Причитание

Ушли. Девочка растрогалась, расплакалась, и мать увела ее.

Дети чувствуют сильнее взрослых, чувствуют без разума, но творят добро, а матери...

Кто сказал, что Христа сначала предал Иуда? Христа сначала предала мать – иначе не бывает. Первое предательство всегда материнское, только после него мир хватает головку ребенка железными зубами и жует, сосет, месит...

Божья матерь Мария не заметила, как предала Христа. Она думала, что лучше своих малышей ведает об их предназначении, она вела их к избранной цели, суетилась, готовя еду, перешивая со старших на младших. А единственный из ее сыновей, осознавший себя Христом и потому осужденный на одиночество, так и не дождался материнского благословения... Очнулась Божья матерь, побежала по земле, выкликая непокорное дитятко, а дитятко, вот оно – на кресте, и поздно благословлять и верить в него – время оплакивать...

Нет, Мария не предавала сына, – ошиблась старуха. Если б Мария предала сына, он не воскрес бы из мертвых – преданные матерями не воскреснут вовек. Просто Мария на мгновение наклонилась к одному, а другой... Где ты, родимый? Где ты, истерзанный?

Старуха отперла дверь на балкон, пригладила веточки карликового деревца, потрогала землю, в которой оно росло.

– Они предлагают мне плакать вместе! – произнесла она сердито. – Будто они умеют плакать! Будто они представляют, что такое плакать! Только младенцы плачут, не желая никому зла!

В очереди в сберкассу, где она получает пенсию, одна из таких – с надломленными спинами – жаловалась на невестку, не дающую ей продыху своими претензиями. Старуха слушала ее и полнилась возмущением: жертвы не злобствуют, они сгорают без упрека, все остальные – рабы.

– Лишь рабы становятся тиранами, лишь рабы ненавидят тиранов, – сказала она этой утке, выставляющей напоказ утиное нутро. – Свободные свободны всегда, им нет нужды взывать о пощаде. Тиран, унижая их, разбивается, как о твердыню.

То-то было крику! А с невесткой, видите ли, она ягненок!

Старуха вернулась на кухню и села на низкую некрашеную скамеечку. Давным-давно привезла она ее в город из отчего дома: скамеечка должна была заменить ей отца, мать, бабушку с дедушкой, соседей, брата, погибшего на войне, вышедшую замуж сестру. И скамеечка старалась, она крепко стояла на четырех коротеньких ножках и поддерживала стареющую хозяйку. Ни разу не пришлось чинить ее.

Хозяйка умела служить не в пример хуже. После сорока она кочевала из учреждения в учреждение, нигде подолгу не задерживаясь и теряя раз от разу в зарплате. На последней ее службе начальник взял на себя некоторые хлопоты по ее пенсионным делам, чтобы поскорее и по-хорошему избавиться от "каменной бабы".

На улице опять пошел дождь, листики деревца намокли и обвисли.

– В комнате тебе воздуха не хватает, на улице мокро... – ворчала старуха, поднимаясь на ноги. – Ничего, не ной, не конец света...

Старуху звали Тиной, но она отказалась от имени, когда не нашла больше людей, с которыми можно было бы вместе поплакать. Она решила снова стать ребенком, начала думать о себе в третьем лице и не загадывала на завтрашний день.

Часто она садилась на низкую некрашеную скамеечку, закрывала глаза и возвращалась в кряжистый деревенский дом, где на первом этаже кухня с земляным полом, а на втором холодные тесные спальни.

Пробегающую мимо, ее окликала проворная, вечно занятая мать, такая хрупкая в огромных отцовских ботинках.

Мать собирала на огороде помидоры и напевала вечную свою тоскливую песню:

– У зари я выпросила для тебя румянец, сыночек... У инжира выпросила сладость дыхания... Куда уводят тебя? Ох, куда уводят тебя, сыночек?..

Если бы она была жива!

Мать пела на огороде, а девочка Тина взбиралась на ореховое дерево и глядела во все глаза в ту непонятную даль, откуда должно было явиться к ней будущее. Где ты, счастье? За тобой уехали из дома братья, тебя искала в замужестве сестра, а мама почему-то боялась: "Не надо нам ни счастья, ни людской зависти! Устала я счастливой быть!.."

– Ты чего залезла на орех, сорвиголова? – сердился на Тину отец. – Марш на огород помогать матери!

– Папочка, разреши посидеть чуть-чуть! Дороги не увижу, братьев прогляжу-у!

Братья все не возвращались. Один осел в Батуми, другой погиб на войне. Девочке казалось, будто тишина, что нежится по ночам на их пустых кроватях, бродит днем по комнатам и крадет кусочки жизни старого деревенского дома.

– Куда уводят тебя? – поет мама, суетясь около очага. – Ох, куда уводят тебя, сыночек?..

Слушает девочка Тина, слушает и каменеет. Нельзя больше Тине оставаться здесь – и у нее тишина по кусочкам украдет жизнь.

– Где оно, счастье? – спросила старуха у деревца. – Пролилось золотым дождем и ушло с Гогитой... А старуха зачем-то живет... Ладно, ладно, успокойся... вижу, что похолодало... сейчас согреемся...

Она вкатила на кухню тележку на маленьких колесиках, в ее кузове стоял ящик с деревцем, и заперла дверь.

– Лей не лей – теперь не достанешь! – злорадно поддразнила она дождь.

Спасенное деревце еще трепетало ветками, потом затихло.

Мальчик мой, Гогита, как могла я тебя предать?!

– А Гогита не жаловался, он сгорел за грехи людей, – объяснила старуха столетнику. – Он и старуху научил свободе, и грех ее взял бы на себя, но свободный человек сам искупает грехи, он сам себе и судья, и палач...

Она заметила пожухлый отросток в основании столетника, осторожно оторвала его и бросила в мешок для мусора.

Каким красавцем был Гогита в первом классе! Светлолицый, в чудесных кудряшках, они парили над плечами, как крылышки у ангелочка, а злобная учительница на собрании велела их остричь и еще унизила при других родителях: "Вы из мальчика девочку сделали, стыдно должно быть!"

– Старуха имеет право судить надломленных: она сама была рабой и трепетала перед тиранами, она знает, чем это кончается, – слышит столетник. – Старуха пророчествует перед рабами, и не ее вина, если они спят крепче, чем хватает ее голоса... – вдруг она прижала руки к груди и горячо, жарко взмолилась: – Господи, пошли им пробуждение, Господи!

И тут возопила тишина, последовавшая с ней из деревенского дома в город, но и вопль тишины заглушило бурное дыхание старухи.

И дождь стучал в балконную дверь.

– Помнишь, Гогите понравилась однажды девочка, потому что у нее личико, как золотой дождь? – шепчет столетнику старуха. – И сегодняшняя девочка была такая...

Глаза ее загорелись, она засмеялась даже и потянулась к пластиковому ведру за водой.