Демон Захолустья

 

Откровения ростовского гота

 

 

Итак, наступила сессия. Для мня это был бы спорт, азартный и увлекательный, если бы не некоторые обстоятельства. Во-первых, на работе мне не дали отпуска, и это существенно подпортило мое боевое настроение. Во-вторых, зима была страшной – за все двадцать три года жизни не припомню таких жестких сухих морозов, такого безумного ветра и такого обреченного настроения. То ли это было предчувствие, то ли я еще не оправилась от демона, но только силы быстро меня покинули, и к концу первой недели я уже превратилась в полуавтомат, тупо выполняющий свою работу. Утром, едва продрав глаза, мчалась на экзамен и сдавала с блеском, используя в хвост и в гриву все ресурсы: и знания, и красноречие, и ловкость рук, ну и удачу, конечно же. Затем разворачивала стопы свои и влачилась на работу – сначала на двух автобусах, а потом еще пешочком – сквозь метель по гололеду. И окончательно начинала вянуть уже в отделении, когда любимая заведующая спускала на меня псов за небрежно вымытые полы. Халтурила, признаюсь. Я вообще слабачка и лентяйка на самом деле. Множество людей бодро и весело сдают сессии сразу в двух институтах, при этом умудряясь еще работать и заниматься домашним хозяйством. От всей души уважаю и преклоняюсь перед такими, ибо сама на сие не способна. Это действительно очень тяжело. Особенно по ночам, когда сознание само уплывает в невообразимые дали, а ты знаешь, что нужно готовиться к завтрашнему экзамену. До тошноты наливаешься кофе, глицином и энергетическими напитками и все равно засыпаешь носом в конспект – потому что воля твоя слабее твоей усталости…А наутро все начинается сначала, и к концу этой свистопляски ты зелен и бледен, как цветочек на болоте, и не радует тебя то, что все почти позади…

Конечно, моя тонкая душа не могла стерпеть столь беспросветного существования, и как-то, вклинившись в паузу между БСМП и институтом, я вызвонила Мужа, нарисовала себе совсем уж трагические глаза и отправилась в филармонию. Есть догадки о том, что именно там играли?.. Моцарта. Тот самый непостижимый, вечный, от земли оторванный Реквием, который я так до сих пор и не удосужилась понять. И я, войдя в зал, улыбнулась вымученной светской улыбкой: ну вот, может, мне сейчас откроется истина? К чему был этот черный человек, и куча непонятных латинских слов, из которых только одно понятно: Лакримоза?.. Почему от этих строгих и стройных, идеально-гармонических звуков появляется такое щемящее, смутное чувство предвестия? Ведь я же слышала и другие произведения Моцарта, но ни одно из них не вызывало такого почти страха, почти готовности – как перед темнотой, когда лежишь и вглядываешься в нее напряженно… И ощущаешь на себе взгляд – не глаз, а чего-то неизмеримо большего, от чего никуда не спрячешься, как бы ни старался… Я, кажется, уже говорила что-то в этом духе в начале первой части? Так вот, и в этот вечер я еще не поняла до конца Реквиема. Потому что сделать это может только тот, кого неслышно коснулась смерть…

Мне оставалось сдать последний экзамен, и перед ним как раз выпадал выходной – целые сутки, когда можно не лететь в эту чертову БСМП и хотя бы попробовать выспаться. И так случилось, что именно в этот вечер мне позвонил Муж.

«Ну что еще?» – я была раздражена тем, что мне мешают отдыхать, потому и набросилась на него с первого «алло».

Он не обиделся на грубость, и это был тревожный признак.

«Мне звонила Пандора. – Чужой, испуганно-громкий голос. – Арман умер».

«Что? – я не поняла сразу, но руки и губы затряслись мелкой дрожью, и пришлось покрепче вцепиться в трубку. – Как? Почему? Откуда она знает?»

«Они дружили, – с идиотским пафосом объяснил он. – Я сам не знаю подробностей. Похороны завтра, ты пойдешь?»

«Нет, – отрубила я. – Меня там не ждут».

И, повесив трубку, застыла посреди комнаты, покачиваясь вправо-влево, как будто собиралась куда-то бежать. Но куда же могла я бежать?..

Я уже упоминала о том, что после расставания нашего с Арманом точно прихватило меня морозом, и теперь сокрушительный удар пришелся прямиком в ледяную корку. И корка не выдержала. Дрогнул лед, и пополз, и обрушился в тартарары; и словно вскрылись язвы, освобожденные от панциря, и я с удивлением поняла, что плачу. Бессознательно пока, почти без горя – просто потому, что оттаяла. И чем сильнее таяло, тем выше поднималось к горлу что-то черное, невыносимо-беспросветное, от чего некуда была деваться, и никак не получалось это что-то остановить. И тогда я на ватных ногах подошла к компьютеру и поставила Реквием…

Лакримоза… Лакримоза… Так вот что звучало там, на пределе слышимости, неуловимо вплетаясь в музыку… Вот что за мощь пугала меня, не вмещаясь в мое маленькое несгибаемое существо… Но теперь-то вместилось; теперь оно поселилось во мне навеки, и отныне любые другие произведения – даже самые любимые, близкие, как собственные мысли, – будут казаться мне земными и веселыми по сравнению с Реквиемом.

Это останется во мне навсегда.

Еще не осознав, не прочувствовав до конца, КАК меня на самом деле перевернуло, я вернулась к телефону и набрала Мужа.

«Зайди за мной завтра», – уронила я без предисловий, чтобы голос не выдал моего состояния.

«Хорошо, – ответил он. – Жди».

А лед все таял и таял, и к утру оттепель достигла горла…

Утро было люминисцентно-белым, стерильного больничного оттенка. Мертвенный мороз, скрутивший землю боевым захватом, немного ослабил объятия, и к полудню на улице уже можно было дышать. Я вышла из дома в каком-то обморочном состоянии; помню, что все время хотела уцепиться за мужнину руку и никак не решалась. Словно стена какая-то между нами выросла, и не было ни сил, ни желания ее разрушить. Нервно-пришибленные и почему-то разозленные, тряслись мы в автобусе и огрызались друг на друга – хотя ведь общее горе должно сближать?..

«Зачем я вообще туда еду?» – тоскливо тянула я, мысленно тыкаясь во все стороны, как слепой котенок. Я просто не могла себе позволить на самом деле уткнуться в Мужа.

«Твое дело», – досадливо отозвался он.

«Не хочу любоваться на Пандору и всю эту шаражку».

«Но ведь ты не к ним едешь, а к нему».

«А ему уже все равно», – зло бросила я.

«Когда Пандора позвонила, мы думали с ней, говорить тебе или не надо, – некстати проснулась в нем откровенность. – Она сказала, что он, наверное, хотел бы, чтобы ты там была».

«Она сказала?.».

Так вы еще сомневались, сообщать мне или нет? Вы! Мне!.. Значит, вы имеете право на горе, а я нет?..

«Я не пойду», – выдохнула я и, оттолкнув его, метнулась к двери. У меня еще оставалась надежда, что он выскочит за мной.

Но он не выскочил.

Мешком я упала на лавочку на остановке и скрюченными пальцами потянула из пачки сигарету. Черно-белый мир вокруг навалился на меня, и вспомнилось мне, как летом на этой же самой лавочке сидела я и ждала своего Армана. А он опаздывал, и звенело во мне тоскливо на одной ноте: не придет, не придет… А теперь никогда больше не придет, и тут уж не слова рванулись из меня, а животное, дремучее: у-у-у…Никогда до этого так не выла – как зверь с развороченным брюхом, как псих в палате для буйных. Такая черная беспросветность орала из меня, что я даже сдержать ее не пыталась – никаких сил человеческих не хватило бы. И так хотелось спрятаться, скрыться, чтоб не видеть ни остановки, ни площади, ни памятника – они тоже стали черно-белыми, а я-то помнила их живыми и красочными – что я, как еж, клубком сворачивалась, зарывалась головой в колени, и еще сверху руками прикрывалась… Черный такой бесформенный ком на снежном белом-белом фоне. Как будто остров в Ледовитом океане, а вокруг – ни-че-го.

Голову подняла, когда какая-то бабка подошла ко мне: зачем, деточка, куришь?.. Лучше б не поднимала так резко – бабка шарахнулась от моего искривленного рта, от моего перекошенного лица так, что мне стало стыдно.

«У тебя что-то случилось?»

Мне только и надо было это услышать.

«Он умер».

Думала, что говорю очень тихо, но люди на остановке обернулись и отпрянули. Потом только до меня дошло, что я на самом деле заорала и захлебнулась криком в конце фразы. И ужас в бабкиных глазах сменился состраданием.

«Ну-ну, ничего» – пробормотала она, отдирая от своего ярко-фиолетового пальто мои сведенные пальцы. Я сама не замечала, что за нее цепляюсь; вот так цепляешься за кого-то, когда тонешь, и вода тебя с головой захлестывает, и уже не думаешь, что можешь утопить другого, а просто – лезешь наружу, дышать, дышать…

«Все пройдет, – сказала она. – Давай вот я тебя поцелую, и ты успокоишься».

Стала на цыпочки и чмокнула в щечку. И это сразу починило меня настолько, что я даже улыбнулась. Потому что абсолютно чужая, незнакомая старушка пожалела меня, хотя я напугала ее и чуть не порвала ей пальто. Она не знала моего имени, не знала ничего обо мне и беде моей. Она просто меня пожалела.

По-моему, моя история становится немного библейской?..

Не буду растекаться мыслью по древу и объяснять мораль сей басни. Я наговорила уже достаточно и о милосердии, и о слепоте человеческой. Думаю, в заключение довольно будет и одной фразы.

Спасибо, бабушка.