Король двух гетто. Беседа с Александром Тарасовым со вступительной статьёй о нём

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Новое обсуждение

 

 

 

Лачин: В определённый момент левое движение столкнулось с кризисом. Но на Западе и в СССР левая мысль деградировала разными путями. Как, по-вашему, какая тенденция в этом вырождении оказалась наиболее гибельной для левой идеологии?

 

Александр Тарасов: Я возражаю против некоторых формулировок в вашем вопросе. Левая мысль существовала (и существует) не только на Западе и в СССР. Это, во-первых. А во-вторых, одни направления левой мысли деградировали, а другие развивались. Как раз то, что было создано за пределами Запада и СССР, возможно, и является самым интересным в последние десятилетия. В конце концов, теории круга «зависимого развития» и «зависимого капитализма», в основе своей латиноамериканские – не западные, а, если можно так выразиться, антизападные. То же мы можем сказать о Фаноне и Кваме Нкруме. И вот ещё яркий пример: Эрнесто Че Гевара. Куба – это не Запад и не СССР, это «третий мир». И, кстати, когда на Западе попытались развивать идеи Че (Режи Дебре), не вышло ничего, кроме профанации (о последующей эволюции или, если угодно, деградации Дебре я уж и не говорю). Аналогичным образом такая величина, как Дьёрдь Лукач (я говорю о позднем Лукаче) – не Запад и не СССР. И, кстати, когда его ученики (Будапештская школа) оказались на Западе, стали частью Запада, они начали деградировать.

Теперь по сути вопроса. Разумеется, самой большой катастрофой для левой мысли вообще в XX веке стало утверждение сталинизма, Термидор в СССР. Во-первых, это навсегда загубило развитие марксистской мысли в Советском Союзе: одни её представители были просто физически уничтожены (как Троцкий, Бухарин или Преображенский), другие были настолько запуганы, что «наступили на горло собственной песне» и либо вовсе перестали быть марксистами, либо занялись безопасными (относительно безопасными) маргинальными темами (как это сделали Лифшиц и Ильенков). Поскольку же вообще, как я говорил, марксизм в СССР был убит и заменён квазирелигиозной идеологией «марксизма-ленинизма», вместо марксистских мыслителей, сознательно поставивших свои интеллектуальные способности на службу революции и революционному классу, мы получили сообщество чиновников от «марксистско-ленинской философии», продажных начётчиков – интеллектуалов, которых государство содержало для оболванивания населения. Вся эта огромная толпа продажных шлюх заменила нормальный творческий поиск подбором цитат для оправдания изменения курса КПСС, превратила марксизм в ненавидимые всеми нормальными людьми догматизм и схоластику, сознательно или бессознательно (поскольку подавляющее большинство их вообще ничего не понимало в марксизме) выхолостило из марксизма его диалектический, творческий дух и связь с революционной практикой, сделано невозможной не то что развитие, но даже просто нормальное существование в СССР левой, марксистской мысли.

Я уже говорил, что на всю эту огромную многотысячную массу догматиков, начётчиков, проституток и шарлатанов в послесталинский период приходилось всего два (!) философа, которые вообще понимали, что такое марксизм: Лифшиц и Ильенков. Но оба были так запуганы, что сосредоточились на маргинальных, второстепенных вопросах и не создали школ. Больше того, поскольку и Лифшиц, и Ильенков не находились в открытой оппозиции Системе, а были её частью, им приходилось не только избегать самых важных (и самых острых) тем, то есть, называя вещи своими именами, не развивать марксизм, а окучивать «домашние огородики» марксизма, но и заниматься прямо постыдными для марксиста делами. Скажем, постоянно клеймить всё, враждебное (или нелояльное) СССР. Или уснащать свои тексты зубодробительными пассажами советского идеологического «новояза» – такими, что от них скулы сводит и у любого нормального человека пропадает желание читать текст дальше (кстати, и смысл текста теряется). В качестве примера можно привести статью Лифшица «Партийность и реализм». Поскольку всякое явное уклонение от «марксистско-ленинской» догматики и просто от торжествующей глупости было опасным, Лифшиц и Ильенков вынуждены были время от времени демонстрировать, что они «большие паписты, чем папа». В результате Лифшиц сначала публиковал знаменитую (скандальную) статью «Почему я не модернист?», написанную в 60-е с позиций 30-х годов, в которой выплескивал вместе с водой и ребёнка, а потом оказывался вынужден оправдываться, что его «неправильно поняли» и «он этого не говорил» (в статье «Либерализм и демократия»). Или можно вспомнить статью Ильенкова «Фальсификация марксистской диалектики в угоду маоистской политике» – статью позорную, потому что в ней главным диалектическим противоречием эпохи провозглашалось противостояние одной группы стран другой! То есть в статье классовый подход (основа марксизма) отметался полностью – в угоду геополитическим (имперским) запросам ЦК КПСС. Ильенков был достаточно грамотным марксистом, чтобы это понимать, как и то, что если это действительно «главное диалектическое противоречие» эпохи, тогда, получается, совершенно права теория конвергенции!.. Не сомневаюсь, что и Лифшиц, и Ильенков очень страдали от своего зависимого, унизительного, отчасти даже лакейского положения – не случайно Ильенков сильно пил, а затем и вовсе покончил жизнь самоубийством. Но это – как раз доказательство того, что нельзя по-настоящему развивать революционную теорию внутри контрреволюционных общественных и государственных институтов.

