Метель

 

Памяти Дмитрия Кавсана

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошёл мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение тёмное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»

(А. С. Пушкин. Капитанская дочка)

 

День светит; вдруг не видно зги,

Вдруг ветер налетел размахом,

Степь поднялася мокрым прахом

И завивается в круги.

 

Снег сверху бьёт, снег веет снизу,

Нет воздуха, небес, земли;

На землю облака сошли,

На день насунув ночи ризу

(П. Вяземский. Метель)

 

Кругом ни дороги, ни следа. Метель со всех сторон. Тут её царство, тут её разгул, тут её дикое веселье. Беда тому, кто попался ей в руки: она замучит его, завертит, засыплет снегом да насмеется вдоволь, а иной раз так и живого не отпустит

(В. Соллогуб. Метель)

 

Метель выдувала с крыш бледные вихри.

Прыснули вверх снега и, как лилии, закачались над городом…

Над домами надулись белые паруса.

С пением над домами летели воздушные корабли.

Белокрылые летуны уносились сквозь время: на родину, на неизвестную родину.

Белый мертвец вставал у окна. А за ним вставал у окна белый мертвец.

Белый мертвец, сочась с кладбища, неизменно стучал под окном. Распускал саван.

И белый мертвец пролетал...

(Андрей Белый. Кубок метелей)

 

 

И куда автора несёт? И зачем?

 

Метель унесла художника, её рисовавшего.

И с этим надо уснуть, чтобы, проснувшись, тотчас же вспомнить, что художника, метель рисовавшего, метель унесла.

Кто её будет теперь рисовать?

Когда будут прах художника развеивать над рекой, как он завещал, вздыбится ветер, и будет как две капли воды на метель это похоже.

 

Автор ждал своего героя, ждал с юношеским нетерпением: сердце быстро настойчиво билось, от вглядывания в залепленное снегом окно слезились глаза. Он ждал его – одеть-обуть, напоить-накормить, поговорить-посмеяться, покопаться в душе, в тайных её мистических закоулках, малодоступное словам извлекая, чтобы потом до рези в глазах, до боли душевной, до головокружения откуда-то из тёмных глубин слова извлекать, ритму, невесть откуда явившемуся, их строй подчиняя.

Гложущая тоска автора притягивает к герою. А того – к автору? Не может же он быть герою совсем безразличен.

Словом, вспоминая поэта, автор из тяжести недоброй надеялся, пусть не прекрасное создать – достойное интересное: героя своего автор с нетерпением ждал.

 

Ждал нетерпеливо – поминутно вскакивал к двери, к окну, к телефону;

ждал – хотя была не зима, к симфонии метели прислушиваясь: откуда, как не из неё, его герою явиться;

ждал – метельное пророчество ему передать и от него вьюжное прорицанье услышать;

ждал – герой не являлся: у него были, наверно, другие заботы, а может, в метельные времена затерялся или более подходящего автора себе неверный сыскал.

 

Герои не менее авторов ветрены.

 

Метель. Слово произнесено. Но не осознано: метель трагически бессюжетна.

Метель. Видение явлено. Но не постигнуто: метель комически беспредметна.

Метель эта не пела на Новый год колыбельную: «Спи, ёлочка, бай-бай!»

 

Юная метель и не метель вовсе, но быстрое кружение хлопьев, нежно стелющаяся по земле замёрзшей позёмка. Она светла, изящна, стройна, весела и игрива. Всему рада, и ею все восхищаются, любуются, изловить на миг снежинку-другую пытаясь, из самого тёплого тепла к ней устремляются.

И в старости она уже совсем не метель. Ещё кружится и, случайно попавшихся пытаясь кружить, оседает не тучно, но исхудало, безвольно, из себя самой выпадая, выламываясь, выскользая, словно крошечная британская королева в последние дни жизни своей до последнего кончика сугубо монаршей.

А вот между метель – это метель, огромно- и упруго- телесная бабища многообхватная: задавит, заморозит, задушит – берегись всяк сверчок, гибельно не ведающий свой скрытый в сугробе шесток. Огромна, басовита, мощна и утробна, белотелая, чай пить прекратившая, самогоном жгучим-вонючим глотку залившая, дома непродышными сугробами завалившая.

