Демон Захолустья

 

Откровения ростовского гота

 

 

Весна в этом году никак не хотела начинаться. Вылезет солнышко, развезет грязищу на дорогах – и снова метель в лицо иголками, и опять надо влезать в пальто и прятать нос в воротник. Зима не отпускала меня ни внутри, ни снаружи, и я, потеряв навсегда свой иммунитет – ледяной панцирь – вяла и гибла от холода. Стоял конец марта, и пришла пора ежегодного поэтического фестиваля; настроение было совсем не поэтическое, но я же так здорово умею дерзко и весело улыбаться со сцены… Тем более – грела меня одна сла-абенькая надежда.

Быть может, среди юных поэтов я найду себе нового ангела?..

Оговорюсь: я не стремилась забыть. Я стремилась отвлечься. Мне нужно было сильное, молодое, весеннее чувство, чтобы хоть как-нибудь залатать эту прореху в душе. Наивная! Такие раны не зарастают. Но обезболить их можно, только для этого требуется настоящее чудо.

И чудо, конечно, произошло. Просто немного позже, чем я ожидала.

Три дня фестиваля прошли в сплошном натяжении – ну, вот сейчас, сейчас… Нет, сорвалось!.. Ни один из тех, кто танцевал вокруг меня тайно или явно, не подходил на роль ангела. От злости я начала, по обыкновению бузить, и заключительный концерт прошел под фанфары моего остроумия – совершенно не острого и не умного на самом деле. Просто сидела и выкрикивала с места всякие гадости. Заткнулась лишь единожды – когда назвала ведущая неуместную и узнаваемую кличку, и вышла на сцену Арманова девушка – такая простая и светлая, уселась с гитарой на коленях и чистым своим голосом завела его песню… Нет, вру! Не знала я, что песня его – догадалась каким-то чутьем, и от выкрика тоже не удержалась – услышала ее кличку и ахнула в голос: вдова! Честное слово, не хотела так громко! Само вырвалось, как тогда, на лавочке – откуда-то из желудка, из легких, черт знает еще откуда. Впервые видела я ее в лицо, ну и завопила – ага, так вот ты какая… Не красавица совсем, и не умница, зато свет какой-то внутренний так и играет на простеньком личике, и голос – как ручей лесной… И я спряталась, стушевалась, чувствуя себя последней тварью. Слишком бестактно, слишком презрительно прозвучал мой вопль! И только и было надежды, что не заметила она меня и никогда не узнает, как Я выгляжу.

Ага, не заметила…

Вскорости кончилось действо, и все начали разбредаться по домам. Я держалась до последнего, с настойчивой экспрессией выясняя, не проводит ли кто-нибудь меня домой. Увы, по дороге мне оказалось с одной-единственной средних лет поэтессой! И хотя я очень люблю эту женщину и общество ее мне отнюдь не неприятно, тогда я готова была пойти на четвертование, лишь бы это был кто-нибудь другой. Уныло дотащились мы до подземного перехода, и я уже приготовилась к пустому и мертвому вечеру дома в одиночестве, как вдруг догнала нас вторая поэтесса – с баяном и двумя учениками-металлюгами. «Может, хоть этих охмурю», – угрюмо подумала я, окидывая взглядом стройную юную фигурку одного из сих отроков. И – взорвалась фейерверком: а ну, Галина, доставайте баян! Душа праздника просит!..

Чудная, наверное, была картина в переходе: разбитная тетка в красном костюме наяривает на баяне, рядом топчутся два шестнадцатилетних металлиста в цепях, клыках и крючьях, вторая тетенька, закутанная, как чукча, застенчиво помахивает афишей фестиваля, и я – в перекошенной куртке, с отчаянно-дикой рожей предлагаю поздним прохожим подать лауреатам поэтического фестиваля на пропитие… В самый разгар веселья заявилось подкрепление. Не сразу заметив, что нас стало больше, я так и подпрыгнула, увидев рядом с собой ее… Черт, ну не знаю я ее имени! Настоящего не знаю, а называть вымышленным язык не поворачивается. Пусть будет просто Она, ладно?

«Привет, – сказала она, воскрешая во мне фестивальную болезненную неловкость. – Я о тебе слышала. И давно хотела с тобой познакомиться».

Я заурчала, замямлила что-то вроде «взаимно» Компания начала плавно перемещаться из перехода на свет божий – то есть во тьму, ибо был поздний вечер, – и я, тащась по лестнице, услышала возле своего плеча:

«А знаешь, это была его песня».

Она назвала его другим именем, и от этого почему-то стало еще холоднее.

«Я поняла».

«Почему ты не пришла на похороны? Мы бы тебя поддержали».

«Я не могла!» – страдальчески-глупо воскликнула я, надеясь, что эта фраза все ей объяснит. Меня явно вызывали на разговор – а я не могла, не могла заставить себя говорить. Гнусное чувство беспомощности охватило меня, и я покорно уселась на лавочку рядом с ней, боясь, что вот сейчас опять ляпну какую-нибудь гадость – и потому храня погребальное молчание.

«Он показывал мне твою книжку. Ту, где надпись помадой, что-то про mon amour».

«Pour toi, mon amour», – подхватила я, вспомнив. Да, это из Жака Превера. Для тебя, моя любовь. Стихотворение о человеке, который покупал птиц, цветы и тяжкие цепи для своей любимой, а потом искал ее на рынке рабов – и не нашел… Нам это очень подходило. Но ведь это теперь так далеко в прошлом, что даже я успела забыть об этом!..

Она пела его песни – не столько мне, сколько просто так, в память, – а я сидела и упорно держала себя в руках. Песни были пошловатые и сентиментальные, и это помогало бороться с пронзительной грустью. Уйти было невежливо, особенно после того выкрика. И я думала, мысленно склоняя голову набок: зачем тебе это? Нужен ли тебе человек, который поймет тебя? Но я не пойму, я другая, я злая, усталая и эгоистичная. Или тебе попросту нужен повод поговорить о нем, вспомнить, воскресить в памяти милые и такие важные мелочи?.. Но ведь память у нас о нем разная, и нет у нас общих воспоминаний – кроме самых интимных, наверное, потому что лицо его, и тело, и голос мы должны были помнить одинаково. А так глубоко лезть слишком больно… А может, она действительно, как предположил потом Муж, искала в нас осколки его – в тех, кто знал его раньше и любил дольше?.. Не знаю.

Знаю только, что это было невыносимо.

Наверное, мне нужно было поддаться, даже прижать ее к себе и поплакать с нею – потому что ей-то было больнее, чем мне. Но… Скажу страшную вещь. Я ревновала его. Даже мертвого. И это изрядно подгадило мое христианское милосердие. И ведь, в конце концов, она была ему ближе при жизни, чем я со своими философскими кандебоберами. И наверняка он любил ее – а вот насчет меня большой вопрос. Уже после расставания он выдал Мужу примерно такое: «Вы еще не поженились? Ну как это зачем! Если ее переедет машина, квартира тебе достанется» И я, узнав об этом, бушевала часа два – потому что все-таки не верилось в цинизм его и грубость. И до сих пор не верится. Только это уже неважно.

Короче говоря, я еле дождалась того момента, когда компания начала расходиться. Искренне обрадовавшись, что со мной вроде бы никому не по дороге, я повернулась и пошагала к остановке, злобно впечатывая ботинки в мерзлую землю. Я ненавидела себя с таким неистовством в эти минуты, что едва не расшибла себе нос, споткнувшись о бордюр. И где-то в этом районе меня и настигло чудо.

Легонькими шагами догнало оно меня и радостно объявило, что нам все-таки по пути. Я обернулась и рыкнула что-то насчет того, что очень приятно. Пока ждали автобуса, я успела узнать кучу всякой информации, нужной и ненужной, даже запомнила парочку его имен и несколько раз его поддела – довольно грубо, между прочим. Он был какой-то неуловимый, незаметный, все время двигался, болтал и жестикулировал, так что лицо разглядеть не было никакой возможности. И только в автобусе, когда он, сидя против меня, наконец выдохся и замолчал, я пригляделась к нему получше.

Нежное и чистое личико ангела Боттичелли выступило из темноты салона, и меня словно шарахнуло молнией. Он был похож на Армана, как брат – или как портрет кисти того же мастера. Черты его были резче, глаза и волосы намного светлее, улыбка ослепительней, и не было в нем того сумеречного, тревожного очарования, которое с первого взгляда поразило меня в Армане – но в чем-то главном они были схожи, и для меня это было знамением. Я схватила беднягу за грудки и силой заставила записать мой номер. В глазах его явственно написалось недоумение, но мне было все равно. Пусть мы больше никогда не встретимся, яростно думала я, пожирая его глазами, но разве эта встреча – не знак того, что жизнь продолжается?..

Скажу сразу – так оно и было.

Он мне не позвонил и скорее всего забыл наутро, кто я и с чем меня едят. Надо будет завтра спросить, так ли это. А то мы уже второй месяц встречаемся, пусть хоть соврет, что не забыл. Что все три-четыре месяца любил и помнил, пока не случилась готик-пати.

Да, это произошло на прошлой пати. Я шла туда с буйным чувством ураганного веселья и каким-то детским задором. Собрала вокруг себя настоящую собачью свадьбу – как всегда в таком настроении. Но… На роль ангела опять-таки никто не тянул. Déjà vu? Дежа вю, дежа вю. Я уже было отчаялась, когда появился он – растрепанные золотые кудряшки и дурацкий плащ а ля Дракула поверх белой футболочки… В этом он весь – нацепит на себя все, что есть в наличии, и радуется, и выглядит это до того нелепо и трогательно, что начинает щемить сердце… Короче, уходили мы уже вместе – в голубовато-белесые рассветные сумерки, которые так здорово сочетались с его бело-голубым фасадом. Так в свое время и Арман гармоничной деталью вписывался в золотисто-медовый, теплый рассвет, сменивший волшебную ночь июня… Да, Арман ушел в рассвет… Навсегда.

Но прав был профессор Толкиен – сказки никогда не кончаются, это герои приходят и уходят. И я, не забывая о прошлом, все-таки обращаюсь к будущему. Ты другой, думаю я, глядя в зеленые глаза моего нового солнца. Ты совсем другой. Ты веселее, легкомысленнее – и вместе с тем, наверное, крепче. Кошачьими цепкими лапками держишься ты за жизнь, и это восхищает меня и трогает. А главное, ты – это ты, а вовсе не «копия верна».

Я начинаю любить тебя просто за то, что ты существуешь.