Парадоксальным образом, не философы, а специалисты в конкретных гуманитарных науках смогли в Советском Союзе успешно использовать методологию марксизма – каждый в своей области, добиваясь выдающихся успехов: например, Выготский и Лурия – в психологии, или Поршнев и Зимин – в истории. Вообще, в отличие от «марксистско-ленинских философов», представители конкретных гуманитарных наук, формально далеко отстоявших от философии – археологи, специалисты по разным разделам истории (античники, медиевисты, историки философии и т. д.), лингвисты, психологи, религиоведы, этнографы, международники (латиноамериканисты, африканисты и т. д.), искусствоведы (в первую очередь историки искусств), используя, пусть ограниченно и упрощённо, но марксистские методы, достигли немалых научных успехов – суммарно бóльших, чем их западные буржуазные коллеги. И наоборот, в тех гуманитарных и социальных дисциплинах, которые по тем или иным причинам были максимально близки к «марксистско-ленинской философии» (собственно философия, социология, политология, экономика, литературоведение как прямо смыкающаяся с эстетикой дисциплина, отдельные разделы истории), идеологический диктат был настолько силён, что не давал возможности развиваться, превращал всякую работу в схоластику, в «поиск нового» внутри догм (что возможно, но контрпродуктивно) и в бесконечный «отпор идеологическому врагу».

В результате в «перестройку» все эти «марксистско-ленинские философы» и подавляющая часть прочих гуманитариев сразу же «перестроилась» и принялись так же прислуживать антисоветской власти, как они прислуживали советской. Крошечная группа «марксистско-ленинских философов» – догматиков разного рода, оставшихся на прежних позициях, так ничего полезного и не создала (даже те, кто числился в советский период «свободомыслящими» и «зажимаемыми»: после публикации того, что они не смогли опубликовать до «перестройки», выяснилось, что это пустышки). Напротив, те представители конкретных гуманитарных наук, кто более или менее успешно пользовался марксистским методом и не стал менять взглядов, продемонстрировали, сколь многого они достигли, освободившись от идеологического контроля КПСС и «марксистско-ленинских философов» (примеры: историки Л. В. Милов и В. Т. Логинов).

Получилось так, что настоящая левая мысль в СССР могла развиваться лишь в подполье, но там её представители, во-первых, не имели возможности сообщаться с зарубежной левой мыслью (и даже просто друг с другом), а во-вторых, этот процесс постоянно прерывался репрессиями.

Ещё одним трагическим итогом победы сталинизма стало то, что и за пределами СССР (и его сателлитов) левая мысль – вне зависимости от того, была она просоветской или антисоветской – не могла существовать и развиваться без учёта самого факта наличия реально существующей альтернативы капитализму. Огромные материальные возможности СССР с союзниками, формальный «марксизм» советского режима, зависимость зарубежных компартий от СССР и КПСС, с одной стороны, порождали не лучший отбор в теоретических кадрах среди просоветских левых, с другой – маргинализировали антисоветские. Если когда-то левая мысль развивалась самостоятельно, представляя в лучшем случае какие-то политические отряды (не зависимые ни от кого левые партии и организации), то после II Мировой войны левые теоретики стали объектом давления, манипуляций и подкупа двух противоборствовавших социальных систем. Наиболее деструктивной стороной тут выступал СССР: каждый серьёзный «шаг в сторону» от линии Кремля рассматривался как измена и толкал «ослушников» в объятья буржуазной науки и пропаганды – с почти гарантированным дрейфом вправо. Негативный отбор просоветских теоретических кадров привёл к тому, что каждое вскрывавшееся несоответствие между советскими догмами и реальностью воспринималось этими кадрами как катастрофа – с последующим полным разочарованием в левых идеях вообще. Крах Советского Союза превратил это явление в повальное.

С другой стороны, «еретики», которых с восторгом подхватывала буржуазия, давая им кафедры в университетах и академических структурах, охотно публикуя и поощряя премиями (а позже – грантами), оказавшись внутри буржуазной культуры и буржуазного академического сообщества, были обречены на толерантное поведение и сосуществование с коллегами-противниками и, как правило, быстро идейно «текли» (если раньше просто не предавали свои идеалы в обмен на должности и привилегии).

Говоря иначе, это были не «разные пути деградации левой мысли». Это был единый, диалектически обусловленный процесс. И пусковым механизмом для его начала стала победа сталинизма в СССР.

Победа контрреволюции – всегда трагедия для революционной мысли. В том числе и потому, что революционная мысль – это не что-то, рассеянное в воздухе, она создаётся конкретными людьми и при победе контрреволюции эти люди гибнут, попадают в тюрьмы, оказываются вынуждены замолчать, эмигрировать, подвергаются остракизму и т. д. Но худший для революционной мысли вариант победы контрреволюции – это Термидор. Потому что Термидор – это замаскированная контрреволюция, контрреволюция в революционных одеждах (я это объяснял в статьях «Национальный революционный процесс: внутренние закономерности и этапы» (журнал «Россия XXI», 1995, №11–12; http://saint-juste.narod.ru/revprc.htm) и «Необходимость Робеспьера» – http://saint-juste.narod.ru/rob.htm), что всегда дезориентирует и деморализует сторонников революции. Советский Термидор, растянувшийся на полвека и – впервые в истории – носивший мировой характер, оказался для левой мысли трагедией планетарного масштаба.