От неё безобразной в жестоком пьяном безумии – бежать, стать невидимым, скрыться за ставнями дома в слепоте безоконной; ото сна беспробудного – утро вечера вовсе не мудреней, нечего просыпаться, чесаться, в щёлочку на буйство поглядывать; бежать скорей к автору – стёкла оконные узорами предсмертными заросли – ручку из руки вышибать, чтобы до бабищи губительной не дописался: ему что – своей смертью в тёплой постели умрёт, а тут в метели губительной коченей, от снежности, рот, нос залепляющей, задыхайся.

 

Метель, о которой несколько дней говорили, о которой настойчиво и назойливо синоптики предупреждали, с раннего утра, искушая метельную судьбу свою, собиралась. Шёл снег, ветер бесчинствовал, но всё как-то неубедительно. Пойдёт, подует – и стихнет. Потом, собравшись с силами, налетит – и вновь на попятную. Но как только стемнело, будто именно темноты дожидалась, метель налетела, нагрянула, и на этот раз было понятно: надолго.

Автор в эту метель, в этом тексте случившийся, падок был на приметы, пытаясь верить в хорошее предвещавшие, не веря в те, что плохое. Честно: это редко и плохо ему удавалось. Причина: неумение от плохого хорошее отделить. То, кажется, что чёрная кошка, особенно под ногами гнусно шмыгнувшая, точно к беде, ан нет, такие две странички внезапно после засухи продолжительной резво отщёлкает, хоть пальцы облизывай, от чего с детства и навсегда был отучен, несмотря на постоянное желание и многочисленные дурные примеры. С другой стороны, за чёрной кошкой – традиция. К тому же, поди знай, когда примета действие возымеет, никто срок годности не указывает. Так и с метелью. С одной стороны – хуже некуда, с другой стороны, в отчуждённости от повседневности в голову странные мысли приходят. Вот и решай: хорошо метель как примета или напротив.

Самое невозможное в абсурдности метельной возможно. Дома, отклеившись от земных оснований, гравитацию презрев, парят в круговерти, а с ними, от неожиданности осатанев, их обитатели в страхе в мечтах своих воспаряют. Не юные – те безметельно парят, давно всё отмечтавшие над жизнью случившейся хоть на сантиметр, хоть на вершок поднимаются, с высоты на белую землю без домов, без прохожих грустно взирают. Не потому грустят, что землю вскорости навсегда покидать, а потому, что раньше возноситься не приходилось.

Те, кто воспарил высоко, над крышами снежными, носятся метельным ветром гонимые над змеиным клубком переулков, в которых даже древние деревянные дома уцелели, окружающие краснокирпичный за могучей стеной монастырь, в недавнем прошлом несколько десятков лет тюрьмой верно служивший, ныне – опять монастырь, прибежище женских душ, мирскую жизнь невзлюбивших.

Под окном, через которое глядит автор на мир, когда-то увлекательный, а ныне враждебный, упорно метельный, химера кошмарная. И не потому кошмарна она, что химера – те тоже единым аршином неизмеримы, и не потому, что облуплена – все химеры немолоды, а потому что треснула и часть её наискосок в незапамятные времена откололась.

Уцелевшим единственным глазом, прищурившись, химера, до которой в тёплые дни из открытого окна некоторые слова автора долетают, вглядывается по обыкновению химерному в будущее, высматривая его в сети сквозных переулков, морщинками от глаза по сторонам разбегающихся извилисто, кривовато, дом, на стене которого живёт она проживает, петлёй-удавкой измочаленно хрипяще захватывая.

Атлантам, кариатидам метельность дарует редкое облегчение, не зря об этих редчайших днях всегда и постоянно мечтают, шепча про себя, для мира неслышно: «Приди, снежная, явись, нежная, плоть уврачуй, дух вознеси!»

 

Застигнутый метелью – даже форточку не открыть, оставленный всеми – друзьями-врагами, кем же ещё, в своей циркульно отмеренной келье, овально эркером наплывающей на переулок, где и в доброе время прохожий редок, как день солнечный осенью безлиственно поздней, застигнутый метелью, припав к окну, он, как в детстве, продышав крошечное окошко в морозном узорочье, пытался высмотреть: тогда – то, что будет, теперь – то, что было. И сейчас, и тогда ничего не было, кроме белого бреда, снежного кружения, рваных порывов – ветер нёс, ветер кружил и пока на место упокоения своего возвращаться не собирался. Тогда ещё в камине хрустело, трещало, попискивало, и жар отроческого соблазна с ног до головы охватывал его, чтобы сейчас смениться ровным теплом, которое у застеклённой овальности угасало, сменяясь холодом оттуда, извне, из безлюдного переулка, над которым он вместе с кельей своей нависал.

Как тогда, и сейчас пытался разгадать тайные знаки теперь уже прошлого в этом декадентском узорочье: мистические линии и кружки обозначали дракона, грифона, кентавра, одновременно и зверя и птицу, а то и рыбу в придачу, и эту фигуру можно было рассматривать бесконечно – не отпускала, соблазняя то приподняться, то опуститься, то склониться вправо, то влево: увидеть ещё неувиденное, распознать ещё не распознанное, уловить ещё один тайный смысл не замеченный.

Аккомпанируя поискам извилин, изгибов неизведанной плоти колко морозной, келья потрескивала – наверное, древесиной книжных шкафов, позвякивала – надо полагать, остатками фамильного серебра, в лихие времена не проеденного, поскрипывать ухая – чем же иным? – пружинами кожаного дивана, на котором родился, вырос, впервые познал, женился, остался один, то ли жить-поживать, то ли, узко ужимаясь, жизнь, зажмурившись, доживать: никто не знает, когда метель завершится, что об иных сроках гадать.

Гадание – сатанинский соблазн. Когда подмывало, резко себя обрывал, словно пощёчиной – хлёстко, звонко, чтобы впредь не повадно. Так некогда его любимый герой, которого безжалостно убил на дуэли в раннее метельное утро в рощице совсем недалеко от овальной кельи своей нависающей, казалось, над бездной, его герой обидчика наказал, за что им за пощёчину был смертью покаран.

Так всё по кругу и движется: герой за героем, за пощёчиной смерть, за преступлением наказание. Всё в единое метельное круженье сливается: не понять, кто продолжил, кто начал, кто поспел – кто посмел, книга открылась – закрылась, в метель мысли, её бешеному безумию подражая, также кружатся, мечутся – диковинным зверьём из узорочья проносятся перед глазами, и он со своей героиней – прекрасная девушка в чём-то из хлопьев – из сросшейся с ним овальности вылетают и обнажённо над вечно безлюдным переулком летят, окутанные жаром соблазна, огромным змеем, выползшим из камина, чтобы им не было холодно: чёрт его дёрнул метель буквами уловлять, как будто нельзя выбрать погоду получше, скажем, лето, деревня, но откуда бы взялось одеянье из хлопьев, которое прекрасно ей шло и чудесно с лёгким шелестом опадало.

Вспомнив её, немало шуму наделавшую, руками голову подперев – как бы думами полна не оторвалась, не улетела в надышенное, но успевшее слегка затянуться окошко в метель и безлюдность, и других героев-героинь стал припоминать. Они не забылись, но, в отличие от него, убитого на дуэли, и её в одеянье из хлопьев, являлись мельком в тумане, будто написал их неточно, недостаточно резко отделив от других, – затуманившись, с фоном слились. Тогда что-то нашло: описывал походя, на внешность внимания не обращая. Но что уж теперь: старых героев нечего в сети дырявые уловлять, надо в толпе новых выискивать – только какая толпа в переулке безлюдном.

Подумав о тщетности поисков, о бесполезности ожидания новых героев, решив всё же попробовать – мало ли каких чудес не бывает, подумал, было б неплохо встать, от морозного узорочья и надышенности оторваться, взяв с полки, почитать про буран, вьюгу, пусть даже метелицу, про сани, хрипящих коней и матерящихся ямщиков. Но картины эти подняться его не подвигли.

Взял книгу иную: о чём – понять трудно, понимание автор облегчать не был намерен, отрывистым, обрывистым многословьем выдыхая в ещё не надышенное – и не собирался окошко в узорочье открывать – слова, фразы, словечки, редко-редко до коротенького абзаца, брезгуя, снисходя, рассказывая о бархатно-парчовой, кофейно-шоколадной метели.

И это с места поднять не сумело. В конце концов, подумалось, на узорочье глядя, никакие буквы не могут с живым колким узором сравниться. И метели в период глобального жара соблазна от существующего лишь в воображении воспалённом камина следует внимать не тщедушно, но тщательно: каждому завитку, каждому вздоху, каждой самой мелко-неприметной безуминке.

Всему своё время: в отрочестве узорочье являло ему старика, теперь же в нём отрок ему рисовался.

Поймав кураж, неслась метель сломя голову и, завидя кого, притормаживала, привораживала, искушая.

Убежать от метели? От себя убежать?

И тянутся, тянутся нити метельные, связующие горящие эпохи и дымные времена.

Вышла из ветра и снега, в снег и ветер вернётся.

 

– И в заключение позвольте вопрос традиционный. Что сейчас пишите, над чем сейчас вы работаете?

– Ничего не пишу. Ни над чем не работаю. С картинками вьюги старинный букварь рассматриваю с вечера до утра и с утра до вечера.

– Когда же вы спите?

– В промежутках.

– Каких? Ну, да. Извините.

– Ничего. Ничего. Ваше удивление даже похвально.

– Спасибо.

– Так вот, возвращаясь к вопросу. Вначале бросил курить. С тех пор ни единой затяжки. А бывало… Потом бросил пить. С тех пор ни глотка. А бывало… Теперь бросил писать. С тех пор ни единственной строчки. А бывало… Впрочем, об этом мы уже битый час без толку говорим. Пора бы и взяться за дело: в букварь заглянуть. Пора пришла, знаете ли, скрючиться, съёжиться, стушеваться, как великий сказал, сам безропотно стушевавшийся, если не врут.

 

Конечно, в мире немало сил яростнее, мощней, разрушительнее метели, но нет лукавей, ехидней, коварней: лёгкого, ласкового снега кружение, раз-два-три, раз-два-три – белый вальс немного пьянящий, и внезапно, случайно, стремглав – обрыв: вызверилось, взорвалось, взвилось, взбесилось, впилось в уши, ноздри, глаза, уноси ноги, если можешь, спасайся – заметёт, погребёт, не побрезгует. Мало кому от пляски смерти метельной удалось отвертеться: соблазнительно упоительна. Можно, понятно, с бурей поспорить, помужествовать – однако, чревато, ведь именно из них, с ней поспоривших не слишком удачно, не очень уместно, хвалу и клевету равнодушно приемля, она сотворила кумиров, снежные фигуры заметённых, ею замученных в разгар белого пира потухающему взору ново-ещё-не-преставленных злостно являя.

Реки, ручьи, озёра, морские воды прибрежные, заледенев, звонко хрустели увечно, как кости человечьи невечные, небрежно снегом присыпанные, словно прошлое, порошею непрошено припорошенные. Из-подо льда, над припорошенностью торчат руки, ноги торчат, а головы, в лёд вмёрзшие, скрыты: нырнул, от метели спасаясь – не вынырнул, на славу метель поработала, замела, запорошила, заледенила, между уже неживыми и живыми ещё не различая: хохоча до колик, надрываясь от смеха, никого обижать не желая.

Может, на коньках или санях румяно, морозно, лавируя между ледяных рук, ног, не ведая печали и страха перед метелью, надвигающейся неотвратимо, скользит герой неизвестный ни граду, ни миру, поскольку автору вовсе не ведом. Может, автору коньки нацепить или сани у кого-нибудь одолжить – двинуть из тёплой сытости навстречу герою, его лихим бесстрашием заразившись? Как же ему, не встретившись, заразиться? Как-как – на то он и автор: если герой к автору не идёт, то – очередь Магомета, с которым, конечно, неплохо б поавторствовать хотя бы немного, однако, чревато.

 

«Будет» – слово зыбкое, зябкое, зловещее и загадочное. «Есть» – тяжёлое, твёрдое, точное и телесное. «Было» – короткое, конечное, колко неукротимое.

Чем героя прельстить? Чем приманить? Какими словами? Дарами какими?

Прошлым героя не привлечёшь: не поверит, что в силах автора его переписать, хотя это не так. Будущим не заманишь: получится, как условлено, или нет, ищи-свищи автора: он и о гонораре уже позабыл. Одно остаётся: но холодно и темно, за окном ухает-ахает, а внутри, хотя пока свет и тепло, но страх французским прекраснейшим цветком разрастается, из дому гостя-героя, ещё не пришедшего, и хозяина-автора, в отчаянье постепенно впадающего, вытесняя.

Как бы то ни было, не всё вернётся на круги своя, того даже очень желая.

А что, если круги замкнутся, ничего-никого в себя не впуская, через себя не пропуская?

Всего предугадать невозможно, особенно если речь о героях. Дело известное: учудят – не поправишь, не всё можно вычеркнуть, тем более – переписать. Тут на сцену метель выступает: «было», «есть», «будет» смешает – своих не узнаешь.

Хотя, может, и к лучшему: зачем своих узнавать? Враги человеку – домашние его. Не попусту сказано. Разве не так?

А может, если герою предложить к великой цели сквозь метель, вьюгу, пургу пробираться, едва прослышав, сам прибежит? Или сперва потребует сюжет изложить, не понимая, что не сюжет определяет героя – наоборот.

Или – её, героиню, только опять же красавицу – это понятно, хотя и те очень разные: на вкус и цвет, но автор герою совсем не товарищ, вместе они не росли, вместе по ресторанам в юности не бродили, рассматривая, что там под траурными перьями, поди знай, какая оттолкнёт, какая притянет.

 

Всё успели: и купол, и окна, и двери, и многоцветье мозаичное заготовили – сложить только, картину, давно перед глазами стоящую, выложить. Теперь пусть за стенами снег идёт, дует ветер, метель завывает – всё нипочём: поставят жаровни – согреют, пальцы мёрзнуть не будут, и создаст он рай, как просили, летний, жаркий, лучистый, яркое небо днём солнечное, лунное ночью. Будут его вспоминать, под ноги глядя, и тогда, когда жив боле не будет, а самолично будет в раю пребывать, наслаждаться плодами, один вид которых чувства добрые будит, горе-беду забыть заставляет.

«Ну, что, брат, начнём?», – к себе обратился. «Пожалуй, начнём», – себе же ответил.

Только спросив и ответив, всё медлил, всё чего-то с нетерпением ожидал. Чего – не знал никогда. Но застыл, ждал – не торопился. Знал, такие минуты не зря, не попусту длятся. Почувствует, когда ожидание прекратится, и на сырую поверхность камешек рукотворный цветной первый уложит. И будет тот камешек озорной, самый весёлый: на нём, когда всё закончит, первую букву имени своего процарапает.

Но не об этом думал, не этого озорства ожидал. Что-то на непонятном пока языке шептало ему: погоди, повремени. Ждал покорно, с ноги на ногу переминаясь, пока за стенами не задуло, не загремело, не понеслось – метель! Её-то, понял сразу, будто ударило, раю его не хватает. Какой же рай сам по себе? И тотчас ответ: по краям, со всех сторон рай охватывая, метель, буйствуя, заклокотала.

Как положено, канонически мечи не призванным огненно путь в рай – добавим от себя: со всех концов света, и сверху, и снизу, из прошлого и будущего – с невероятной скоростью вращаясь, сверкая, беззлобно – ничего личного – преграждали. А перед ними, художника радуя, за его мыслью настойчиво следуя, метель буйствовала белоснежно, собственным воем захлёбываясь, бешено клокотала. Пеной морской, от тела Афродиты оставшейся, рои снежные в вечный радостный сад устремлялись несложившейся плотью ароматы вдохнуть, почувствовать вкус плодов прекраснейших, но мечи, редкому развлечению радуясь, словно вентиляторы пух перин, от вторжения в вечную жизнь отгоняли.

 

С первых же проб пера, с первых рассказов ему хотелось соединить россыпь мелких сюжетов в единое целое, но не событийно, не примитивно – отыскать некую изящную связь между событиями и героями, которые их единят, лучше всего не в едином времени, не в едином пространстве. Всю жизнь искал этот метасюжет, искал – не нашёл.

Век живи – век ищи, дежурно устало думалось, а в тоскливые минуты добавлялось: всё равно не отыщешь.

В это дождливое утро лежал в постели долгонько – не хотелось ни спать, ни вставать, ничего на свете хотеть не хотелось – и смотрел в тусклость окна, по которому дождевые капли ползли прихотливо, соединяясь, поглощая друг друга.

Была тишина, звуков дождя не было слышно. И, как нередко бывает, тишина, саму себя не выносящая, стала полниться, разрушаясь, сперва неясными звуками, затем и словами, уловляющими автора, героя своего сочиняющего.

Шепеляво шаркая шушукающими словами, автор пытался героя своего сочинить. Не получалось. Тот лежал едва сотворённый с плотью вполне достойной большого призвания, но с совершенно пустою душой. Её и пытался автор наполнить – не получалось. Потому-то герой опустошённо лежал – не для чего было ему подниматься. Лежал и в пустое голубое небо смотрел, щурясь от солнца. То ли от ветра, то ли от взгляда его на небе одинокое облачко появилось, малую малость повисело недвижно и поплыло, видимо, зная: вот-вот навстречу ему невесть откуда ещё одно выплывет. Вначале они были друг от друга далеко-далеко, но ветер и взгляд лежащего на земле, подгоняя, одно к другому их направлял. Они, повинуясь, поплыли и долго ли, коротко встретились, и, покружив, слились в одно, что заставило героя, которого так неловко и нерешительно сочиняли, подняться и затосковать, от чего душа его, тоской наполнившись, пустой быть перестала.

Затем этот герой, томимый тоской, барахтавшийся в мыслях невзрачных, вдруг представился автору в образе художника, о себе размышляющем.

Я – художник. Я могу всё. Но лучше всего – рисунок, графика. Линия, другая, пятно – образ точней и обширней огромного полотна: три на четыре, красок – пуд или два. На спор могу и такое. И делал уже, хотя после первых мазков хотелось всё к черту послать. Или дальше. Бывало, и посылал. Бывало, что нет, и картину заканчивал. Тяжёлое не люблю: статуи, картины – похмельно. Даже некоторые линии для меня тяжелы. Тяжёлое – неуклюжее. Лёгкая линия – лёгкое касание – взлёт – и полёт фантазии, воображения, восхищение натурой, собой, несколькими штрихами способного воссоздать то, над чем природа трудилась веками.

Этот монолог, подумалось автору, с постели пока так и не вставшему, может, и ничего. Только куда его вставить? Может, положить в постель и художника: тому неохота вставать, пусть ещё о чём поразмышляет.

Страдая от недостатка свежей снежной пушистости за окном и юной лобковой пушистости с собою рядом в постели, художник имел обыкновение, фантазируя, снег за окном и юную подругу в постели столь явственно представлять, что удивлялся ужасно, открыв глаза, ни того, ни другой не обнаружив. Присматривался – недосмотрел? Очки протирал – всё напрасно. В минуты трезвости бескомпромиссной, бывало, пытался себя убедить, что в жарком климате, в котором он обитает, о былой снежной пушистости – раннее утро, за ночь благословение намело – и мечтать не приходится. То же с юной подругой в постели: и десять лет назад не случались, двадцать – редко и ненадолго. Так что глупость, чепуха, небывальщина, сапоги всмятку, как писал некогда один из тех, кого читать было никак невозможно, но – требовалось: необходимо.

Страдалец выглянул: за окном в мокрую черноту сгущалась серая сырость, как грозили синоптики, в склизкий вроде бы снег, до асфальта не долетающий, обязанный превратиться. И к телефону рука страдальца неуверенно потянулась – позвонить, пусть придёт. Но вспомнилось, что юной подруга была лет двадцать назад – рука, вздрогнув, отпрянула. Можно было, конечно, поглядеть объявления, но там юными считались до сорока. Можно было поехать в центр – поискать, иногда ведь случалось, только в такую погоду никого никакими коврижками никуда не заманишь, тем более он, представлявший собой коврижку сомнительной свежести.

Поразмышляв, герой-художник должен был встать, если сидел, остановиться, если ходил, взяться за кисть, в крайнем случае нетерпеливо схватить карандаш, но тот не взялся за кисть и даже карандаш, пусть терпеливо, в руки не взял. Воображению не подчиняясь, герой-художник автору навстречу не шёл, явно сотрудничать не желая, напротив, равнодушием демонстрируя полную от автора отчуждённость. То ли знал, что он у автора художник не первый, и, обуянный гордыней, каким-то в ряду быть не желал, то ли что-то ещё.

На нет – и суда нет. Вот он, автор не давшегося воображению героя, и не судил. Не станешь ведь приставать к человеку, героем быть не желающему. Всё равно что на улице жлобничать, к красивой женщине с дурацкими вопросами и непристойным предложением попить кофе или пообедать назойливо приставая.

«А почему, собственно, художник, – подумалось автору, – почему обязательно профессию обозначать?» Отвечать на собственный вопрос автор не стал, счёв его риторическим, после чего впал в размышление, словно в столбняк (вначале подумалось: в кому), правомерно ли это деепричастие, не надо ли его, пусть даже в мыслях, исправить на «посчитав». К однозначному ответу он не пришёл, но решил «счёв» оставить: Гегель прав, всё, что в голову пришло, имеет право в ней и остаться, вычёркиванию не подлежа.

Оставив в покое своё совершенно случайное гегельянство, автор стал упорно поиски продолжать: под лежачий камень вода не течёт, вот, и надо камни ворочать, где-нибудь и пробьётся, того гляди, хлынет потоком, и тогда, увлечённый героем, только записывать успевай. Тогда не увернуться, хоть падай от изнеможения, но пиши, иначе изнутри разорвёт. Тогда будешь мучиться, от нахлынувших слов изнывая, как теперь от отсутствия. Нет, чтобы середина была золотая. Или – или. Или пустота – или обвал. Или тишина и темнота – или молния, гром.

И впрямь в открытом окне – загрохотало. Наверняка какой-то ребёнок под окнами на своей тарахтелке в дальние края отправился, на всю улицу дребезжа. Чёрт бы побрал творцов подобных гнусных игрушек. Лучше бы бесшумные ковры-самолёты творили. Закрывая окно, на всякий случай подумал, а не посмотреть ли на мир глазами ребёнка на ковре-самолёте? Посмотреть глазами на мир – такой банальности никакой Гегель оправдать не способен, потому вместе с ней юный претендент стать героем в закрываемое окно, нисколько не сопротивляясь, буднично отлетел.

Автор – герой: отношения сложные, можно сказать, интимные даже. Татьяна – помните, какую штуку удрала. И не только она таким образом с автором поступила. Герои чудят, блажат, самовольничают, всяко-разное себе позволяют. Вот и эти. Вперёд забегая: идут навстречу друг другу, но вместе им не сойтись. Тоже Киплинги отыскались.

Хорошо бы, конечно, читателя поразить: повести к героине героя вниз головой, вверх ногами. Наверняка удивится. В то, как будут передвигаться, можно и не вдаваться, всё списав на метель. В такую отчаянную погоду и не такое бывает.

Метель? Давно ясно-понятно: репетиция смерти, пожалуй, даже репетиция генеральная.

Слово сказано. Отнюдь не простое. Что такое метель? Не городской снегопад, пусть наисильнейший, бурный до с ног сшибания ветер – отчего всяческие неурядицы бытовые. Метель – это дорога, метель – это путь, перерубленный стихией, загнавшей спасающихся путников в места, внезапно отделённые от внешнего мира, в места, чреватые случайными встречами, судьбы ломающими, к добру или ко злу, как получится, как повезёт герою, в метельный бред, в метельную мстительно мутную реальность невзначай угодившему.

А ещё метель воет, небо от края до края скрывает, ослепляя глаза дерзнувших поднять их и оглушая, словно и без того они не были слепы и глухи.

Конечно, для жителей здешнеязычных краёв метели – дело с Сотворения мира привычное. Но в эпоху нечеловечески цифровых перемен и метели какие-то цифроватые.

Герой не даётся? Ведёт себя, словно привередливая героиня? Ладно. Подступимся с другой стороны. Пусть потом парень не ропщет, что обстоятельства его породили, а не он – обстоятельства.

Скажем, уже зазвучала, точней, ребёнком завыла метель. На этом языке метелей было немало. В том числе знатных. Пусть ещё одна звонко зверино завоет, как дитя заплачет малое неразумное. Или – слишком заносчиво? А почему бы и нет? Скромность автору не к лицу. Будет буря – мы поспорим и помужествуем с ней.

Метель. Буря. Буран. Герой – героиня. Что – понятно. Но – где? Где им встретиться, где им столкнуться. Почтовых станций нет и в помине. Значит? Вокзал? Аэропорт?

Замело пути-дороги земные, небесные. Замуравило.

Намело вокзал-аэропорт людьми до отказа. Заколодило.

За стенами неба не было. Земли не было тоже. Но тем, кто был внутри, они были совсем не нужны.

Наверное, вовне были волки, без них метели ведь не бывает, но их вой слышен не был: метель перевывала.

Замело – значит, мело, отсюда: метель, то, что героев на пути один к другому свело. А когда и если им встретиться? Тогда-то – мятель, от «мястися»: в смущение приводить – страсти душу мятут. До них, до страстей, и должен ответственный автор помочь героям добраться. Получается: от метели – к мятели.

Для наглядности.

От

 

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

 

До

 

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

 

Как-то так. Но самое главное как раз не в начале и не в конце – посередине, там, где путь от метели к мятели.

 

Кто-то издалека похожий на автора протискивался в толпе, задевая и извиняясь, словно кого-то искал. Вид его был немного растерянный, лицо человека, не очень хорошо знающего, кого он ищет, зачем, но, повинуясь чему-то внутри, как это принято называть, внутреннему голосу повинуясь, несмотря на бесполезность занятия, шёл, протискивался, искал, из знаменитой триады выбравший – не сдаваться.

Это просто сказать, но не просто от метели к мятели героев своих провести. Не каждый герой для дороги этой годится. Вот и задача автору: бороться и искать, найти и не сдаваться. Как В. Каверин слова Теннисона уверенно повторил:

 

To strive, to seek, to find, and not to yield.

 

Значит так. Он и она. Медленно, через чемоданное отчаянье переступая, навстречу друг другу идут, бесконечно тягучее безвременье ужасно трудно одолевая. Прошлое не держит ни его, ни её, разве что время от времени бессильно щупальцы – ухватить устремляя. Идут, пустое будущее не прозревая. Да и как пустоту можно увидеть? И – где? В очереди за горячим вроде бы кофе в буфете? Под звуки диктора, невнятно будущее объявляющего?

И без него оно ясно. Точнее, темно. Достаточно глянуть через стеклянную стену, что там творится. И он глядит, и она. Порознь глядят, что не сближает: туда глядят все. Что же сближает? Надо подумать. Иначе – о чём же писать? О пустоте – слов таких нет, ничего не напишешь. Пусть навстречу друг другу идут – тогда что и получится. Случайная встреча – разговор ни о чём – будущее приоткроет завесу – тучи рассеются – стихнет метель – и летите, голуби, сизокрыло летите.

Направляя героев вроде бы навстречу друг другу, автор и в глубине души, и на самой её поверхности знал: не встретятся, не дойдут, не столкнуться. И тем не менее с упорством, достойным лучшего применения, вёл их, теперь точно в глубине души полагая, движение – всё, про столь ничтожную вещь, как цель, и думать не стоит.

Может, автор был анархистом? Странный вопрос. Любой автор, поскольку он автор, постольку он анархист. Или вы, читатель мой, не согласны? Что ж, коли так… Ерунда. Согласны, не согласны – какое автору дело? Его дело – навстречу друг другу вести, в отличие от древних, до белого каления героев своих доводивших, но всё-таки сводивших Вронского с Анной, а ту с паровозом.

Автор уроки предшественников выучил хорошо, хотя их у него никто и не проверял. Выучил – тягостную цепь в самом зачатке прервал, вытащив Анну с рельсов под самым носом у огнедышащей гадины, взгляд Лёвина в самом начале цепи отвёл от ружья, которое не слишком удавшийся врач, в молодые относительно годы от чахотки в Германии умерший, ещё не успел на стену повесить.

Однако было бы зрелище! Если бы стены аэропорта или вокзала – на чём мы всё-таки остановились? – украсили ружья! На каждые пару метров квадратных стены по три ружья! Каждый желающий в дьюти-фри может со скидкой патронов полные карманы набить, снять со стены, ходить и постреливать, любительским терроризмом метель коротая. Идёт себе – и пуф-пуф, а народ суетится, волнуется, мечется. И в этой нервной толпе наши герои, будто снежинки, а те – словно бабочки, над кровавым безобразием крылышкуют себе равнодушно, подобно шагаловской паре, весьма откровенно над Витебском нежно летающей. Но, от пары в отличие, несоединимы герои: тянут руки потянут, палец Адама бессильно завис, до Божьего перста не дотянется.

Вот ваш сюжет! Вот вам – невстреча. А вам бы всё – хэппи энд. Старик и старуха. Корыто. Море. Рыбка одинокая золотая в банке увесисто трёхлитровой. Огурцы из неё в незапамятные времена извели на закуску. Теперь и закусывать нечего. Вот и досталась банка сомнительной рыбке, от которой проку нет никакого: ни сварить, ни зажарить, об зафаршировать и вовсе нет речи.

Конечно, это бесцельное движение один к другому или друг от друга отступление, бегство – читатель, несомненно, этого ждёт – диалогами надо насытить: с миром, с собою самим, а также мятельным смятением душ, шелестением бумаг, срыванием всех и всяческих масок, метельным буйством за стенами здания аэропорта или вокзала, насытить, чем принято текст насыщать, только автору не до того. Чем и как текст насыщать, когда с героем определиться не может? Сапоги всмятку, как говаривал уже упоминавшийся критик, кажется, утонувший. А если нет? Всё едино. Так долго человек не живёт. Так что в наши дела буратинистый нос свой не вставит. Так что вот перед читателем, которому от метели зябко, знобко, зыбко, зыбуче, текст, деталями совсем не насыщенный, а дальше, как ему будет угодно.

Кстати, проблематичные отношения у автора складываются не только с героями, появление которых порой ждёт он годами. Но и с читателями, с которыми встречается обычно даже реже, чем со своими героями. Конечно, эти отношения одно от другого очень отличны. Но есть и общее. И в том, и в другом случае это игра в кошки-мышки, где мышкой является автор, притом мышкой очень везучей, всякий раз живой-здоровой линяющей. Хотя обычно от мышки-автора кошке-герою и кошке-читателю от авторско-мышкиной плоти знатный кус достаётся.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: