И вернутся к людям их имена

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 6 часов 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Ноев ковчег – обоз скрипящих, раскачивающихся из стороны в сторону, перегруженных детьми, женщинами, домашним скарбом и съестными припасами телег, медленно тянулся по степной, едва обозначенной дороге. Ковчег тянулся, оставляя за собой в степи клубы пыли, обрывки разговоров, детский плач, скрип колес. Степь, пустыня – полынь и пыль, бесконечная хлябь, бескрайняя твердь.

По степи уходили еврейские семьи, оставляя следы – прошлую жизнь, прошлую боль и страдание, как всегда, в будущем различая малую непрочную радость и надежду на покой и счастье.

Ветер выл, словно стая волков. Тысячи перекати-поле снежными шарами неслись по степи. Чем больше носились, тем становились толще, как упыри, вбирая в себя сухую траву, засохшие корни и вольную волю, не мерянную на новых землях великой разлапистой империи.

 

Идут по степи евреи, идут, как некогда шли по пустыне, отмечая в памяти места стоянок, запоминая, где бунтовали против Бога, где – против раба Его Моисея. Идут – листки календаря не отрывая. Время отмеряно. Спешить куда? Все равно всем, почти всем в пустыне остаться. А мерять шагами пустыню – не перемеряешь, не пересчитаешь песчинки.

Песочные часы – в самый раз, песка много, времени мало для жизни одной, вовсе недолгой. Времени всё равно больше, чем в пустыне песчинок, больше настолько, что времени вовсе не существует. Что существует? Что реальность пустынного, бесконечного бытия?

Пустыня реальна, она существует, бытийствует бурно, растительности не в пример. Пустыня реальна как вечность. А сорок лет хождений, скитаний, они эфемерны, потому что и самый малый по пустыне идущий ребенок знает, что для них всех, где бы ни жили, когда б ни рождались, всем идти по пустыне. И не раз в год, на праздник, а долгую буднюю еврейскую вечность.

Идут они по пустыне: к себе, от себя, зажатые тесно между «было уже» и «будет еще». Не вырваться, хоть и хочется покричать, постонать, взбунтоваться, из пропасти вырваться, туда, где нет никакого песка – в чудный цветущий оазис, орошаемый живою водой.

Но вместо «было уже» и «будет еще» страшней, безнадежней: «уже не» – «еще не». В переводе на язык самый простой: умерло, не родившись.

Идут, размышляя о самом простом, о вечном. Что было в начале? Что будет в конце? О смерти – как о рожденье. О рожденье – словно о смерти. О том, когда не было «уже не». Что будет, когда больше не будет «еще не». Ответ на этот вопрос в пустынных песках вычитать невозможно: слишком мелки песчинки, слишком огромна пустыня.

Идут, детей не учат следы пустыни читать, ветра различать. Ни к чему детям: им в пустыне не жить. А самим изучать – тем более ни к чему, бесполезно: все равно умирать, все равно их могилы – в пустыне.

Над пустынею небо черно, ярче звезды в пустыне. Только короток век – и человека и звезд. Евреи не по звездам идут по пустыне: за столпом огненным ночью, за облаком – днем. Так что путь по звездам читать или по солнцу – зряшное дело, все равно, что семя в песок обронить: человек не родится, ни песок, ни пустыня, ни звезды, ни солнце.

По пустыне евреи идут, по песку, хороня и рождая, вечность вращая, как свиток.

Тщательно смазанные несколько дней назад перед дорогой колеса нещадно скрипят, требуя остановки, милости, без которой больше невмочь вращаться, подвигая Ноев ковчег вперед, на восток, в неведомые края, которые одни называли Новороссией, другие – Азовом, третьи – Мариуполем. Но как ни назови, всё едино: надо начинать новую жизнь на новом месте. Новое место – новая жизнь. Какая? К прежней привыкли, срослись с местом многими поколениями.

И вот теперь – вперед, на восток, оставляя дома и могилы, промыслы и соседей. Вперед, к новой жизни идут евреи и греки, сдвинутые на восток новой властью – Российской империей. Вперед – за собой оставляя дым и пыль, которые выедали глаза и, рассеиваясь, вливались в бесконечность неисчислимого бытия.

