Метель

 

Памяти Дмитрия Кавсана

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Поиск героя, в бреду метельно-мятельном особенно, сродни поиску истины. Столь же бесцелен и столь же неотвратим. Ты – от него. Он – за тобой. Ты – в огонь, он – в полымя. Ты – в полынью, он – в прорубь сигает. Не отвертеться, не откупиться, даже душу врагу рода человеческого за немалую сумму продав. Впрочем, в последнее время предложение настолько спрос превосходит, что приходится добычу нефти постоянно снижать, скоро не души – футбольно-баскетбольные клубы не на что будет купить, хотя к метельному безумству это прямого отношения не имеет.

Партитура метели сложна и многообразна. Об этом недогероям, по кругу друг за другом скользящим по тонкому льду не сложившихся отношений, и обменяться бы мыслями: о сонатной поэтике, фуге как многоголосии, о мятущемся, душу разрывающем контрапункте. Балет, опера, музыкальный закадровый голос, да и рэперская невоздержанность – всё метели подвластно, помните: и зверем, и как дитя. Но музыкальность недогероям отнюдь не указ: как прежде сказано, однозначное обоюдное отсутствие слуха, из-за чего с иной душой, обитающей в потёмках мистических, совершеннейшая абсолютнейшая несродность. Коль так, что автор может поделать? Разве что, бросив этих, с другими попробовать. Только с этими уже вроде сроднился: горько съесть – жалко бросить, мучайся с ними, пока вконец не измучают, упрямством не изведут.

Автор вместо того, чтобы как-то куда-то двигать сюжет, впадает в умозрительные отвлечённости, забыв о героях своих, впадающих в ирреальность кружения, друг к другу не приближающую, но мятельно вокруг печального «я» себя же вращающую, словно из пращи камень, из руки Давида в лоб Голиафу летящий. Хорошо бы и автору завертеть, закрутить, закружить – и слово, вначале случившись, летит, героев, поразив, единя и в пучину метели мятежно швыряя.

А там вывози героев кривая: птица-тройка, конёк горбунок, сани – снег ласкают полозья, ямщик – не гони лошадей, всё равно погоня догонит. Рано ли, поздно – догонит. Если поздно – в ноги маменьке-папеньке бух: обвенчана, окрутили. Классика. Не до аэропорта, не до вокзала, железнодорожного, разумеется. Дорога по линейке ещё не проложена, её строители после карточного бденья ночного ещё не оплаканы, ни Вронский туда, ни Анна сюда ещё не поехали: как и на чём? – паровозы не куплены, рельсы ещё не проложены, насыпи не насыпаны, но третий глаз, масонствуя натощак, бдит непрерывно, Пьеру веру в некий смысл жизни, ещё не прожитой до конца, возвращая.

А тем временем – чу! – метель пуще прежнего беленится-кобенится: в снежки с тьмою играет, белёсо в белоснежность глухую блюя, стеная жалобно, жутко, болезненно. От людей заразилась? В лихорадке дрожит, то ли любовной, то ли температурит, то ли в тартары через Тмутаракань или Татарию прорывается недогероев догнать-поглотить, их бесконечно не задавшийся путь на клочки разорвать: были столбовые дороги – стали разрыв-травой переулки глухие, даже луной в светлые ночи, даже солнцем в ясные дни не освещённые.

Нет, эта метель была отнюдь не ручной, совсем не дачной – а вы-то думали! – не домашней. Не кружки и стрелы лепила – химер, чудищ с головой и шеей быка, туловищем козы, хвостом в виде змеи: только кто их увидит, кто осмелится в метельное буйство вглядеться.

Химера – это вам не недотыкомка мелкая серая, где-то там в северной хтони Сологубом с одним «л» обнаруженная: муторошно тошно неверными размытыми очертаниями неудовлетворённых в желаниях своих не слишком трезвых пугать.

Вот об этом размышляя, они и идут – в недотыкомстве и химерности автора упрекая: не за своё дело взялся, сюжетик простенький – он и она – и тот слепить не умеешь. На кой нам такой? Сколько вокруг учёных, умелых – на хрен ты нам достался? Чем немилость судьбы, до проделок метельных охочей, мы заслужили? С таким автором не встретиться бы вовек, из-за него, супостата, не влюбиться нам, друг друга ни ночью тёмной, ни ясным днём не приголубить, не приласкать, о детках – мальчик голубоглазый и девочка зеленоглазая – нечего говорить. Упырь тёмный, мрачная недотыкомка, волчья сыть, так сказать, травяной мешок, правду о тебе, гадина, молвить противно.

Так оно так. Только словами, пусть самыми справедливо разнузданными, сыт ведь не будешь. А за фаст-фудом очередь – как отсюда туда, и железный занавес посередине: не занимайте – кончается!

Еда, как и всё на свете, когда-то начавшись, закончится обязательно, равно как и автор вместе с героями, а свиток, развернувшись, свернётся: Апокалипсис никто ведь не отменял. Вслушайтесь: это не метель завывает, это волны хижину пророка ударами оглушают, словно чудище морское, Иону пожравшее, бьёт хвостом по глади морской, белые буруны-бураны вздымая. Так что, хошь-не-хошь, пророче, давай, буквы записывай, развёртывай свиток, который то ли метели свернуть, то ли безумству ненасытному человечью, то ли Богу эта комедия надоест.

Так что – финита! Матч завершён, репортаж наш закончен. Победила не дружба – о чём вы? – сильнейший победы добился.

Ему, автору, втемяшить бы в головы простые насущные истины, а он… Ну, да ладно. Не смог, не посмел, не получилось. В конце концов, мало у кого в жизни число удач число неудач превышает.

Бог создаёт себе человека. Человек создаёт себе Бога.

Автор – героя, а тот себе – автора.

Так и живём, один другого себе создавая.

Останавливая время. Обживая пространство.

Гора с горою не сходятся, герой и автор – тем более.

Такое вот народное утешение.

 

Они шли, почву под ногами едва ощущая, в закоулках душ своих, ещё родившихся не совсем, потаённых копаясь, ища желание, жажду, стремление, и, не находя, спотыкались на ровном месте улыбчиво и виновато.

Шли, на автора зло затаив: даже случайной встречи, беглой мимолётности не сотворил, малохольный. Любой прыщавый сопляк на его месте…

И они его, автора своего, из жизней их устроившего буффонаду, даже словами не наделившего, почём зря костерили: что о творце своём бестелесно невидимом думали, и без слов было понятно.

Шли, думая: даже реальности вымороженного мотылькового бытия не достигли, ни разу весеннего возбуждающего аромата земли не вдохнули, лучше бы вовсе им в таком хлипком сознании не зародиться, хотя в этом были не властны.

Ничто здесь, в мятельно мятущемся мире их не держало: даже воспоминаниями обзавестись не успели, ни одного романа воспитания прочитать не успели. Как же выжить в мятель без Флобера?

Прошлое не держало, будущее не случится, настоящего не было.

Не болело, не будет болеть, не болит.

Их не было, не будет – не бысть.

И он, и она шли друг от друга, шли не очень уверенно, тем самым путаный ход мыслей своих демонстрируя граду и миру, шли, всё больше проваливаясь в полую пустоту, ту, что над бездною – тьма, и над водой дух Бога веял отчаянно одиноко. Так – было. А нынешняя была порождением бессилия автора, пьющего кофе без сахара, без молока, без особого желания пить, всматривающегося в окно, за которым бушует метель, ещё с вечера разыгравшаяся, хотя синоптики говорили о снеге совсем не большом, пушистом, ласковом, тёплом.

Синоптики обманулись – и обманули. Видно, очень желали себе и всем, чтобы мило мело, не больно, чтоб намело мало, но ласково-белоснежно. Синоптики – люди, а человечьи желания, как известно, очень редко – как это сознавать ни печально – сбываются.

Однако за день даже самые сердобольные синоптики о близящейся метели с неизбежностью вроде бы знали, а вроде и нет. Штормовое предупреждение от синоптиков вроде бы поступило, но прозвучало вроде не слишком настойчиво, так что вроде бы его не слишком услышали, а, услышав, вроде бы не очень внимание обратили.

Короче, метель налетела внезапно, застала врасплох, замела, закружила, поставив всех на уши – но стоять на ушах было поздно. Надо было спасать, выживать и последствия преодолевать, выводы извлекая.

 

Фонари вовне то ли горели, но свет был невидим, то ли их метель погасила. Она загнала в ковчег множество чистых, ещё больше нечистых, даже VIP-отсек был переполнен. Как всегда, даже в ясную погоду по ковчегу вольготно воробьи и вороны летали. Только беда: ни одного голубя не было – некого посылать, жди, когда сама метель даст отбой, масличным листом бодро помашет всем обитателям, и среди них им, героям несостоявшимся, прозаическими шагами притчи из каменного покрытия высекающим.

Ковчег, занесённый метелью, притих. Отшелестели бесконечно бессмысленные разговоры, отшипели злобные шепотки, ненужные слова застряли в зубах, отхихикалось, отсопелось. Только приглушённые завывания и истеричные взвизги метели, похожие на рыдания счастливого клоуна, свидетельствовали: ничего не изменилось – никакой уверенности в том, что утро будет вечера мудреней.

Но – иногда, неистовство усмиряя, впадая в нежную меланхолию, метель в Наташином вальсе кружилась весело, страшно, самозабвенно. И никто внимания на анахронизм не обращал: вальсы в то незабвенное время танцевать в обществе было не принято: не прилично-с.

Дети, ручки под щёчки поджав, скрючившись, спали. Старичьё, скривив губы в улыбке, дремало. Мужики стреляли глазами. Дамы поводили бровями. В телевизоре герои заламывали руки от неудавшейся страсти, а затем врагам их ломали.

А метель всё мела и мела, мелко у окон снежинками мельтешила, то мелела в своём неусыпном течении, то опять набухала взбесившейся молочной рекой, в кисельных берегах под Млечным путём в земной хляби под твердью небесной текущей неутомимо.

Заложникам метели мучительно не было чем занять себя, куда себя заманить: еду-питьё добывать было не надо, какая-никакая была, телевизоры почему-то погасли, телефоны отключились на полуслове, а говорить друг с другом они разучились, в слове давно разуверились, так что носами клюкали, полузакрытые глаза в пол направляя.

 

В очередной, который раз в жизни печальную истину сознавая, кофе свой не допив, поднялся, подошёл к окну – выглянул: разобраться. Метель ударила волной снежной в окно – отшатнулся, будто волна в него, а не в стекло угодила.

Отшатнулся – упал.

Упал – ударившись, задохнулся.

Задохнулся – героя своего не дождался.

Напуганные снежинки, нежные, ласковые, мимолётные, вздрогнув, вспорхнули.

Метель взвизгнула отчаянно, безнадёжно.

Её голый корявый каркас обнажился.

Последняя снежинка в чёрной пустоте растворилась.

Пытаясь губами её уловить, задыхаясь, автор подумал: за что этот последний герой его наказал, отчаянно в руки ему не даваясь, от пера его ускользая? Не за то ли, что от прежних героев своих заслонялся, между собой и ими ставя повествователя, рассказчика, тем самым героя от себя отчуждая? Не за то ли? К тому же всякие хронотопные заморочки…

Мысль была непростая. Её обязательно было додумать. Но сделать этого не успел.

Зато успел над собой посмеяться. Через положенное время герой, так и не давшийся, его руки минуя, в общественное достояние перейдёт.

Вот так.

Ха-ха-ха.

Лучше не скажешь.

 

Герой в руки не шёл. От роли своей героически уклонялся. Как всегда, в таких случаях прибегнул к почти бесполезному средству: глянул заметки, из которых ничего не выросло, ничего не сложилось.

 

Виденное и слышанное вспомнить иногда получается, пусть искажённым, но всё же удаётся представить. Даже, кажется, осязание сохраняется в памяти. Но запахи! Их вспомнить никак не возможно, хотя даже само желание вспомнить раздувает ноздри, их настырно щекочет. Увы, бесполезно: ни запаха дачных душным, горячим вечером маттиол, ни аромата ещё не наполненных кремом пирожных, называвшихся заварными, не вспомнить, не ощутить.

 

А чем пахнет метель? У метели есть особенный запах?

 

Жанр. Обязательно в заглавии обозначить. Понятно, что не роман. Записки? Воспоминания? Похождения? Исповедь! Исповедь – пред Богом признание, перед людьми. «Исповедь» – слово сильное, очень обязывающее. Внешне – кабинка исповедальная, сколько из неё выпорхнуло сцен и сюжетов. Исповедь – это Руссо и Толстой. Был ли шнурок, который Лёв Николаевич вынес из комнаты, чтобы «не соблазниться»? Главная исповедь последних веков – это Руссо. Конечно, в нём дребезжали слова Августина. Толстому поверили. А Руссо, поведавшему о «беспокойном темпераменте» и способах с ним управляться, похоже, не очень, его Гейне назвал звездой, смотрящей с высоты, мол, людей любит сверху. Об этом Подпольный человек высказался определённо: налгал на себя, умышленно, из тщеславия: «Я уверен, что Гейне прав; я очень хорошо понимаю, как иногда можно единственно из одного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошо постигаю, какого рода может быть это тщеславие. Но Гейне судил о человеке, исповедовавшемся перед публикой».

 

Поглядел. Как всегда, ничего не звякнуло, не брякнуло, не зазвучало. Надо хлам этот вычеркнуть, выбросить, чтобы время не тратить, чтобы не соблазнял.

 

Словно долго-долго сила, могущество, вызревая, копились, чтобы вдруг, как поэзия, обыденность речи сметая, вырваться и, задрожав, загреметь безудержной симфонией, мир от края до края, все октавы себе подчиняя, не чинясь, не кичась, не жеманясь, овладеть пространством, сужая его и расширяя.

В такую эпоху, в такую метель хорошо бы, тяжёлыми шторами, даже вой отрезающими, от беснующегося бесчинства отгородиться, у горящего жарко камина что-нибудь медленное попивая. Гурманы возносящего Баха могут добавить. Звук за звуком, глоток за глотком – жизнь тяжёлыми каплями цедится, на безумие невзирая. Слишком долго настаивалась на опыте вековечном, чтобы позволить незваной метели непризванной её движение нарушать.

А метель, которой чуждо всё человеческое, в том числе карантины, то невнятно бормочущая, то истошно вопящая, то ломающая судьбы людские, то историю искривляющая, метель рано-ли-поздно иссякнет, закончится, прекратится, ветер утихнет, и будет спокойно-спокойно, белым-бело и радостно бесконечно. Но – до этого надо дожить: не всем удаётся. А пока метель – воющий ветер и снег бесконечный – торжествовала повелительно и непобедимо, в определениях остро нуждаясь, впрочем, как всё на свете, человека не исключая.

 

Метель хищно прожорлива, её чёрно-белая сущность мгновенно поглощает любую цветастость;

метель, однако, это не только ветер и снег;

метель – это когда трусливые и мнительные человечки прячутся по домам, вздрагивая при каждом порыве;

метель – это явление Пугачёва, которого уже не сержант – подпоручик Державин ловил, под вой погребальный явление;

метель – появление чёрта и соткание Акакия Акакиевича, бесшинельного призрака;

метель – приезд князя Андрея, ожившего мертвеца;

метель – это Вронский на станции;

метель – это материализация при кремовых шторах старшего Турбина и др. в списке персонажей отмеченных;

метель – это Молох, жадно человеческие жертвоприношения принимающий;

метель – это ни солнца, ни звёзд, ни луны, ни птиц, ни рыб, о человеке нет речи, это досотворённость, хаос, изначальная пустота, над которой веет дух Господень мятельный;

метель – это много чего ещё, всего не упомнишь, да и помнить многое неохота.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: