Король двух гетто. Беседа с Александром Тарасовым со вступительной статьёй о нём

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Новое обсуждение

 

 

 

Лачин: И ещё, вопрос об особом пути, коль скоро речь зашла о развивающихся странах. Один мой знакомый профессор истории, человек в достаточной степени проницательный, заметил, что был поражён степенью социального расслоения в Китайской Народной Республике. Хотя уточнил, что также заметил во время своей поездки несомненные успехи. Какой путь, по вашему мнению, более верен: левоцентристский, провозглашённый странами Южной Америки – или же политическая и экономическая модель китайского образца?

 

Александр Тарасов: Маоизм сам по себе, как политическая доктрина – это вариант мелкобуржуазного (в данном случае – крестьянского) грубо-уравнительного (казарменного) социализма. Он не имеет никакого отношения к марксизму, кроме заимствованной терминологии и догматического повторения отдельных положений. То есть это местный, специфически восточный вариант сталинизма, который как идеология тоже был немарксистским мелкобуржуазным уравнительным социализмом, но в первую очередь городским, бюрократическим. В чистом виде маоизм (как крестьянский грубо-уравнительный социализм) был воплощён в Кампучии – не только в идеологии, но и на практике. Просто Мао и КПК первоначально очень сильно зависели от СССР – и в военном, и в экономическом отношении – и потому вынуждены были заимствовать не только терминологию, но и стратегию с тактикой (проводить индустриализацию, коллективизацию, ликвидацию неграмотности и т. п.). К тому же, конечно, и само руководство КПК было неоднородно. Но как только это стало возможным, как только Китай оказался достаточно силён, маоисты «откололись», а затем в ходе пресловутой «Великой пролетарской культурной революции» Мао и его группа повсеместно уничтожили своих противников в партструктурах сверху донизу. Наступил китайский Термидор, который после смерти Мао, при Дэн Сяопине, стал медленно перерастать в Директорию. То есть здесь вновь повторились те же этапы, о которых я писал в «Национальном революционном процессе».

К настоящему моменту процесс директоризации зашёл уже очень далеко. Де-факто Китай «строит капитализм» под красным флагом. Отсюда – и ужасающее имущественное расслоение, и прочие социально-экономические диспропорции. К тому же мы ещё и не имеем полной картины происходящего в стране, так как в Китае строга государственная цензура и негативные социально-экономические данные скрываются. Скажем, в начале нынешнего мирового экономического кризиса в КНР, по официальным данным, было 9,1 млн безработных. Все эксперты уверены, что эти данные занижены более чем вдвое. Следовательно, реальная цифра должна быть где-то около 23 млн. Но это – данные только по городской безработице. Данные по сельской безработице вообще засекречены, в то время как Китай в первую очередь – аграрная страна. Те же зарубежные эксперты, сопоставляя различную разрозненную официальную информацию в начале кризиса, подсчитали, что из одних только сельских безработных, которые искали временную работу в китайских городах, её не нашли (и вернулись в деревню) еще 73 млн. Сами китайские власти до кризиса оценивали «избыток рабочей силы» в деревне в 150–170 млн человек. Это, конечно, не то же самое, что безработные, но это люди, которые в условиях капиталистической экономики не могут себя уверенно в деревне прокормить.

При этом надо иметь в виду, что даже из признанных официально таковыми городских безработных пособие по безработице получает меньше трети и размер таких пособий обычно – 70% от минимальной зарплаты, то есть прожить на эти деньги нельзя (или очень проблематично), а срок получения пособия в самом благоприятном случае не превышает 35 месяцев. К тому же в Китае подавляющее большинство граждан не получает пенсий. Одновременно в стране существуют вполне легально миллионеры и миллиардеры, и наблюдается чудовищная по размерам коррупция. То есть социальные катаклизмы в Китае неизбежны, и они ещё впереди. Поступающие в последние годы сообщения о забастовках, бунтах и массовых беспорядках с кровавыми жертвами – это ещё даже не цветочки.