Спокон веку берег Черного моря был населен греками, чьи колонии располагались в самых уютных местах побережья. Рядом с греками жили евреи – торговцы и рыбаки, гончары и портные. Евреи многому научились у греков, переняв их мастерство, но никогда не роднились с ними.

У греков свой Бог. У евреев свой. У них Христос и церковь с крестом. У евреев – Тора и синагога.

Жили рядом друг с другом века. И те и другие от родины вдалеке. Может, это их и роднило. Но для греков родина была куда как ближе: время от времени прибывали суда, привозили товары и новости. Для евреев все было в прошлом. Они несли с собой веру и память, и, конечно, надежду: если не им, то внукам ли, правнукам суждено будет вернуться, отряхнув у границы страны прах скитаний, горечь изгнания, и войти, торжествуя, в Город вечности впервые за много столетий с гордо поднятой головой.

Но это – надежда. Об этом молитва. А пока – путь по степи на восток, путь в изгнание новое. Только неверно, что новое, изгнанье тысячелетнее одно: колеса скрипят, плачут дети, стонут старики. Тяжелее всего старикам. Тяжело умирать, зная, что похоронят не рядом с родными могилами.

Ноев ковчег – ревут волы, тащат телеги. Запряжены парами. Сонно похлестывают их мальчишки, нанятые чумаками в дорогу. Чумаки наняли мальчишек, а чумаков с волами, телегами – переселенцы-евреи.

Спокон веку чумаки возят соль и рыбу из Крыма в Сечь. Там и в паланках, полковых укреплениях, на Кальмиусе, Буге, Днепре торгуют епанчами, седлами, стрелами, луками, стременами, саблями, удилами. Да и чем только и с кем только они не торгуют – с турками, поляками, украинцами, сербами, а в Крыму – со всем тамошним Вавилоном. Богатство немалое у чумака на возу: пятьдесят-шестьдесят пудов соли. Коли всё было б его, да продай выгодно – на полжизни хватило б. Жизнь чумака полна опасностей: гайдамаки, татары – всяк норовит урвать чужое, всяк его жизнь и в грош не ставит. Потому объединяются чумаки в валку, атамана себе выбирают. На ночь в опасных местах строят из возов табор – поди возьми, да и стреляют неплохо.

И вот вместо тихой поклажи, к которой привыкли, везут они гомонливый груз, затихающий, правда, в дороге под солнцем. Замученные, заморенные, но на остановках – только уши затыкай: взрослые перекрикиваются, молодые смеются, дети визжат. Старики и те оживают, вспоминая житье-бытье, молодое вино и жирную рыбу, субботний форшмак и чолнт. У них и еда своя, похожая на чумацкую, да не такая. Целую неделю могут перебиваться хлебом и вяленой рыбой. Но суббота! Царица суббота! И они – цари. Еда – царская, вино – лучшее. Песни – самые звучные. И ночь – самая сладкая. Сказано: у евреев суббота – как праздник у гоев. Так они всех называют, кто не свой, не еврей.

– Сьогоднi в них шабес. Побачиш, яке буває весiлля, – видит чумак, старик с вырванными ноздрями и клеймом «у» на щеке, что мальчишка одуревает от солнца, от пыли, от мерного хода волов, вот и подгоняет рассказом о евреях или старыми былями-небылями чумацкими.

Мальчишка поднимает хворостину, лениво хлещет вола. Кажется, тот и рад: не больно, но тучу мух и оводов каждый удар поднимает. Покружат-покружат, на старое место вернутся, воловью кровь пить. Так мир устроен: одним тащить воз, а другим – кровь пить.

– Пить, пить, пить, – кружит оводов туча и выпевает, – пить-фьюить, пить-фьюить.

Хочется пить. Но нет сил отогнуть полог у края телеги и выпростать флягу с водой. Так и идет, ногами перебирает, глотает пыль, полузажмурив глаза. И то верно, что волы сами дорогу знают, их только иногда погонять надо, чтобы не остановились, о зеленой траве замечтавшись, о прохладе ночной, о воде ключевой.

Он и сам об этом мечтает, то ли дремлет, то ли наяву видит поляну зеленую, которую орошает горный ручей – высоко, высоко над селеньем, туда, куда на лето, до первых заморозков уводят отару. И он второй уже год там подпаском при пастухе деде Якиме.

