Александр Левковский
РассказКупить в журнале за апрель 2016 (doc, pdf):
Вернувшись из душного тропического Рио-де-Жанейро в занесённый снегом Нью-Йорк, я первым делом позвонил Арнольду. – Старик! – заорал мой экспансивный друг с такой силой, что я невольно отодвинул телефон от уха. – Ты где? – В аэропорту. – Вали ко мне, цыганская твоя душа! У меня есть для тебя потрясающие новости! Я вздохнул. Арнольд в своём репертуаре. Всегда у него новости – и обязательно потрясающие. И никогда он не преминет упомянуть наше цыганское происхождение. Мы с ним уже давным-давно не рома, а стопроцентные американцы, но он никак не может забыть цыганский табор на берегу Днестра или Немана, драные шатры, дымящиеся костры, тощих голодных собак, закопчённую цыганскую кузницу, танцующих смеющихся цыганок, орущих грязных цыганчат, а главное – за душу берущие цыганские песни... Сидя у себя над грудой бумаг в шикарном кабинете в небоскрёбе на Шестой авеню, он беспрерывно напевает себе под нос что-нибудь вроде:
Де-атунчя́ра, де-атунчя́ра, те гиля́ сэра́в. Ай, де-атунчя́ра, де-атунчя́ра, ме лен чи быстра́в.
В переводе с языка рома это означает:
С той поры, с той поры твои песни помню. С той поры, с той поры я их не забываю.
Да и я, вспоминая своё нищее цыганское детство, свои скитания с табором по Белоруссии, Украине, Молдавии и Литве, вдруг чувствую время от времени короткий острый укол в сердце. Хотя что мне в этих воспоминаниях? Одна радость была в детстве у меня – пение. Цыганский бог наградил меня в детстве звонким голосом необыкновенного тембра. Меня охотно брали с собой цыганки, когда они бродили от дома к дому, от двора ко двору, выпрашивая подаяния и предлагая доверчивым украинкам или литовкам погадать об их судьбе. Моя мама Тереза, самая бойкая изо всех наших женщин, бывало, причитала пронзительным голосом, уговаривая какую-нибудь угрюмую хохлушку: – Ай, хозяйка-хозяюшка, не надо цыганке ничего из твоего добра... Не надо мне твоих карбованцев... Не хочу я твоего золота-жемчуга... Ай, хочу только, чтобы ты послушала этого молодого цыгана, у которого голос как мёд гречишный, как сок вишнёвый... Мирко, – говорила она, выталкивая меня вперёд, – спой этой красавице про девушку влюблённую, про рощу зелёную... Молодой десятилетний цыган, то есть я, выступал на два шага вперёд и начинал во всю силу своих лёгких:
Ничь яка мисячна, зоряна, ясная! Выдно, хоч голкы збырай. Выйди, коханая, працэю зморэна, Хочь на хвылиночку в гай...
Уже через две-три минуты нас окружала толпа. Торжествующая мама Тереза обходила всех со старинным медным подносом в руках, куда заворожённые моим голосом украинки сыпали монеты, – а я заливался соловьём:
Ты не лякайся, що ниженьки босыи Вмочыш в холодну росу: Я тэбэ, вирная, аж до хатыноньки Сам на руках виднесу...
...– Так какие же потрясающие новости ты припас для меня, Арик? – спросил я, когда мы с ним, расцеловавшись, уселись в кресла и он разлил коньяк по рюмкам. – Нет, ты сначала расскажи, как прошли гастроли. Я выпил и закусил шоколадом. – Знаешь, Арик, – промолвил я задумчиво, – мне ведь уже пятьдесят шесть, и я со страхом ожидаю, что не сегодня завтра мой голос откажет... И что же я тогда буду делать? У меня почему-то плохие предчувствия. Мой друг вскочил на ноги и в волнении забегал по кабинету. – Мирослав! – вскричал он. – Твой изумительный голос будет с тобой вечно! Ведь недаром тебя зовут американским Карузо! У кого ещё на белом свете есть такая сила в голосе, такое звучание, такой диапазон?! Ведь бразильская, колумбийская и аргентинская оперная публика принимала тебя как бога, верно? Газеты и телевидение полны восторженных отзывов.. Я кивнул, припоминая оглушающие крики оперных фанатов и несмолкаемые аплодисменты в концертных залах Боготы, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса. Арнольд прекратил носиться по кабинету, уселся и глотнул коньяку. – Выбрось в окно свои плохие предчувствия, – сказал он, ломая плитку шоколада. – Лучше послушай, что скажу тебе я, твой верный цыганский импресарио. Я добыл для тебя турне по Европе на следующий месяц. – По Европе? Где именно? Арнольд стремительно вскочил на ноги, обежал стол и, нагнувшись, поцеловал меня в макушку. – Твой верный Арик, – вскричал он торжествующе, – получил для тебя советскую визу для месячных гастролей по Прибалтике! Таллин, Рига и Вильнюс!.. У меня перехватило дыхание... Вильнюс! Литва! Боже мой! Я не видел эти края вот уже сорок четыре года, с лета сорок второго. И кто знает, быть может, мне повезёт – и я увижу самых дорогих мне людей, ксёндза отца Иосифа и его нежную сестру, пани Марию... Сколько им лет сейчас? Наверное, около восьмидесяти... Десятки раз я пытался за эти годы связаться с ними, найти их, приехать к ним, но у советских властей длинная память, и на каждую мою попытку следовал холодный отказ. – Как тебе удалось получить визу? Русские что – простили наше с тобой преступление? Арик беззаботно махнул рукой. – Старик, – воскликнул он, – ты забыл, что сейчас на дворе восемьдесят шестой год? У них там гласность и перестройка! У них – Горбачёв! Им сейчас до лампочки, что мы с тобой делали в сорок пятом году...
...За четыре года до сорок пятого, в июне сорок первого года, наш шумный табор пересёк белорусско-литовскую границу, свернул с дороги Друскининкай – Вильнюс и остановился в глубине непролазного леса, в трёх километрах от польско-литовского городка Лукишкес (или, по-русски, Лукишки), главной достопримечательностью которого был его знаменитый на всю Литву старинный костёл. За месяц наших блужданий по нищей Западной Белоруссии мы отощали, похоронили немощных стариков и старух, лишились наших овец и коз, изорвали наши шатры и нашу одежду – и нам надо было передохнуть и как-то заработать на жизнь в относительно зажиточной Литве. Субботним утром мама Тереза накормила наше семейство свекольным супом с картошкой (и свёкла, и картошка, и лук были украдены мною и моими братьями и сёстрами с богатых польских огородов на окраине Лукишкес), взяла меня за руку и побрела в город. Мы вышли из лесу и стали подниматься по склону холма, над которым возвышался величественный двухбашенный костёл. Было раннее утро, но перед входом в костёл уже стояла небольшая группа прихожан во главе с высоким мужчиной лет сорока, в длинном, до пят церковном одеянии. Это был ксёндз отец Иосиф. Рядом с ним стояла невысокая худенькая женщина в монашеской одежде. Впоследствии я узнал, что это была его старшая сестра, пани Мария. Прихожане молча смотрели на нас, бредущих по пыльной дороге. Когда мы приблизились, ксёндз ступил вперёд, поднял посох и громко сказал по-польски: – Нье потжебуемы цыганье! Устап, жебраки! («Нам не нужны цыгане! Уходите, попрошайки!»). Пани Мария мягко коснулась его локтя и тихо произнесла: – Йосеф, нье образич их. Са то такье саме особы, як мы. («Иосиф, не надо их оскорблять. Они такие же люди, как и мы»). – Она взглянула на нас и ласково улыбнулась. Мама Тереза улыбнулась ей в ответ и привычно вытолкнула меня вперёд. – Мирко, – сказала она, – спой этим добрым людям «Аве Мария». Я ступил израненными босыми ногами в дорожную пыль, закрыл глаза, набрал в грудь воздуху и запел – сначала тихим голосом, а потом всё громче и громче, – так что под конец мой звонкий голос нёсся надо всеми сонными утренними Лукишками:
Ave Maria! Zdrowaś Maryjo, łaski pełna, Święta Maryjo, łasko, Zdrowaś Maryjo, Matko Boża Maryjo, módl się za nami! Maryjo, módl się za nami! Ave Maria! Ave Maria!
По толпе горожан пробежал шёпот удивления. Отец Иосиф покачал головой, развёл в изумлении руками, затем присел передо мною на корточки, расстелив полы своей ризы по дорожной пыли, взял мою руку в свои тёплые ладони и тихо сказал: – Syn, gdzie nauczyłeś się tak śpiewać? («Сынок, где ты научился так петь?»). Я молчал. И мама, вопреки моим ожиданиям, не произнесла ни слова. Отец Иосиф встал, отряхнул запачканную пылью ризу и, не отпуская моей руки, повёл меня, пани Марию и мою маму вокруг костёла к одноэтажному, увитому плющом домику, где жил он с сестрой.
Первым делом отец Иосиф быстро натопил домашнюю баню, стоявшую на заднем дворе. Мы с мамой с наслаждением искупались; нас усадили за стол и накормили вкуснейшим завтраком, подобного которому я не ел никогда в своей жизни, после чего пани Мария, улыбаясь, сказала: – Мирко, сегодня вечером, после богослужения, ты споёшь в костёле перед нашими прихожанами все песни, которые ты знаешь, на цыганском, польском, русском, литовском, согласен? – Пани, – возразил я, – я знаю так много песен, что я могу петь их до утра. Отец Иосиф засмеялся. – Я остановлю тебя в десять часов, – сказал он. – Давай отпустим твою маму в табор, а ты переоденешься во что-нибудь приличное, мы с тобой пойдём в костёл, и я покажу тебе наш орган. Он повернулся к сестре. – Марыся, – сказал он, – научи его петь под органную музыку...
Это был первый концерт в моей жизни. Я впервые почувствовал себя артистом. Костёл был переполнен. Слух о пришлом цыганёнке с необыкновенным голосом быстро разнёсся по городку и окрестным сёлам, и толпы прихожан заняли каждый квадратный метр на скамейках и в проходах. Я пел, стоя перед алтарём. Торжественные густые звуки органа сопровождали моё пение; сотни восторженных человеческих глаз смотрели на меня; мне громко аплодировали – и это было так необычно, так волнующе, так непохоже на моё жалкое пение в нашем нищем грязном цыганском таборе... Но моё торжество было ничто по сравнению с торжеством отца Иосифа! Он сидел в первом ряду, не отрывая глаз от моего лица; он беззвучно повторял слова моих песен; сияющая улыбка не сходила с его лица... Я был его находкой, его необычайной удачей! Трудно было себе представить, что это был тот самый человек, который утром безжалостно обзывал нас попрошайками. Я уже знал, что музыка была для него смыслом существования наряду с его католической верой. Он показал мне днём сотни граммофонных пластинок с записями знаменитых песен, арий, речитативов, симфоний и концертов на десятках языков, в исполнении великих артистов. – Мирослав, – говорил он, ласково положив руку мне на плечо, – такой голос, как у тебя, выпадает на долю одного из миллионов. Ты будешь знаменитым певцом, поверь мне!.. Я сделаю всё, что есть в моих силах, чтобы ты добился успеха... Приходи к нам каждый день, сынок. Мы научим тебя игре на органе. Ты услышишь пение великих артистов... Приходи...
Этой ночью впервые в своей короткой жизни я заснул на чистой простыне, в уютной, вкусно пахнущей комнате, при свете лампады, зажжённой пани Марией. Был канун воскресенья, 22 июня 1941 года. В эту ночь началась война...
Немцы вошли в Лукишки на пятый день войны. Точнее, они не вошли, а ворвались на десятках мощных мотоциклов, забрызганных грязью литовских просёлочных дорог и выплёвывавших клубы вонючего дыма. Мотоциклы остановились на площади перед костёлом, и два офицера, выбравшись из колясок и осмотревшись, направились прямиком к входной двери в костёл. – Мирко, – прошептала пани Мария, оттаскивая меня от окна, – спрячься побыстрее в подвал. – Почему? – Немцы не любят цыган, – коротко пояснила пани Мария и легонько подтолкнула меня к подвальному люку. Я скатился по лестнице в глубокий подвал, пахнущий сыростью, и сел в углу на мешок с картошкой.
...Я просидел в этом подвале, не вылезая оттуда ни разу, ровно один год, до июня сорок второго. Трижды за день пани Мария отодвигала сундук, стоявший поверх люка, спускалась в подвал и приносила мне еду. И раз в два дня отец Иосиф выносил наверх дурно пахнущее помойное ведро, служившее мне туалетом. Впоследствии я прочитал у русских писателей, что такое ведро называли в ГУЛАГе парашей. Отец Иосиф и пани Мария, разумеется, знали, что, скрывая меня от немцев, они рискуют жизнью. Они, конечно, читали объявление немецкой комендатуры на трёх языках – литовском, русском и польском, – расклеенное по всему городку и грозившее смертной казнью за укрытие от немецких властей еврея или цыгана. Я спросил однажды пани Марию, почему она и отец Иосиф не боятся прятать меня. Она посмотрела на меня поверх очков, грустно усмехнулась и еле слышно промолвила: – Отец наш Христос не простил бы нам, если б мы поступили иначе. За год сидения взаперти в полутьме я основательно попортил своё зрение. От пронизывающей подвальной сырости мои молодые кости постоянно ныли. Я часто плакал, тоскуя по маме Терезе и моим братьям и сёстрам, оставшимся в таборе. Отец Иосиф рассказал мне, что нашего табора больше нет, что немцы посадили всех в огромные грузовики и увезли неизвестно куда – наверняка на смерть.
...– На второй день войны, – рассказывал он, – я поехал на велосипеде в табор. Я с большим трудом нашёл его в глубине леса. И мне пришлось бросить велосипед на опушке... Я собрал всех цыган и сказал, что им надо уходить как можно скорее, потому что немцы убьют их всех – и мужчин, и женщин, и детей. Они начали кричать и плакать, но, видимо, не решились уйти – да и куда они могли уйти? – и погибли все... Я ежедневно и еженощно корю себя за то, что не смог убедить их уйти...
У меня в голове крутились грустные песни – ведь всю свою короткую жизнь я беспрерывно пел! – но мне было запрещено даже говорить громким голосом. Я не мог дольше жить в моей кошмарной подвальной тюрьме... Я чувствовал, что схожу с ума...
Но тут случилось счастливое событие, изменившее мою судьбу. К лету сорок второго года северная Белоруссия и южный кусок Литвы стали партизанским краем. Немецкие гарнизоны покинули эти заросшие лесом, редко заселённые края, и в Лукишки вошёл отряд белорусских партизан. Впервые за последний год отец Иосиф и пани Мария вывели меня на костёльную площадь. – Солнце, – прошептал я и заплакал. За двенадцать месяцев заточения я забыл, как выглядит солнечный свет и как ощущается солнечное тепло. Меня отвели в штаб, к партизанскому командиру. – Товарищ, – сказал отец Иосиф, с трудом выговаривая это непривычное русское слово, – вот этот парнишка – цыган. Если немцы вернутся, они убьют его. – Они не вернутся, – заверил нас командир. – Сколько ему лет? – Двенадцать, – сказал я. Командир взлохматил мои волосы и засмеялся. – Ты большой хлопец, но недостаточно большой, чтобы быть партизаном, – сказал он и на мгновение задумался. – Мы сделаем с тобой вот как. Послезавтра на Большую Землю уходит санитарный самолёт с нашими ранеными, и ты полетишь с ними. Лады? Я взглянул на отца Иосифа и пани Марию и не смог сдержать слёз. – А можно их тоже взять на самолёт? – прошептал я, вытирая глаза...
Мы стояли на краю длинной лесной поляны, служившей взлётной площадкой для партизанских отрядов. – Не плачь, Мирко, – шептала пани Мария, а у самой слёзы текли по щекам и капали мне на лоб. – Кончится война, и мы с тобой обязательно увидимся. – Ты вернёшься к нам великим артистом, – произнёс отец Иосиф и обнял меня. – Ну, беги. Я подхватил свой рюкзак и побежал к самолёту, в который партизаны загружали носилки с ранеными. Я оглянулся, и последнее, что я увидел, были мои дорогие отец Иосиф и пани Мария, махавшие мне на прощанье...
В восемьдесят шестом году ещё не было прямого авиарейса из Нью-Йорка в Вильнюс, и в Варшаве мне предстояла пересадка. Я сидел в кафе варшавского аэровокзала над чашкой кофе, прислушиваясь к звукам полузабытой польской речи вокруг меня и вспоминая последние слова пани Марии о нашей будущей встрече после войны: «Nie płacz, Mirko… My będziemy z tobą zawsze widzą siebie nawzajem». Боже, всемогущий Боже, сделай так, чтобы мы встретились! Я закрыл глаза, припоминая крошечный лесной аэродром в Белоруссии, откуда сорок четыре года тому назад взлетел наш санитарный самолёт, и полевой аэродром недалеко от Тулы, где мы приземлились...
...Нас выгрузили из самолёта в ста километрах от линии фронта и повели в какой-то амбар. Носилки с ранеными партизанами стояли на амбарном полу вплотную друг к другу; удушающий запах гниющего человеческого мяса заполнял тесное помещение и вытеснял острый запах йода и карболки. Я сидел в одиночестве позади амбара, прислонясь к стенке и закрыв глаза в полудрёме. Я ожидал вызова к начальству, которое определит мою судьбу. Внезапно кто-то толкнул меня в плечо, и чей-то властный голос произнёс: – Эй, пацан, говорят, что ты цыган. Это правда? Я открыл глаза и увидел высокого черноволосого парня лет двадцати в форме старшего сержанта. – Правда, – неохотно пробурчал я. – И я цыган! – воскликнул парень и расхохотался. – В карты умеешь? Я помотал головой. – Какой же ты цыган, если не знаешь фокусов с колодой? А что ты умеешь? Танцевать или петь можешь? – Я могу петь, – сказал я. Он смотрел на меня с недоверием. – Ну-ка, спой что-нибудь. Я оглядел пустой амбарный двор и громко пропел с эффектными переливами:
Соло-о-вей мой, со-о-ловей. Го-о-ло-о-систый со-о-ловей! Ты куда, куда-а-а летишь? Где всю ночку про-о-о-поёшь?
– Ого! – воскликнул мой новый знакомый. – Ну и голосище у тебя! Такие, как ты, нам нужны. Он протянул мне руку и сказал: – Я Арнольд Квятко. Зови меня просто Арик. Я тут командую ансамблем песни и танца 163-й дивизии. Пойдём, я тебя оформлю к нам. Будешь у нас сыном полка. Тебе сколько лет? – Двенадцать...
...Вот так я стал сыном полка и главным певцом фронтового ансамбля. А мой новый друг Арик, кстати, оставшийся моим другом на все последующие сорок четыре года, был нашим руководителем, дирижёром, снабженцем, фокусником, бухгалтером, водителем нашего видавшего виды побитого автобуса – в общем, был он, как говорят американцы, Jack for all trades, то есть мастер на все руки. И был он великим авантюристом. Он мог добыть нам, пятнадцати артистам его ансамбля, как бы из-под земли и новое обмундирование, и свиную тушёнку, и американский белый хлеб, и приличные декорации для спектаклей. У него был прекрасно подвешенный язык, и он был в отличных отношениях со своим непосредственным начальством – политотделом дивизии. Мы выступали с концертами и на передовой в часы затишья, и в госпиталях, и перед новобранцами в ближнем тылу. Я выучил все популярные песни того времени, и слух о моём необыкновенном голосе быстро разнёсся вдоль линии фронта. Раненые в госпитальной палате, бывало, стучали костылями о пол и требовали: – Мирко, спой «Тёмную ночь»! Меня не надо было долго просить.
Тёмная ночь. Только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают... Тёмная ночь. Ты, родимая, знаю, не спишь И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
– Мирко, давай про рыбака Костю и рыбачку Соню! Из «Двух бойцов»!
Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил, И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил... Рыбачка Соня как-то в мае, причалив к берегу баркас, Ему сказала: «Все вас знают, а я так вижу в первый раз...»
Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика, Но и Молдаванка, и Пересыпь обожают Костю-моряка.
И наши раненые бойцы бешено аплодировали, и стучали о пол костылями, и требовали новых песен...
Через год началось наступление Красной армии по западной России и Белоруссии. Ах, как я жалел, что наша дивизия двигалась по южному Полесью, вдали от Литвы, где меня ждали отец Иосиф и пани Мария! Я помню себя стоящим на открытой платформе грузовика посреди развалин только что освобождённой Варшавы и поющим «Жди меня» перед тысячами наших бойцов:
Жди меня, и я вернусь, Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: – Повезло. Не понять, не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой, – Просто ты умела ждать, Как никто другой...
В мае сорок пятого война закончилась, и мы оказались в дотла разрушенном Берлине. Наш маленький ансамбль стал частью ансамбля Первого Белорусского фронта. В середине мая к нам приехал американский майор Джон Котлер с предложением от самого генерала Эйзенхауэра дать концерт в американском секторе Берлина. Арик за считанные минуты подружился с майором, выпил с ним пару кружек пива и выяснил, что папа и мама майора родом с Западной Украины, и что его настоящая фамилия не Котлер, а Котляренко, и что при рождении ему дали имя Иван, а не Джон. Вот так в сопровождении майора Котлера-Котляренко мы и оказались в стане американцев. Огромное поле возле аэродрома Темпельгоф было заполнено до предела солдатами и офицерами, жаждущими увидеть и услышать своих русских союзников. Конферансье вышел на самодельную эстраду и объявил: – Песня американских лётчиков. Исполняет Мирослав Сахно. Я вышел на эстраду и несколько секунд молча разглядывал непривычную для меня аудиторию. Кто-то крикнул: – Hey, boy, take the mike! («Эй, парень, возьми микрофон!») Наш конферансье крикнул в ответ: – He doesn't need a mike! («Ему не нужен микрофон!») Я запел:
Мы летим, ковыляя во мгле. Мы ползём на последнем крыле. Бак пробит, хвост горит, Но машина летит – На честном слове и на одном крыле...
И тут случилось чудо – вся многотысячная аудитория, вскочив на ноги, подхватила эту песню, и мой голос просто не стал слышен в гигантском солдатском хоре:
Ну, дела! Ночь была! Их объекты разбомбили мы дотла! Мы ушли, ковыляя во мгле, Мы к родной подлетаем земле. Вся команда цела, и машина пришла – На честном слове и на одном крыле...
И вот я сижу в кафе варшавского аэропорта и вспоминаю, как четыре десятилетия тому назад, после нашего концерта в западном Берлине, великий авантюрист Арик уговаривал меня остаться в американском секторе. И я размышляю, как сложилась бы моя судьба, если б я не согласился. Ведь жизнь человека – это бесконечная цепь перекрёстков, на каждом из которых он останавливается и выбирает, куда идти: прямо, направо или влево... И от того, что он выберет, зависит и его карьера, и его будущая семья, и судьба его детей и внуков... Был бы я более счастлив? Была б моя жизнь более наполнена? Возможно, вполне возможно...
...– Не хочу я в Америку! – сопротивлялся я. – Не нужна мне твоя Америка! – Не будь дураком, – убеждал меня Арик. – Мы просто поменяем место жительства. Это идея майора Котлера. Он сказал, что с таким голосом, как у тебя, ты обязан переехать в Америку. Там ты станешь, сказал он, великим артистом! – Мы пропадём в Америке, – неуверенно возразил я. – Мы будем как в пустыне. Я чувствовал, что мне не совладать с Ариком. Мне было неполных пятнадцать лет, а ему – двадцать три, и он всегда был для меня непререкаемым авторитетом. – Майор Котлер сказал, что нам поможет Общество Цыган Америки и Канады. И вообще, сказал он, в Штатах много всяких благотворительных организаций, которые позаботятся о нас вначале... Вам будет трудно, сказал он; вы будете тяжело работать днём и учиться вечером и ночью; но вы добьётесь успеха, как добились его миллионы иммигрантов до вас... И потом – подумай, Мирко, ведь нас вот-вот демобилизуют, и что же ты будешь делать после демобилизации? Ведь ты никогда не ходил в школу, ты еле-еле пишешь и читаешь, у тебя нет никого из родных. Куда ты пойдёшь? В детдом где-нибудь в Сибири? – А как насчёт тебя? Арик беззаботно отмахнулся. – Не беспокойся, – промолвил он со смешком. – Я нигде не пропаду... И вообще, Мирко, мы с тобой – цыгане! Нам положено кочевать по белому свету, а не сидеть на одном месте, верно?..
Майор Котлер оказался прав. Нам с Ариком пришлось так туго в первые годы нашей жизни в Новом Свете, что мы неоднократно просто впадали в отчаяние. Я поменял двенадцать профессий. Я был и сторожем, и поваром, и дворником, и швейцаром, и надзирателем в колонии для малолетних преступников... А вечерами я пел в кабачках в Гарлеме и Бруклине... А ночами я учил английский. Спустя несколько лет мой голос заметили. И однажды мне предложили посещать знаменитую консерваторию Джулиард в Манхэттене. Вот так я и оказался на первой ступеньке, ведущей к успеху – к оперным сценам Нью-Йорка, Лондона и Милана. А послезавтра мне предстоит петь в оперном театре Вильнюса...
Я выбрался из такси и глянул на старый лукишкский костёл, который я видел последний раз сорок четыре года тому назад. Вот здесь состоялся мой первый концерт. Здесь пани Мария аккомпанировала мне на органе. Здесь отец Иосиф сидел в первом ряду, безмерно гордясь моим пением. Сыпал мелкий снежок. Я медленно пересёк площадь и вошёл в костёл, где не было ни души и только была слышна тяжёлая волна органных звуков, плывущих с балкона. Может, моя дорогая пани Мария сидит за клавиатурой, и я сейчас увижу её... Я поднялся по витой лестнице. Звуки органа внезапно прекратились, и тоненькая девушка встала мне навстречу. – Цо пан хцэ? – услышал я обычный польский вопрос, обращаемый к незнакомцам. – Я хотел бы увидеть отца Иосифа и пани Марию. Она помолчала, а затем тихо сказала: – Их нет. Они скончались. У меня тяжело забилось сердце. – Когда? – Отец Иосиф – в пятьдесят седьмом году в Казахстане... А пани Мария – на прошлой неделе здесь, в Лукишках... На прошлой неделе?! Боже, милостивый Боже, я ждал этой встречи более сорока лет, а опоздал всего на несколько дней!
Девушку звали Кристиной. Всё тем же тихим голосом она рассказала мне, что в сорок седьмом году, когда на прибалтийские республики обрушилась волна сталинских репрессий и десятки тысяч литовцев, латышей, эстонцев и поляков были высланы в Сибирь и Казахстан, – отца Иосифа и его сестру арестовали и без суда отправили в ссылку в казахские степи. Там они промучились долгих десять лет, были в конце концов реабилитированы, но вернулась в Литву только пани Мария. Отец Иосиф скончался от рака и был похоронен в Караганде...
Вечером я стоял перед алтарём, как стоял перед ним сорок пять лет тому назад, и ждал, когда Кристина закончит первые органные аккорды. Сотни глаз были обращены на меня, но не было среди них восхищённых глаз отца Иосифа и пани Марии. Я сделал шаг вперёд и начал тихо петь, не в силах сдержать набегающих слёз:
Аve Maria! Zdrowaś Maryjo, łaski pełna, Święta Maryjo, łasko. Zdrowaś Maryjo, Matko Boża! Maryjo, módl się za nami, Maryjo, módl się za nami! Ave Maria! Ave Maria!
Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за апрель 2016 года в полном объёме за 197 руб.:
|
Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 01.10.2024 Журнал НЛ отличается фундаментальным подходом к Слову. Екатерина Сердюкова 28.09.2024 Всё у вас замечательно. Думаю, многим бы польстило появление на страницах НОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Александр Жиляков 12.09.2024 Честно, говоря, я не надеялась увидеть в современном журнале что-то стоящее. Но Вы меня удивили. Ольга Севостьянова, член Союза журналистов РФ, писатель, публицист
|
||||||||||||||
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru 18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021 Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.) |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
Картинки по запросу автосалон москва новые автомобили цены ac-tulskaya.ru/cars/. |