Когда вы говорите о китайском «экономическом образце», вы, конечно, имеете в виду стремительный промышленно-технологический рывок Китая, ставшего второй экономикой планеты и претендующего на то, чтобы стать первой. Но надо иметь в виду, что это сделано путём добровольного превращения Китая в «мастерскую мира», обслуживающую в первую очередь интересы капиталистической метрополии и выполняющую за метрополию грязную работу, – путём сверхэксплуатации своих граждан, разрушения их здоровья, а заодно и разрушения в Китае окружающей среды, уничтожения природы. Руководство КНР, строго говоря, решило максимально задействовать тот ресурс, которым располагает страна: огромную, практически неисчерпаемую армию рабочей силы, самую крупную на планете. Рабочая сила – это важнейшая часть производительных сил, чем больше у вас занятых в производстве трудящихся, тем больше продукта (в том числе прибавочного) будет произведено, а следовательно, и больше извлечено стоимости (в том числе прибавочной). Если же эта рабочая сила будет крайне дешева, как в Китае, разумеется, это гарантирует грандиозное накопление средств, позволяющее совершить экономический рывок. Но надо иметь в виду, что это технологически отсталый путь (технологически прогрессивный – это увеличение продукта за счёт повышения производительности труда и, в первую очередь, за счёт новых технологий, наукоёмких и освобождающих работника от тяжёлого, изматывающего труда) и к тому же антигуманный. Китай, конечно, может пытаться снизить свою зависимость от «первого мира», развивая внутренний спрос (что сейчас и делается), но это неизбежно ведёт к росту стоимости рабочей силы, то есть делает Китай менее привлекательным для западного капитала и менее конкурентоспособным.

Говоря иначе, проблемы, с которыми сталкивается Китай и которые всё более нарастают, – это проблемы чисто капиталистические, а вот методы решения этих проблем (не частных, таких как инфляция, а общих) китайскому руководству известны лишь суперэтатистские: государственное регулирование (ограничение и, в редких случаях, поощрение) и планирование. Есть такая интересная книга Джованни Арриги «Адам Смит в Пекине». Из неё хорошо видно, что китайское руководство всё время балансирует между неосталинистскими методами и неокейнсианскими, причём неокейнсианские методы насаждаются сталинистским путём. Это очень шаткое, почти шизофреническое поведение, вечно так продолжаться не может.

Что касается левых режимов Латинской Америки (я не имею в виду, разумеется, Кубу), то там другие проблемы. Напомню, что эти режимы были приведены к власти в основном новым политическим субъектом – новыми социальными движениями. Новые социальные движения представляли на политической арене мобилизованные социальные низы, тех, кто особенно пострадал от неолиберализма, – и выражали их волю. На политическую сцену вышли те, кто раньше вообще был вне политики, или те, кого (как шахтеров в Боливии) последние два десятилетия из политики исключали. Неолиберализм отбросил в этих странах за черту бедности две трети населения. Вот эти две трети (индейцы, городские безработные, бездомные, прекарии, безземельные крестьяне) и привели к власти основные левые режимы Латинской Америки. В некоторых странах (Боливия, Эквадор) фактически имели место народные революции (в Эквадоре по сути бескровная, в Боливии – с большим количеством жертв). Традиционные левые партии (включая коммунистов, троцкистов и т. п.) остались либо за бортом этого процесса, либо плелись в хвосте новых социальных движений, либо, интегрировавшись в буржуазную парламентскую систему, прямо противостояли им.

Формально левые режимы пришли к власти через институты буржуазной демократии – и эти институты не были демонтированы. Сам процесс – процесс «левого поворота» в Латинской Америке – был неоднороден и неоднотипен. В Венесуэле, Боливии, Эквадоре левые правительства были порождены новыми социальными движениями. В Бразилии – блоком новых социальных движений и традиционных левых партий. В Аргентине – стихийным возмущением пострадавших от неолиберальной экономической катастрофы социальных слоёв, поддержавших традиционные левые и левоцентристские партии и относительное небольшие новые социальные движения. В Никарагуа к власти вернулись бывшие леворадикальные партизаны, к тому моменту ставшие левосоциалистической партией. Нечто похожее произошло в Сальвадоре и в Уругвае. В Парагвае и Гондурасе не оформленные по сути в политические партии и движения социальные низы поддержали левых президентов (и это отсутствие организованных политических сил, на которые можно было бы опереться, стоило обоим президентам постов). Наконец, в Чили левоцентристское правительство было приведено к власти блоком традиционных левых и социал-либералов, что заранее (помимо невозможности изменить пиночетовскую конституцию; см. об этом материал Мануэля Риеско «Умер ли Пиночет?» – http://saint-juste.narod.ru/umer_li_pinochet.html) обрекало вроде бы левое правительство на «косметический ремонт» капитализма.

Говоря иначе, во всех этих странах сохранены и капиталистическая экономика, и буржуазные политические институты. И до тех пор, пока они не демонтированы (в первую очередь не ликвидирована частная собственность на средства производства), нельзя говорить о необратимости «левого поворота» и стабильности самих левых режимов. Это очень хорошо показали перевороты в Гондурасе и Парагвае и временный приход к власти правых в Чили. В большей или меньшей степени лидеры левых режимов в Латинской Америке это понимают. Отсюда и меры по национализации и государственному регулированию в Венесуэле, Боливии, Эквадоре, Аргентине. Но это – откровенно недостаточные меры. Более решительные шаги, однако, требуют демонтажа существующей политической системы. Это поняли Чавес и, отчасти, Моралес (отсюда – реформа конституции, в случае Венесуэлы – частичная реформа политической системы, попытка собрать все силы в один кулак, в единую партию, в случае Боливии – частичная реформа культурно-образовательной системы).

Однако до тех пор, пока в руках у буржуазии будет экономическая власть (то есть владение средствами производства) и пока будут сохраняться буржуазные политические институты, в том числе традиционная партийная система, левые режимы не только не смогут в полной мере и успешно реализовывать свои прогрессивные планы, но и не будут достаточно прочными. Когда Чавес приезжал в ноябре 2004 года в Москву, я ему публично задавал вопрос: где гарантия того, что в Венесуэле не повторится трагедия Чили, ведь Альенде тоже свергли не с первого раза? И Чавес ответил, что в Венесуэле, в отличие от Чили, во время попытки переворота в 2002 году, не нашлось не только ни одного рода войск, но даже ни одного воинского соединения, которое полностью и сознательно поддержало бы переворот. И я понял, что Чавес не осознаёт, что военный переворот – это лишь последний удар, что без предыдущей кампании экономической и политической дестабилизации, дошедшей до уровня вялотекущей гражданской войны, никакого военно-фашистского переворота в Чили не было бы (я писал об этом в статье «Хватит врать о Пиночете! Правда о Чили» – в журнале «Свободная мысль-XXI», 2001, №3; http://saint-juste.narod.ru/pin.htm).

То есть мы опять сталкиваемся с отсутствием хорошо разработанной, современной левой теории. В результате практика носит стихийный и ненаучный характер. Чавес мог говорить о «социализме XXI века», Эво Моралес – предлагать социалистически-индеанистский «Манифест Острова Солнца», но всё это не опирается на серьёзную, хорошо разработанную теорию. Хотя лидеры левых режимов в Латинской Америке прекрасно знают, что их главным врагом является империализм США (поэтому, в частности, они активно развивают проект континентального экономического сопротивления Вашингтону в качестве основы начинающейся континентальной революции – я об этом писал в статье «Не “левый поворот”, а континентальная революция»: http://russ.ru/pole/Ne-levyj-povorot-a-kontinental-naya-revolyuciya), они, похоже, не понимают, что Вашингтон ими просто пока ещё всерьёз не занимался, решая империалистические задачи на Ближнем и Среднем Востоке, в исламском мире. А вот когда он ими займется всерьёз, задействовав местную буржуазию (и другие правящие и привилегированные классы и слои, а классы – это огромные массы людей), левые режимы столкнутся с необходимостью ликвидации частной собственности на средства производства и введением революционной диктатуры – потому, что только первое может отнять у классового врага реальную власть (власть экономическую) и только второе может подавить отчаянное (в том числе и вооружённое) сопротивление классового врага. Как я вижу, этого понимания пока нет, а есть надежда, что сегодняшние взаимоотношения с США и их союзниками на грани мирного сосуществования и «холодной войны» могут длиться ещё очень долго.

То есть Китай – это вообще не путь, а латиноамериканский «левый поворот» – путь наощупь.

 

Лачин: Идёт ли в Китае тот же процесс перерождения, что и в СССР, приведший к горбачёвской перестройке? И, следовательно, грозит ли Китаю подобный конец? Или же их проблемы другого рода, и опасность им грозит другая? И ещё один вопрос, о южноамериканском регионе. Считаете ли вы, что Кубе после Фиделя Кастро грозит перерождение, подобное произошедшему в ВКП(б)-КПСС? Или этот процесс уже идёт?

 

Александр Тарасов: Китай вступил на тот же путь, что СССР, раньше самого СССР. «Реформы» Дэн Сяопина, то есть переход от Термидора к Директории, начались, напомню, на 20 лет раньше горбачевской «перестройки». Другое дело, что они стартовали на иной, куда менее благополучной, чем в СССР, базе: Дэн и его сторонники фактически имели дело со страной, полуразрушенной «культурной революцией», страной, где были истреблены (или отправлены в деревню «на перевоспитание») многие профессиональные кадры, страной, испытывавшей острейшую нехватку специалистов, научных кадров (да и просто образованных людей), страной с крайне отсталой и частично разрушенной промышленностью, страной, где царил жесточайший дефицит и властвовала по сути «государственная анархия», когда реальная централизованная управляемость экономикой даже на уровне провинции давалась с невероятным трудом. В этом смысле переход тогдашней КНР к политике «открытых дверей» и « четырёх модернизаций» (как это официально называлось) можно сравнить с переходом советских республик к нэпу. Отличие от СССР заключалось ещё и в том, что в КНР широко проводились эксперименты на основе местной инициативы, то есть шли – вразрез с практикой «культурной революции» (и с горбачевской «перестройкой») – не централизованные кампании, а поощрялись региональные эксперименты, «творчество на местах» и, конечно, экономические преобразования опережали политические (в СССР было наоборот).

Однако одинаковые типологически процессы должны были вести к одинаковым результатам. Собственно, к этому дело и подошло, когда в апреле-июне 1989 года разразились знаменитые события на площади Тяньаньмэнь (Тяньаньмынь). Подавление антиправительственных выступлений с помощью танков принято связывать со страхом партийной верхушки (включая Дэна), что она утратит власть. Это ерунда. Никаких других претендентов на власть, кроме номенклатуры, тогда в Китае не было. Но высшая партийная верхушка, в отличие от советской, состояла из старцев, хорошо помнивших Гражданскую войну в Китае – и перспектива её повторения, фактического распада страны и утверждения в регионах нескольких противоборствующих военно-политических клик их ужасала. Кроме того, они помнили, что Китай – ядерная держава, а в здравомыслие соотечественников явно не верили. Наконец, китайское руководство было в умственном отношении на голову выше советского «перестроечного»: советские «вожди» просто росли по бюрократической линии, занимаясь мелкими интригами и подсиживаниями, а китайские руководители прошли жесточайшую школу выживания в кровавых мясорубках Гражданской войны и «культурной революции».

Наконец, в СССР «перестройка» стартовала в условиях диктатуры победившего мещанства и развитого советского «общества потребления». А в КНР «четыре модернизации» начались в условиях другого варианта мелкобуржуазного общества – милитаризованной диктатуры фанатиков уравнительного крестьянского социализма. Поэтому «общество потребления» построено в Китае только сейчас. И только сейчас в КНР сложилось мещанское общество, похожее на советское мещанское общество «предперестроечного» и «перестроечного» типа. Это – мина замедленного действия, и она ещё рванёт.

Я думаю, однако, что трагический пример СССР, с его развалом и последующей экономической катастрофой и кровавыми вооружёнными гражданскими конфликтами в постсоветских республиках, постоянно стоит перед глазами руководителей КНР – как возможный кошмар. И это – один из серьёзных факторов, влияющих на политику китайского руководства и, следовательно, на будущее страны.

Теперь – о Кубе. Чтобы ответить на ваш вопрос, мы должны понять, на каком этапе своей революции находится сейчас Куба. Ответить на вопрос, когда этап революционной демократии в ходе Кубинской революции сменился этапом революционной диктатуры, нетрудно: это случилось после (и под воздействием) Плайя-Хирон. «Перерождение», о котором вы говорите, – это Термидор. Что мы знаем о том, как выглядит Термидор в случае суперэтатистской революции? Во внутренней политике Термидор проявляется в развёртывании массовых репрессий против сторонников продолжения (углубления) революции, революционных преобразований; в реализации руководством страны интересов мелкобуржуазных кругов; в сворачивании социально-политических и культурных революционных экспериментов и в переориентации на сугубо практические экономические задачи; в отказе от опоры на сознательные слои трудящихся и в замене такой опоры ритуальной и искусственно организованной и срежиссированной «поддержкой» населения; во внешней политике – в отказе от интернационализма и прямой поддержки революционной борьбы за рубежом; в переходе либо на имперские, агрессивные (если позволяют условия и амбиции), либо на «нейтралистские» позиции; в попытках установить «нормальные», «взаимовыгодные» отношения с зарубежным классовым врагом. Так это было и в СССР, и в Китае, и в Югославии (несамостоятельные суперэтатистские страны в расчёт не берём). Наблюдаем ли мы всё это в случае Кубы? Вроде бы нет.

В бывших советских республиках мало кто знает, что в 60-е годы кубинское руководство успешно отразило советскую попытку искусственно термидоризировать Кубу. Компартия Кубы возникла путём объединения в 1961 году партизанского «Движения 26 июля», Революционного директората 13 марта и просоветской Народно-социалистической партии (НСП). НСП, руководствуясь указаниями из Москвы, долгое время не поддерживала партизанскую борьбу на Кубе и присоединилась к ней лишь в самый последний период. И представители НСП в руководстве новой объединённой организации, возглавляемые Анибалем Эскаланте, по заданию из Кремля пытались как минимум заставить кубинское руководство отказаться от социально-экономических революционных экспериментов и от поддержки революционных (в первую очередь – партизанских) движений за рубежом, а как максимум – оттеснить от власти Кастро и вообще представителей бывшего «Движения 26 июля». Эскаланте и его товарищи составили фракцию, проводили тайные совещания (в том числе с советскими и восточноевропейскими эмиссарами) и разработали план фактического перемещения власти в руки сторонников кремлёвской линии. В 1968 году кубинское руководство вскрыло эту деятельность, квалифицировало её как «фракционный заговор» и отправило главных «фракционеров» под суд. К тому моменту кубинское руководство (в том числе устами Фиделя Кастро и Че Гевары) уже несколько лет публично крайне резко критиковало линию КПСС как в вопросах экономики, так и «революционной морали» и внешней политики и претендовало на позицию «третьей силы», участвуя в Движении неприсоединения и сколачивая внутри этого Движения радикальный блок. Советские (и восточноевропейские) партчиновники отвечали кубинцам симметрично. Отношения между Кубой и СССР быстро ухудшались почти все 60-е годы (особенно – с момента прихода к власти Брежнева). На разгром фракции Эскаланте СССР ответил максимальным сворачиванием всех связей с кубинским руководством и сокращением до минимума поставок на Кубу. Однако кубинцы на давление не поддались.

Нормализация отношений между Кубой и СССР началась после силового подавления «Пражской весны», когда Кастро – ко всеобщему изумлению – поддержал позицию Кремля. Поддержал потому, что кубинское руководство ждало – буквально со дня на день – американского вторжения, а в этих условиях окончательный разрыв с СССР был самоубийством. Но и в 70-е, когда Куба стала в куда большей степени воспроизводить советские экономические образцы, это не превратилось в стопроцентное копирование советской системы, а в области управления и обращения к массам кубинское руководство по-прежнему (хотя и с коррективами, в том числе бюрократического характера) продолжало развивать собственную линию, причудливо сочетавшую армейский авторитаризм и постоянные эксперименты по демократическому включению достаточно больших групп населения в те или иные формы управления и контроля. Никаких массовых репрессий против героев Кубинской революции в 70-е и позже не было. Не было и отказа от интернационализма и поддержки революционных сил за рубежом, независимо от позиции СССР. Достаточно вспомнить, что Куба послала войска на помощь Анголе, не согласовав свои действия с Кремлём – и в Москве об этом узнали только тогда, когда советский посол в Гвинее-Бисау обнаружил в столичном аэропорту садившиеся на дозаправку кубинские самолёты с добровольцами.

Политика «затягивания поясов» в период «особого режима в мирное время» в 90-е и последовавшая затем экономическая «либерализация» (как принято говорить на Западе) не выглядят как действия идеологического характера, а являются экстраординарными мерами по спасению экономики Кубы в условиях, с одной стороны, развала и экономического кризиса в бывшем СССР, распада Восточного блока (то есть в условиях утраты Кубой основных экономических партнёров), а с другой – в условиях продолжения экономической блокады со стороны США и их сателлитов. Всё это напоминает советский нэп, а нэп был введён в период революционной диктатуры и ликвидирован как раз в период Термидора.

А вот каковы пределы политики «либерализации», к каким отдалённым последствиям (в том числе политическим и идеологическим, в связи с неизбежным нарастанием имущественного расслоения, формированием «общества потребления» и т. п.) она может привести, понимают ли это кубинские власти и что они собираются делать, – это другие вопросы.

В целом же, как показывает практика, любой из пяти обязательных этапов национального революционного процесса может продолжаться так долго, как это ему позволит экономика. Это, видимо, единственный серьёзный ограничитель длительности любого этапа, в том числе этапа революционной диктатуры.