Тот знает горные тропы, по которым проводит отару. Повыщипают овцы траву – переводят отару на новое место. Там снова разбивают свой немудреный лагерь: шалашик поставят, на землю овчины положат – постель и стол. Целый день овцы жир нагуливают. Вокруг отары собаки кружат: овца отойдет – собака за ней, в круг овечий ее возвращает. А им с дедом всех дел сквозь сон одним глазом поглядывать, что там и как.

Но перегонять отару – другое дело. Тут и ему, и собакам, и деду только гляди, как бы овца не отбилась. Отойдет в сторону шаг – в пропасть сорвется. Хорошо если сразу издохнет, а то, бывало, сорвется, ноги себе поломает и блеет, вначале громко, потом все тише, жалостней, безнадежно. Кто полезет в пропасть за ней? Полезешь – убьешься, а нет, как оттуда достанешь? Убьется – вычтет хозяин овцы. Не доглядишь – останешься при расчете хозяину должен. Но дед пастух опытный. У него к зиме все овцы живы-здоровы, с огромными курдюками возвращаются вниз, к морю, где на зиму корм заготовлен.

А на праздники режут овец – кровь рекой. Забивают и продают. На христианские праздники – грекам. На еврейские продают мясо евреям. Ну, и на другие пиры – кто родился, женился, христианам – и на поминки.

– Терпи, Петро, скоро вже, скоро.

Он и терпит. Что еще делать? Не хотел его чумак нанимать: молод еще, свалится по дороге – что с ним делать?

– Здужаю. В деда Якима спитайте.

– Да вже питал. Якби не питал, не було б мови.

– Вiзьмете?

– Дуже швидкий. Не з тобой – з матiр'ю домовлятися буду.

Вечером к ним в хату пришел. Говорили недолго. Рядись не рядись, а все едино: много чумак не заплатит. Тем более не соль везти, а евреев. Что с них возьмешь? Не богачи. Греки, те побогаче. Иначе какой резон уходить, дома оставляя и скарб, какой-никакой, а все же. Греки шли – на семью по пять-шесть возов, да по два чумака, и при каждом мальчишка-погонщик. А у этих – хорошо, если пара возов на семью. Да там, где есть мальчишки постарше, сами и погоняют.

Под конец слышит он, просит мать чумака:

– Ти вже хлопця мого не чіпай. Малий ще.

– Сама розумiєш, дорога не близька, туди й за мiсяц не дойти. Так що, не сердься, звичай такий.

– Знаю. А ти не чіпай.

– Зможу, так зможу, а не зможу... Не хочеш – з ким iншим домовлюсь.

Мать думает, что он еще мал, ничего не понимает. Не знает, что дед Яким его многому научил. Такая, видно, его доля, нравится он мужикам.

Мать махнула рукой, а, проводив гостя, когда сын в хату вошел, как-то по-новому на него взглянула, сказав, что они сторговались, и через два дня идти ему с еврейским обозом.

Пить-фьюить, солнце над головою. Когда остановка? Он идет, не оглядываясь, по сторонам не глядя. Сколько дней одно и то же: волы, в телеги впряженные. На телегах чего только нет. Кажется, все, что было в еврейской хате, теперь на телеге. А за ней – пара овец, пара коз. Точно Ноев ковчег, о котором рассказывал дед Яким.

Был такой праведный человек. Все грешили вокруг, а он уговаривал: не грешите, Господь накажет. Но что один мог он поделать? Бараны коров покрывали. Лошади с овцами знались. Петухи, с ума посходив, бросались на птиц. Подловят – и давай их топтать. А люди всех хуже. Так всегда. Как грешить, человек хуже зверей. У зверя течка весной, а у человека – целый год. Только глядит-выглядывает, как бы бабу топтать. Выглядит, схватит, потопчет, утрется и дальше идет.

–Як потопче?

– Виростиш, хлопче, узнаєш.

– Да я вже вирос.

– Вже грався з бахуркою?

– Хто це бахурка?

– Так у нас, – дед был нездешний, пришел в эти края в молодости, да так и остался, – кличуть дiвок словом жидiвським. Бахур – це парубок. А бахурка – це дiвка.

– Нi, дiду, не грався.

– Ну, i як? – Будто не понял, ни к селу, ни к городу сказал дед, поглаживая себе низ живота, делая понятным вопрос.

– Добре, – выдавил из себя, покраснев, все тело потом покрылось.

– Брешеш, – дед раздутыми ноздрями втянул в себя воздух со свистом.

– Святий хрест.

– Брешеш, малий, брешеш, в тебе ще волос нема, – дед снова провел рукой внизу живота.

– Не дуже богато.

– Покажи, – а сам, хоть и старый, но смотрит лукаво, поглаживая портки.

– Дивись.

Встал. Снял портки.

Схватил его дед за попу, мнет, словно тесто. Палец внутрь тычет, ковыряет. И хоть не больно ему, но противно. А тот его на четвереньки поставил: одною рукою держит попу, другой подтащил к себе, между ног шарит. Потом повернул его, схватил губами, сосет. Все внутри напряглось, вытянулось дедову рту навстречу. Задрожал, и деду брызнуло в рот.

– Ну, тепер ти, – дед вытащил свой, огромный, сочащийся, красный. Тычет в рот. Противно. Увернулся. Схватил портки, убежал. Дед засмеялся, но больше не трогал. Было это перед самым их возвращением с гор, с летнего пастбища. Больше они не встречались.

 

Пить-фьюить. Мелкими шагами, волов погоняя, шагают мальчишки, и евреи, и нанятые. Твердо, уверенно – куда денешься, ступают молодые главы семейств. На возах старики, женщины, дети. Там же, в углу птица – куры да гуси, связаны лапы, подрезаны крылья.

Мерно, привычно чумаки ступают. Не первый раз топчут дорогу от Черного моря, из Крыма – на восток, к Азовскому морю. Только всегда везли они соль да рыбу копченую, вяленую, маринованную, а теперь вот, евреев, идущих за новой долей, за новым счастьем.

Пить-фьюить. Мерно, привычно ступает чумак, борода клоками, брови срослись, в такт движению напевает:

 

Як тяглись чумаки з Криму,

Воли припадали.

А над ними чумаками

Ворони кружляли.

 

Поют чумаки негромко, но с каждым куплетом – словно сама степь подхватывает песню: все звонче, все громче, все шире разносится по степи, во все, самые глухие края.

Впервые он, Довгий Васыль, выбран чумаками за старшего. Вот и идет, не смотрит вперед, смотрит по сторонам. И не люди его беспокоят – волы. Люди что, занедужат – выздоровеют, ежели не помрут. А помрут – похоронят. А с волами морока. Падет, скажем, один, что будешь делать? Сколько он не твердил евреям, что надо взять несколько запасных. Нет денег – вот и весь сказ. Так что иди, Васыль, и молись, чтобы не пали, ноги не сбили, думай, как вовремя накормить, напоить.

Вот, суббота, она и волам хороша. Отдохнут, отъедятся и отоспятся. Проследить только, чтобы на ночь поставлены были внутри, за возами, а не снаружи. Волки хоть редкость в этих краях, да бывает, что с голоду набегают и задирают животных. Не убьют, так искусают. Как тогда их лечить?

Идет Васыль, тихо молит воловьего бога помочь, защитить и помиловать. Идет, про себя напевает:

 

Занедужав чумаченько

У четвер над вечiр.

Положили чумаченька

На кожух овечий.

 

Каждый воз выстелен кожухами. Неказисты – да на все случаи жизни: и постель, и одежа. Днем жарко в степи, а ночью, бывает, холода пробирают. Вот тогда накинешь кожух, и никакой холод не страшен. Вообще, ничего не страшно ему. За годы чумачества и от злых людей отбивался, и от волков, и от нечисти разной знамением крестным. Чего только с ним не случалось. Разве возы спьяну в реку не загоняли? А потом, протрезвев, всем миром вытаскивали. Ничего ему кроме смерти не страшно. Идет он, свой голос в шум ветра вплетая:

 

Ой помер наш чумаченько

В недiленьку вранцi –

Поховали чумаченька

У зеленiй травцi.

 

Только помирать ему рано. Дома дети, жена да старая мать дожидаются. Потому он должен довести евреев до места, довести и домой воротиться, привезти всем подарки.

 

Ой летiла зозуленька,

Тай казала: ку-ку.

Не жди мати сина свого

Тепер i довiку.

 

Слава Богу, если вернется, а то, сколько их не вернулось, скольким матерям накуковала кукушка: «Никогда, никогда, никогда».

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: