварийные тоже кровавого цвета. Вдруг – осветили сцену, глянула одним глазом, не утерпев: парень в халате. Разминается, как спортсмен, приседает и прыгает, заламывает руки и вертится, словно волчок. То ли послышалось, то ли носом учуял, но кликнул: «Посторонние в зале». Кто-то выскочил, побежал, заглядывая в углы. Обежав, остановился у сцены и снизу вверх, голову задирая: «Никого. Владимир Семёнович, никого». Во время спектакля в рвущемся из цепей, вопящем Хлопуше узнала нервного, разминавшегося в халате.

Дед умер, так никогда, в отличие от неё, не побывав на Таганке. Умер – и не узнала, спросить постеснялась, что имел в виду, говоря: вместе с ним умирает язык. Тот, на котором с ней разговаривал?

Когда вернувшийся в свой театр Любимов привёз «Мастера и Маргариту», пошли легенду смотреть – трёхцветный армейский фонарик. Было мило. Совсем по-домашнему. Она так хотела, чтобы ему очень понравилось. Было скучно обоим. Досидев до конца и похлопав, вышли на улицу. Было ветрено. Пока добрались до машины, замёрзла. Не удержалась. Спросила: «Ну, как?» Плечами пожал.

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться:

Обсудить