Метель

 

Памяти Дмитрия Кавсана

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Санитарное состояние обметеленного ковчега, конечно, оставляло желать, но описывать горы мусора, нежно жавшихся к урнам, и тем более состояние туалетов автору, и не в метельные дни в своём жилище убираться не слишком любившему, невмоготу. Потому, используя право на вымысел, домысел и умолчание, поглядев сверху вниз на санитарное состояние и заткнув нос, донельзя чувствительный к ароматам, об этой детали рисуемой картины он решительно решил умолчать. Или, выспренно выражаясь, позволил себе, реализмом пренебрегая, над санитарным состоянием ковчега пренебрежительно воспарить подобно тому, как всё те же шагаловские он и она многоцветно и яркокрасочно, друг к другу тесно, хотя несколько неудобно и неуклюже, прижавшись, над уютными домиками патриархального Витебска бережно барражируют.

Тут бы добавить ещё, что их над хлябью земною воздетость вызвана мощным хоральным или органным звучанием, в небесную твердь возносящим, только кто же поверит в существование органа или наличие хорального пения в городе Витебске, где, кажется, короткое время культурно Шагал комиссарил.

Если кто-нибудь станет настаивать, что отчуждённое от мира пространство мысли об улье ему навевает, не соглашайтесь, не споря: мало ли что кому и когда навевает. Это в улье порядок, иерархия во имя труда. Здесь же беспорядок, анархия во имя безделья.

 

В такую жуткую метель, несмотря на неудобства перевалочного существования, прекрасней всего снится жара: август, чистый песчаный берег тёплого моря, на горизонте белые паруса, на берегу загорелые тела, по делам пляжным спешащие, лёгкий ласковый ветерок, снежинки бабочек порхают стремительно весело, аромат молодого вина, запах мяса, жарящегося неподалеку – жизнь иная, время иное, пространство иное, всё то, откуда в метелью от материка оторванный островок, над улицей пустынный нависший, никак не хочется возвращаться. Но – сквозь метельные завывания прорываясь, беспощадно сон изгоняя, саркастически веселясь, звенит колокольчик, до бескрайнего благовеста вздымаясь, возвращая из сна в спёртый, человечьи надышенный воздух реальности неуступчиво непререкаемой.

Коротая змеино метельное время, устав его проклинать, устав шевелить мозгами, обдумывая планы побега, устав насиловать телефоны, поточив лясы, побив байдыки и баклуши, поспорив о том, кто они гугеноты, католики или наоборот, а если наоборот, то зачем их массово в Варфоломеевскую ночь католики резали, в пети-жё до отвращения поиграв, всё перепробовав, публика бросилась серьёзными делами себя занимать:

кто дописывал главу про занесённые метелью пустые окопы, в которых спустя многие десятилетия находили скелеты;

кто впадал в ересь и, немножечко там побывав, назад возвращался;

кто вслушивался тщательно в гул: какую судьбу ему метель эта навоет;

кто оглядывался по сторонам, выискивая нетерпеливо: кого бы в метель отметелить – у одних от безделия чесались мозги, у других – кулаки;

кто записывал в летопись, метель игнорируя, ничего, мол, не бысть;

кто сочинял некрологи про ещё живых про запас;

кто тулуп заячий надменно примеривал;

кто сжигал второй том в туалете, и дым сквозь закрытые двери ядовито сочился сюжетами и героями третьего;

кто сражался с бесами в одиночку, занесёнными метелью из краёв дьявольски жарких;

кто с величайшим трудом балансировал на краю реальности, едва не соскальзывая в безумье метели;

кто гадал на кофейной гуще, кто – по полёту птиц неутешному, кто куриные кости вроде пасьянса раскладывал, будущее предвещая, кто теми же способами прошлое сочинял.

Публика играла в карты, в шеш-беш, кто на деньги, кто на щелбаны, совсем юные в бутылочку сперва на исполнение скромных желаний, затем нескромных и, наконец, раздевание до полной юной интимности от чужих глаз заслонёнными группой товарищей, как некогда подписывались не слишком значительные газетные некрологи. Расплачивались юные тут же на месте, они совсем не стеснялись: в отличие от тех, кто постарше, их тела были куда привлекательней одежды самых дорогих и изысканных брендов, которыми взрослые щеголяли. От разнообразнейшей жизнедеятельности исходили различные звуки, которые, в волны слипаясь, восходили в шагаловские высоты, никому из публики подняться туда не позволяя.

