Тени строк

Рисунки на стекле

Как там муза? Привыкла. Хотя втихомолку
смотрит в небо. О чем-то задумавшись, чертит
по стеклу. Видишь? Ангельски смирные черти
сбились в кучку на кончике хрупкой иголки.

Сосчитаешь их? Множатся уровни смысла.
Быстрый росчерк – и тучи уходят на нерест.
И дождинок мальки, слепо ветру доверясь,
улетают от дома. Отныне и присно,

забывая слова и фальшивя безбожно,
на соборе замшелая пара горгулий
распевает хоралы. Застыл в карауле
сонный вечер. И ангел в хламиде дорожной,

помянув и своих, и противников всуе,
тронет бусинку мира. На нитке суровой
быль и небыль качнутся – и первое слово,
словно имя Его, не назвав, напишу я:

и чертей, присмиревших на паперти стылой,
и лихих серафимов в мазуте и саже…
И пойму: как светло (как чертовски отважно!)
тени строк на замерзшем стекле проступили.

Рожденный из праха

В залатанном небе – то солнце, то град
из каждой прорехи.
И пляшет вверху – пусть не в лад, невпопад! –
на привязи ветхой
обтянутый пестрой бумагою крест.
Но хвостик змеиный –
прикован к земле. Как ни жесток насест,
летать – не по чину.

В заштопанном небе – на каждый из швов
накинута сетка
из голых ветвей. И, конечно, смешно
нелепой наседкой
кудахтать над ярким пятном за рябой
древесной штриховкой,
надеясь, что ветреный злой разнобой,
свернувшись неловко,
закружит меня, словно змея…
Смирись,
рожденный из глины!

…но тянутся, тянутся, тянутся ввысь
стихи-пуповина.

Немотное

Отпустить, как бриз с поводка ручья,
как лавину и листопад.
Разметать, как стайку смешных грачат
с телеграфных рук. Наугад
разбросать дождем – и пускай растут
мухоморы чужих зонтов.
Отстучать не в такт, прочертить маршрут
поперек. Поделить на сто
“надо-жить-по-правилам” всех мастей
и свернуть набекрень луну.
Отучить от рук, отлучить от стен,
обрести, и на миг вдохнув,
отпустить – слова.
И, листком шурша,
помолчать.
И –
за ночь шагнуть,
распустив рассвет, как ненужный шарф,
чтоб в клубок смотать тишину.

Женщина

       – Бог, не суди! – Ты не был
       Женщиной на земле!
       М. Цветаева

В кармане – обрывки бумаги да несколько крон,
а плащик на рыбьем меху не по-зимнему тонок.
И хрупкая женщина – солнце забывший ребенок –
стучит каблучками. Пусть в городе этом сыром

покорно читают молитвы уставшие петь.
Воробышек сизый летел за ключом журавлиным,
но снова отстал. Вы протянете руку, Марина?
Он серый? Он синий? А церкви угрюмая клеть

по-прежнему рядом. Горяч и чуть-чуть бестолков,
срывается стих – бесприютен, свободен, бездомен –
И грешная женщина вверх поднимает ладони,
чтоб крошками слов накормить равнодушных богов.