Автор, однако, подозревал, что без его ведома кому-то из публики, на него наплевав, ввысь, подальше от завистливых глаз удалось вознестись, и ему, не страшась обвинений в вуайеризме – к этому смолоду он привык – туда в поисках вдохновения ужасно желалось пробраться, но – близок локоть, да не укусишь: тем более что высоко, не так локоток уж и близок.

А что же герой? Каково его место в этом социуме довольно обычном и не слишком приглядном? Как он вне его очутился, то ли гуляя, то ли убегая по кругу от героини, то ли её догоняя?

А может, ему, автору, на такого – не рыба, не мясо – попросту плюнуть?

Но – читатель! Его ведь не проведёшь. Он и не в таких переделках бывал. И нос у него не менее авторского чувствителен к катаклизмам метельным. И тут уже не до чередования «е» – «я» в заглавном слове, исключительно гурманам назначенного.

Тем временем, понадеявшись на героев: он сотворил, пусть сами себя создают, проходя путь от эмбриона до хотя бы зрелости половой – автор погорячился, по ступенькам слишком резво запрыгал, определяя, кто он, кто она. Он – негодяй или святой, никчёмно слабый или натиск, напор. Она – интеллектуалка или дура дремучая, женщина-вамп или милая душечка.

Занятый будущим, несколько несвоевременно им увлечённый, автор портретов героев не то, что не написал – двумя-тремя штрихами не набросал: не удосужился. Так и пошли они под взглядами от безделья звереющей публики с провалами вместо лиц, как у кого-то из художников весьма знаменитого. Может, кто-то из скучающей публики и подумал, что эти недогерои моделью тому послужили.

Вы случайно человека без лица не встречали? Скорей всего, нет. А вот представьте свой ужас: навстречу вам движется тело вполне себе вразумительное, на шее – как положено, голова, на которой – прическа с головным убором по моде. Даже уши вполне добродушно уместно торчат. А там, где положено лицу пребывать со всеми подробностями выпуклыми и впуклыми, там – ничего, провал, пустота, которой никакая метель не помеха.

Представили? Допустим, к отсутствию носа привыкли. Однако нос – частность, пусть и очень немаловажная. А тут… Представили? И дальше идите. Если сможете, разумеется. Можно, конечно, остановившись, задуматься, а задумавшись, автора вопросить, что он такое себе позволяет, на что намекает и что акцией своей художнической он учиняет. Только, где вы, а где автор – вместе вам не сойтись, а не сойдясь, не спросить, а не спросив, напрасно на улице предметельной ответа будете безудержно дожидаться.

Что транслирует, что вещает, о чём вопиет, к чему призывает эта безличная пустота человечья? Спросите автора – не ответит. В лучшем случае повинится: забыл. Он забыл, а читателю мучиться – тайный смысл извлекать, знак мистический считывать: метель, стихия природная, взбунтовавшись, в знак протеста лица повыветрила, повыдувала, человечьей опустошённостью насладившись? И что вместо – в проёме, в провале, в отсутствии плоти? Апокалиптический знак, не иначе. Хтонический символ. Космическое, не побоимся сказать правду, знамение.

А что же автор? Тот – мимо, всё мимо. Словно человечья пустота, пусть по недосмотру, пусть по ошибке, совершенно его не волнует.

По полной выложившись, бездну всего напридумав, ничего не решив, автор изволил на землю спуститься: поглядеть, что у героев и как. Огорчился, руками всплеснул: не только до зрелости половой добрались, но и до первых седых волос – ну, а толку? Ни познакомиться, ни поговорить, не встретились даже – по кругу идут себе, пребывая в локации, отделённой от внешнего мира, метельным своеволием на прозябание обречённые. Снегом порознь, заметим, каждый из них любовался. Долюбовались: замкнутый круг удавьи их затащил, и теперь лошадьми слепыми свои судьбы, спотыкаясь, вращают.

И ещё вот вопрос. Не к автору, а к героям, пора уточнить, несостоявшимся. Хотят они встретиться или нет, с какой целью, избегая друг друга, идут, в замкнутом круге невстреч замыкаясь? Внятных слов нет в этом круге – сплошная невнятица, обрывки, неясные звуки, больные огрызки. Осмысленность – вне, убежище от метели-мятели сплошной бесцветной стеной Ноев ковчег окружившей. Вокруг круга – другой, вокруг него – третий: метельно-мятельные кольца Сатурна, в честь которого римляне учредили не слишком трезвые свои сатурналии.

Может, туда недогероев своих и отправить? В праздничной весёлой пьяной толпе замкнутые круги легко разрываются. Разве не так? И никакой метели-мятели: не этот климат – другой, жаркий, счастливый. Снег раз в тысячу лет, или в сто, или в десять. Откуда взяться мятели метельной?

Это размышления автора. А герои, обидевшись на недогеройство своё, словно воды в рот набрали.

Кто-то там без конца ожидает – и не дождётся, а они двигаются, идут. Тот, кто ждёт, знает кого. У него есть своя цель. А они без цели идут и идут. Им бы встретиться, из круга вырвавшись, взяться за руки и по краю ковчега над бездной пройти, белого круговращения не касаясь, но нет, не встретятся, не вырвутся, не возьмутся, не пройдут, не коснутся, но нечего, коль что не так, на автора сваливать, хоть он мог бы быть с героями и построже.

Вы говорите: так не бывает. То, что так не бывает, не важно. Бывает-не-бывает – воля автора: будет. Беда: на это нет его воли – раз так, слова не посыпятся, даже не приплетутся, как ни пришпоривай, не лошади ведь. Упрутся – овсом не заманишь. Иной корм подавай. Питаются автором. Побанальничаем чуть-чуть: духом и плотью его, и то и другое надобно холить, лелеять напитками, музыкой – свиридовской пасторально безмятежной «Метелью», пусть не нектаром-амброзией и музыкой сфер, чем-то попроще, только не тарахтеньем развалюх детских ужасных, не кофе от станционно-аэродромных буфетов.

Услышав явственно уже стихшее тарахтенье и ощутив во рту вкус этого кофе, автор стал себя упрекать в недостаточном внимании к собственным же героям. Что же дивиться: внимания на него не обращая, ходят одиноко и безобразно бесцельно по кругу. А их надо ведь не просто сотворить из праха земного, а потом из ребра, но друг с другом связать, в плоть социальную прочно облечь, не притчу ведь сочиняет: голый человек на голой земле.

– И – дать имена. Героев надо наречь.

– Как?

– Да хоть так: он – Бурмин. Она – Марья Гавриловна. Разве же плохо?

– Нет, почему же. Марья Гавриловна и Бурмин. Пусть идти продолжают. Может, куда-то и выйдут.

– Встретятся?

– Как повезёт.

 

Бесцельно упрекать автор себя не привык. Пораскинув мозгами, решил попробовать героя, затем и героиню в толщу, как принято нынче эту среду называть, планктона офисного погрузить: он чего-то малый начальник, её, в начальство не лезущую, на пару лет старше. Встретились, в кафе посидели, пришло время – женились, ребёнка родили, через пару лет заскучали, тут третьего или третью добавить, чтобы начались не планктонные страсти, да не столичные: надоело – сугубо отечественные провинциальные.

Подумав-поразмышляв, решил автор попробовать: не всю же метель ходить героям его неприкаянно, как карнавальным тем маскам – по кругу, по кругу, словно метель их кружит-кружит, на волю не отпуская.

Странно. Казалось бы кому, как не ему, но о метели Фет не писал. Или – писал? Надо проверить. Или – не надо. Не помнится – не писал, по крайней мере для автора, чьи герои в метель навстречу друг другу идут и никак не сойдутся. Не помнишь – значит, и не было. Тоже вроде по Гегелю, хотя умный немец этого не писал. Но если автору представляется, что писал – значит, точно писал, непременно о том, как в метель герой и героиня идут навстречу друг другу и никогда не сойдутся, потому как для такой встречи авторская воля слаба, а если бы нет, вышел бы расчудесный роман, который бы вмиг написался, с распростёртыми объятиями был издательством принят, прекрасно бы продавался и был подвергнут многосерийной экранизации, принесшей автору славу великую всенародную и гонорар расчудесный, на который бы он по тёплым странам мира вволю поездил, никаких метелей не зная.

Кстати, рассуждения прерывая: писал. Баллада. Жанр, автором не слишком любимый.

 

Ночью буря разозлилась,

Крыша снегом опушилась…

 

От метели убежать, вообще-то, несложно. Но от мятели – ни ему, ни героям его, случившимся или не очень.

То ли они, заговаривая время, по замкнутому кругу безвременно кочевали, то ли оно, остановившись, над ними смеясь, их волоком волокло, пожалуй, не важно: в метель даже несчастные часов не наблюдают – их нет, что же прикажете наблюдать?

Подумав это, автор взглянул на часы, но тут новая мысль от времени его отвлекла. Конечно, перетерпев, можно метель переждать, тогда замкнутый круг разомкнётся, и у героев будет шанс встретиться, друг друга сыскать, если на то будет воля – ясно чья: автора. Но как ему поступить, ведь для героев метель эта вечная. Получается, ему придётся против своих героев идти – лоб в лоб: враждовать.

Отодвинув недопитый кофе, ложечка, звякнув, под стол закатилась, автор встал и, подойдя к перилам, вниз посмотрел. Там, в общем зале сновала публика беспрерывно, и где-то среди неё по замкнутому кругу старательно безнадёжно сизифово его герои ходили.

Задетый, даже оскорблённый поведением пустоликих героев своих – всю душу вкладываешь, а они… – автор решил, плюнув на всё, поднять этот набитый человеками бетонно-стеклянный пузырь и швырнуть на растерзанье метели: по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там. Но что-то где-то в области сердца поцарапало-поскребло: поднять-то поднимет, швырнуть-то швырнёт, но как обратно вернёт, на землю посадит. Да и будет ли охота возиться? Всегда, разозлившись особенно, хочется первым делом плюнуть и растереть. Словом, то ли из человеколюбия, то ли от лени автор, плюнув, решил в воздух бетонно-стеклянный монстр не поднимать – пусть с метелью на земле разбирается.

А та рыбой об лёд о него колотилась, но дыру не пробила, хотя и сама не издохла.

 

Вот, идут они, бедные недогерои, друг друга чуждаясь, идут понуро, повесив головы, словно на панихиде, словно за гробом идут, словно собственные похороны репетируют. А может, и впрямь их воочию себе представляют, ведь чего не привидится в такую метель, всё на свете белым буйством своим в черноту запредельную обратившую, предположение вызывая: а не явилась ли она, эта метель, из самой черноты, из самой запредельности, в которой царит то ли полнейший разлад, то ли божественная – никак не иначе – гармония?

Ведь это – метель, ведь это – мятель, потому с бураном никакая герань не рифмуется. Здесь нужна рифма джазовая, блюзовая, изысканно неожиданная, такую сочинить невозможно, такую нигде не сыскать, такую можно только в самой метели-мятели услышать, нательно на груди ощутить – кому крестом, кому медальоном с посмертными данными: в великую ту войну солдаты их не носили, мол, предзнаменованье дурное.

Что там в метели, что там в запредельности – Бог его знает, в головах идущих друг от друга по кругу вопиющий сумбур, не вместо музыки, оба не музыкальны, вместо всего: слишком тесно там мыслям, словам места нет вовсе. Конечно, сумбур вполне ожидаем, вне – метель ревёт-завывает, покрывая и погребая, внутри – сплошное бесчинство бесцельности: всё выпито-съедено, все слова сказаны, уснуть бы – да спать невозможно: ни тишины, ни свежего воздуха, скоро – метель прекращаться не собирается – никакого не будет: собой люди пространство надышат, оно сузится и взорвётся, людскими осколками метель уязвляя. Такие апокалиптические мысли в голову одного из не состоявшихся героев время от времени, змеино шипя ядовито, приходят. Кому из них – неизвестно: в такой тесноте мыслей даже автору невмочь это постичь, да и это совершенно не важно.

Что же важно? И этого автор не знал, ведомый недогероями своими по кругу: вовлекли – не отпустят. Его герои всегда очень цепкими были. Вот и эти в апокалиптический ад ведут за собой, да что там – ведут: тащат, не отпускают. Прежде смотрел на них, идущих не слишком уверенно, спотыкаясь, глядел чванливенько со стороны, а теперь – один из них: в замкнутое круговое движенье включён, словно заживо погребённый. Им теперь втроём поговорить бы начисто, ничего не скрывая – да где там, шум-гам, суета сует, метель в щели мятельность ледяную в общий человечий пузырь и в каждую персональную душу, неистовствуя, надувает.

Свечи были бы зажжены – нервно пламя бы колебалось: направо-налево бы пригибалось – вот-вот опалит – и исчезнет. Но нечего было пламени опалять, да и пламени не было, откуда взяться ему, если свечи никто не зажёг по причине отсутствия и зажигающих и свечей.

Жаль. Ужасно это печально. Были бы свечи – был бы и столик на двоих среди тьмы, метельным буйством вовне окружённый. Были бы свечи – было б и пламени нежное, слегка нервное, возбуждённое трепетание, из замкнутого круга героев не слишком насильственно изымающее. И сердце автора, предвидя, предвкушая, предвосхищая, тут же бы в унисон с их сердцами и пламенем восковым трепетало. И они, автор и герои его обретённые, обнажёнными душами, голыми телами друг друга коснулись бы.

Но – «бы»: частица лукавая, сослагательность бытия жирным пятном маркирующая. С ней, с этой частицей, всегда вроде бы хорошо, только уж слишком сослагательное наклонение с ней получается.

И всё это на публике, которой эта частица коверкает жизнь, на публике, которая грызёт сухари, печёности разные, которая от отчаянья нечистые ногти грызёт, на публике, которую грызёт нечистая совесть.

Конечно, с героями, тем более во время метели, не оберёшься хлопот. Где? Когда? И – так далее. Но всё – приятные хлопоты. В конце-то концов, на то он и автор, чтобы, излишне героям своим губу не раскатывая, им не только ужин при свечах сочинять. Но – только героям. А эти пока идут себе и идут, из замкнутого круга вырваться не пытаясь. Так что не они – автор губу раскатал: свечи, пламя, пир во время метели, чувства мятельно смятённые – искусство слова являя.

Кому? Публике, застигнутой непогодой в неуклюжее время в месте ненужном. Ха-ха-ха – нужно ей это искусство, её собственные слова вполне предсказуемо однозначны и по большей части весьма односложны. Здесь паузу обозначим – пусть читатель её соответствующими восклицаниями от души щедро дополнит: автор не вправе неодобренным сочетанием букв экран и бумагу марать.

Зато в несомненном он праве сделать всё, чтобы своенравные недогерои друг на друга внимание обратили, героями стали и, вырвавшись из замкнутости круговой, ему и друг другу навстречу шагнули. Для этого автору надо на лицо вуаль ей накинуть, на голову шляпку с траурными перьями надеть вызывающе – накинет, наденет. Его в гусарский мундир нарядить, на голову избитый кивер необузданно нахлобучить – нарядит, нахлобучит. Её русалочьи обнажить – обнажит, его оголить в образе водяного – оголит. За автором дело не станет.

Публика? Что автору до неё. Пусть дивится, пусть удивляется. Пусть зыркает, озираясь. Пристанут с неуместной, видите ли, обнажённостью оголённой, озёрной школою отговорится. Кто помнит? Кто что о ней знает? Неучи. Невежды. Хоть и не словом единым, но всё равно – негодяи: в его текст им дорога закрыта, ангел с мечом, обоюдоостро пылающим, на страже стоит, незваных-непрошеных не подпуская, кто бы к заветности не приблизился, хучь еврей, хучь всякий – сторожу всё едино: не зря космополитично у входа поставлен.

А вкруг его толпы стремятся, рвутся, прорваться пытаясь – от метели мятельно бегут: кому охота заметёнными быть, в сугроб ледяной, снежным пластом облепленный, превратиться. Никому. Потому – не вопрос, и знак вопрошающий ставить совсем ни к чему: утверждение. Даже иначе. Истина прописная, буквами заглавными вездесуще для всеобщего обозрения понятно ярко записанная: на экранах, растяжках, мужских подтяжках и дамском белье, интимно уклончивом – короче, везде, где взгляд даже рассеянный, словно склероз, неизлечимый доселе, может наткнуться.

И – натыкается. Потому и ждёт народ честной конца стихийного бедствия – прекращенья метели. Ждёт-не-дождётся в норах, землянках, элитных домах, аэропортах и станциях железнодорожных: там особенно нетерпеливо, опасаясь авторской воли, среди пассажиров дальнего следования обыкновенно героев ущучивающей беспардонно: а кому метель – словно война, мать родна, как повелось с сотворения мира, плодов срывания беззаконного и ангела, стража входа в сад водворения.

Только на автора, пожалуйста, не пеняйте. Искать героя и – пусть иногда, пусть очень редко, пусть почти никогда – находить есть инстинкт, которым с рождения наделён. Не станете же дауна в даунстве обвинять, разве не так? Или – в глухоте от рождения. Даже в гействе. Впрочем, это на усмотренье конкретных места и времени, так что слишком много на себя не берите.

И определения давать – этого греха на душу не берите: дело чреватое, лишь самым отважным доступное.

Метель – это смятение, душ и снега смущение, между светом и тьмою смещение.

Как-то, наверное, так.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: