Малые величины

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 14 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Русский дервиш

 

 

Попасть в Иран захотелось на своей машине. Значит, предстояла непростая дорога через Дагестан и Азербайджан. Доводилось мне бывать в этих краях, но в давно прошедшие годы – и тогда встречали приветливые гостеприимные люди. Но времена изменились – и сейчас мы слышим, будто там поселились мзда и разбой, и не дают они прохода без откупа ни пешему, ни колёсному. А потому в полуденные края путешественники предпочитают отправляться самолётами, чтоб проскочить кавказские хребты и долины на большой высоте, недоступной шайтану.

Мне же по воздуху не хотелось, слишком уж обыденно – переместиться за пару часов из точки А в точку Б. Придуманный мной сюжет поездки предписывал, чтобы постигать пространство посредством движения по земле. Тогда и манящая страна будет открываться не сразу, а ещё издали, по мере приближения, километр за километром. К тому же и попутные стороны – Астрахань, Дагестан, Азербайджан – сильно привлекали: ворота Востока с общей с нами историей. В общем, грезился мне солнечный путь: по левую руку – утренняя заря, кипучий блеск Каспия, Дарьи Хвалисской, по правую – Кавказ-Кабх, льдисто блистающий, с закатным багрянцем.

В записках нашего предшественника Афанасия Никитина вот что читаем о тех местах: «Посол ширваншаха Хасан-бек дал им по кафтану-однорядке и по штуке полотна, чтобы провели нас мимо Астрахани. А они, неверные, по однорядке-то взяли, да в Астрахань царю весть подали… И пришли мы в Дербент ограблены».

Но то случилось на челнах да по морю. А я на свою джип-машину вполне полагался. Мирно, без всяких невольных дарений, миновал Астрахань. Дальше пошли дороги в ухабах и ямах, а то и вовсе без всякого покрытия. Но не этого страшатся странствующие, отправляясь на юг. Страшатся они грабителей и поборов. Дагестанские постовые, как вошли когда-то в образ подорожных супостатов, абреков городов и ущелий, так всем существом и срослись с этим образом. Трудно машине вырваться из раздолбанной колеи. Вот и постовые исправно играют роль, отведённую им преданием и анекдотами. Порой кажется, самим тошно, а играют, играют на публику. Ведь никто же дагестанских гаишников иными не представляет; в других каких, добрых, бескорыстных, никто не поверит.

На выезде из Махачкалы машину остановил немолодой долговязый сержант с печально смотрящими на мир глазами.

– За выезд из города платить полагается, дорогой, – хрипло, с мученьем в голосе сказал он, наклоняясь к приспущенному стеклу.

Надоело! Я открыл дверь и решительно выбрался наружу, чтобы по внезапному вдохновению освободить дорожного человека от чародейного заговора.

– Уважаемый, вот ты просишь у меня денег, – начал я как можно приветливее, глядя лихоимцу прямо в глаза. – И сам ведь знаешь, что плохо делаешь, не по-божески, не по-человечески. Будешь мучиться потом, стыдиться, укорять себя, зачем обидел старого человека. Домой придёшь – с женой поссоришься, детей обругаешь, сна не будет. Сколь же сладостно, поверь мне, жить честным трудом, оставаться свободным от денег, от жадной привычки! Попробуй сам, хоть один день попробуй – тебе понравится, ты же себя уважать станешь, прямо ходить будешь, небо увидишь. Вон какое лицо у тебя хорошее! Вижу, добрый ты человек, только тебя сделали недобрым, чтобы вовлечь в круговорот зла. Не поддавайся, не унижай себя, выйди из заколдованного круга, верни себе доброту.

Хмуроватое лицо сержанта в начале проповеди выражало недоумение, потом удивление, а к концу просияло:

– Ты кто такой, старик? Русский поп? Проповедник? Дервиш? Может быть, ты святой?

Надо сказать, стариком я тогда совсем не был, лет было мне меньше пятидесяти. Но такое впечатление производила борода, окладистая и с сединкой.

– Какой я святой, – смиренно я молвил, – я грешник великий.

– Э, точно святой! – воскликнул сержант, хлопнув себя по ноге. – Они всегда так говорят о себе: «я грешник». У нас в ауле, в деревне значит, живёт старый Абдурахман. То же самое говорит, а ещё учит всех. Я ему говорю: «Если ты грешник, зачем учишь? Как тебя слушать?». Он отвечает: «Мой грех – это мой, а я хочу, чтоб у тебя грехов не было». Поезжай, поезжай, святой человек, счастливый путь! А я попробую, как ты сказал… попробую стать добрым, мамой клянусь! Спасибо тебе!

Мы с чувством пожали друг другу руки. И я весело двинулся дальше.

Русским дервишем и Гуль-муллой называли когда-то в Персии Велимира Хлебникова. Сам поэт переводил это имя как «Священник цветов». «Всего почётнее в Персии – быть Гуль-муллой», – с гордостью говорил он. – Гуль-мулла – желанный гость в любом доме, с него не берут денег. «Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезём! Денег нет? Ничего. Так повезём, садись!» Не заехав ещё в Персию, на дагестанской дороге я ощутил себя таким же русским дервишем. На доброе слово на Востоке отвечают добром.

 

 

 

Воронежская Дездемона

 

 

На оживлённом перекрёстке приметная пара – невысокий, тщедушного сложения африканец, далеко не студенческого возраста, с ним белолицая воронежская толстуха. Она что-то втолковывает, размахивая пухлыми руками. Отводя глаза от напирающего бюста, африканец только переминается с ноги на ногу.

– И сколько ты будешь кормить обещаньями! – доносится вредный голос. – Какие переводы ждёшь, кто тебе их пришлёт! Навязался дармоед на мою голову! Когда сам начнёшь работу искать?

На добродушном чёрном лице ноль эмоций, непроницаемое безмолвие. Тусклая виноватая улыбка возникла – и тут же исчезла. Замкнулся в себе, терпит, скучает. Дело, судя по всему, простое, житейское: пилит бабёнка «своего» за лень, нехотение идти на добычу, тащить в дом. И дела ей нет до того, что он другой природы, что у них в Мали или в Лесото, может быть, наоборот, женщины заняты охотой, собирательством и кормят мужчин. И при этом не смеют поднять на них голос.

Она-то не знает о том. А он помнит. И потому брань и понукания воспринимает со скорбным бесчувствием, как дождь или ветер в деревьях. И ждёт добрых вестей и помощи из далёкой родной Африки.

 

 

 

Самозванцы

 

 

Куранты отзвонили полдень, когда, допив кофе на втором этаже ГУМа, я спустился к Никольской. Из проёма залитой июльским солнцем площади пахнуло жаром. Прокалённый на брусчатке воздух скручивал и передвигал строения, будто играл ими. То Василий Блаженный свивался в пёстрый кулак, то Спасская башня падала набок, то Мавзолей растекался в красную лужицу.

Но ближние здания стояли твёрдо, держались прочно. На красной стене Исторического музея, словно нарисованная, виднелась живописная группа – царь-государь в золото-парчовой маломерке, явно с чужого плеча, с ним трое бравых стрельцов в малиновых казакинах и енотовых шапках, с бердышами на плечах. Отяжелевшие от жары, призраки прошлого безучастно смотрели вдоль притихшей в этот час улицы. Из-под Иверских ворот вытекал жиденький людской ручеёк. Мало интересуясь царской особой, смерды все как один сворачивали к Никольской или втягивались, будто сор пылесосом, проёмом ГУМа.

Оглушённый зноем, я остановился против царя Иоанна Васильевича с опричниками. Кафтаны-то, вижу, поизносились, поистёрлись, кое-где и молью побиты…

Приметив мой интерес, стрельцы приободрились, стали поправлять кушаки. Царь глянул милостивым оком, словно зазывая в свой круг. И я поддался искушению самозванства.

– Боже царя храни! – поприветствовал, проходя меж стражниками и кланяясь.

– Здравствуй и ты, добрый молодец! – с достоинством отозвался царь.

– Во сколько ценишь, надёжа-государь, великую честь оказаться с тобой на одном снимке?

– А смотря по композиции, – отвечал царь. – Сам-друг с государем – одна цена, ежели ещё и с присными – другая.

– И хорошо идёт?

– Худо нынче, совсем худо. Оскудел народец, поиздержался, коммуналка всех подкосила. Немчуры мало, китаец и тот повывелся…

– Будя! – строго прервал я его причитания. – Мне ли не знать подноготную. А вот не видел ли ты, Иван Васильевич, красный интернационал мой… ну, вождей, оброчников моих. Что-то нет окаянных. Своевольничают, неисправно мзду вносят. Скажи, как они тут, не шалят ли, челом тебе бью.

Царь зорко глянул окрест, обтёр лоб сафьяновой рукавицей.

– Скажу, сокол, как есть, – зашептал он, придвинувшись, оглядываясь на стражу. – Сам ведаешь, мне с безбожниками детей не крестить. Приходят попозже, уходят пораньше. Карл с Энгельсом ещё ничего, а лысый каждый день навеселе, к вечеру едва стоит. Интернациональную запоёт, да на всю-то ивановскую. Курсантов и тех воротит. На мой глаз, генералиссимус у них за главного. Деньги отнимает, сам видел.

– Прикарманивает, говоришь? – вскричал я. – Не напраслину ли возводишь?

– Вот те крест! – частил царь. – Я вам, говорит, покажу пролетарскую диктатуру…

– Так-так! – прервал я царя, взяв его за рукав. – Придётся меры взять. Самодержавие-то покрепче будет, чем их диктатура, так ведь?

– Вестимо, – поддакнул царь. – Одно солнце на небе, один на земле смотрящий.

Попрощались с ним рукопожатно, стрельцы взяли бердышами на караул.

И тут показался усатый вождь. Одетый не по погоде в китель и сапоги, с фуражкой на голове, он неторопливо шёл от Иверских ворот к площади. Люди останавливались и смотрели ему вслед. Как поравнялись, я поднял руку к виску. Усмехнувшись в усы, генералиссимус ответил мне тем же. Я не стал его останавливать. Он скользил по площади к мавзолею, словно уносимый солнечным ветром, потом вдруг стал невидим, будто испарился перед кремлёвской стеной.

 

 

 

Близко к сердцу

 

 

Удобно размещалась тогда редакция «Лесной газеты» на Никольской улице. Приедешь в Москву, пять минут с вокзала – и вот уже друзья заваривают крепкий чай, открывают припасённый «мерзавчик». Так было и в тот раз. Неожиданно, как бывает во сне, в кругу застолья появился человек, что называется, из другой оперы. Не предполагался он в этом месте. Какое-то время мы с ним оторопело глядели друг на друга.

– Генрих Францевич! В Москве! Как вы здесь оказались?

Редактора газеты «Советская Эстония» Туронка привычно мне было встречать в служебном его кабинете. Корреспондентом союзных газет я регулярно наезжал в Таллин. При этом едва ли не всякий раз заходил к Генриху – покофейничать, узнать эстонские новости. Потом связи прервались, как говорится, по независящим от нас обстоятельствам: Прибалтика поплыла на Запад, а я предпочёл убраться из Вильнюса в Россию.

– Но вы-то местный. И что ж, бросили Таллин?

– Да ну их! – решительно отвечал Туронок. – Как оставаться? Национализм, оплёвыванье… сами знаете.

И он характерным жестом отёр лоб.

Спустя полгода, не более, оказавшись в Москве, между делами снова заглянул к «лесникам». Захотелось и прибалтийского приятеля проведать. Увы, на Никольской его уже не было.

– Умер Генрих, похоронили, – сказали в редакции.

Я потерянно остановился. Как так? Недавно же виделись…

– Его книга убила, – отвечали ребята.

– Книга! Какая книга?

– А Довлатова. Видел чёрных три томика? Только что вышли. О нашем Туронке там немало…

Знал я, конечно, что Сергей Довлатов когда-то жил и работал в Таллине, что свою службу рядовым советской печати он забавно и едко изобразил в повести, собранной из журналистских анекдотов, названной «Компромисс». Особенно досталось в ней редактору. Он едва ли не единственный удостаивается оскорбительных реприз автора, в целом весьма снисходительного к людским слабостям и порокам. Довлатов словно мстил за свою журналистскую подёнщину, делавшую его «трубадуром банальности» и едва не погубившую в нём писателя. Он хотел убить прошлое, а с этой целью – «сжечь трупы» бывшего редактора и других сослуживцев. Настоящий Генрих Туронок, доброжелательный, лёгкий в общении, не засушенный официальностью, надо сказать, мало походил на изображённого. Впрочем, беллетристики без вымысла не бывает. На том свете, в Америке, где, по Довлатову, «ходят вверх ногами», как было не посмеяться над этим светом? На что обижаться?

В газете произошедшее с Туронком приняли близко к сердцу. Корили себя:

– Эх, не надо было давать ему в руки эту книжку! Спрятать бы, а мы ещё и тыкали – вот здесь про вас, посмотрите, и здесь. Не знали, что он так серьёзно воспримет…

Не всякому даётся легко переносить насмешку, да ещё такую изощрённую, художественную. Понимал редактор: не в газетный фельетон угодил, не в партийный разнос, а в литературу. Значит – надолго.

Сел, говорят, Генрих с томиком в своём углу, погрузился и листал молчком до вечера. Лицом потемнел и глаза увяли. Вечером, возвращая книжку, сказал: «Сергей, Сергей, зачем же он так! Я его, видит Бог, ничем не обидел. Всё ему спускал…»

На другой день Туронок не пришёл на работу. Спустя неделю явился пасмурный, осунувшийся, посеревший. Избегал разговоров, общения. Посидел в редакции ещё несколько дней – и ушёл. Тихо, даже не попрощался. Потом услышали – умер.

Повесть «Компромис» завершается словами, сказанными автору его родным братом, имевшим две судимости, из них одну за неумышленное убийство: «Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно? Я всего лишь убил человека и пытался сжечь его труп. А ты?».

 

 

 

Рассказ о брошенной кошке

 

 

Она повстречалась мне на лесной тропинке. Случись это в городе, я бы, наверное, на котёнка и внимания не обратил. Но здесь, в стороне от всякого жилья, он погибал без помощи. Пришлось нести домой, кормить, устраивать лежанку. Месяца через два получилась тонкая, гибкая кошка тигровой окраски, с независимой вольной повадкой, переменчивая в настроениях. За хищную волнистую грацию я назвал её Лаской. Подобно рыси, она спала наверху, в брошенной на шкаф старой шляпе. Утром, ещё затемно, спускалась и впрыгивала ко мне, лезла греться под одеяло. Вот тут, бывало, притихнет и поворчит на груди несколько минут. На большее терпения не хватало – вскакивала и с требовательным криком бежала на кухню. Повзрослев, стала проситься на улицу.

Жил я на опушке леса, на первом этаже, так что Ласка сама спрыгивала из низкой лоджии и исчезала, иногда на несколько дней. Впрочем, я и сам тогда не каждую ночь проводил дома. А с этой навязавшейся квартиранткой приходилось считаться. Бывало, «средь шумного бала» вдруг вообразишь, как она, голодная и холодная, с воем ходит под окнами и просит открыть... Быстро допивал-докуривал, прощался и летел домой. И как бывал рад, когда посреди ночи вдруг раздавался под окном знакомый хрипловатый голос, и шёл отворять дверь. Хорошо, когда о нас кто-то тревожится и думает, но сколь лучше, если есть о ком заботиться самому.

А тут-то и началось… Знаете ли вы, что если кому-нибудь когда-нибудь придёт в голову разжечь костёр на главной площади, причём, утверждаю, любого города, в любой стране, да хотя бы просто испечь картошки или заварить чая – уже через несколько минут непременно кто-нибудь к нему подойдёт, а там и другой, третий, сбегутся собаки, потянутся на огонёк бездомные, причалят парочки, возвысят голоса проповедники, появятся журналисты, поставят палатки, налетят любопытные, за час-другой наберётся толпа, ораторы полезут на ящики, мальчишки – на крыши, к вечеру площадь будет бурлить, на другой день выйдет из берегов…

Я не стал дожидаться развязки. Меня позвал любимый голос, обещал новую жизнь, осмысленную, творческую, счастливую. Она не получилась, новая жизнь, но об этом как-нибудь в другой раз. Впрочем, не получилась она и у тех, кто остался на старом месте. Там теперь чужая страна, туда не пускают без визы.

Уезжал я налегке, с рюкзаком, ни с кем особенно не прощаясь. Единственное затруднение представляла Ласка. Нечего было и думать взять её с собой в неизвестность. Пришлось звонить другу, устраивать её судьбу. Несколько провожавших меня уныло потоптались на перроне. И то один, то другой повторял: «Ты напиши, как устроишься, а мы следом. Все там будем, не в одно время…» На другое утро я вышел из вагона на незнакомой станции, в местности, которую, кажется, уже не успею полюбить. А нынче и везде всё чужое, куда ни пойди.

И вот ведь, оставил всю прежнюю жизнь, каких-никаких приятелей, женские привязанности, но скучал почему-то только по Ласке, жалел, что не взял её с собой, ощущал себя предателем.

Говорят, кошки находят дорогу к людям, которых любят, куда бы те ни уехали. Сколько на этот счёт приходилось читать достоверных историй! Конечно, слишком уж большое расстояние между нами, да и места пребывания я менял, следы мои путались. И всё же, всё же… Ну, бывает же!

Но шёл месяц за месяцем, а Ласки не появлялась. Вечерами, засыпая, я представлял себе, как мой полосатый гибкий зверок бежит по дорогам, крадётся дворами, огородами, преодолевает леса и реки. Позади Белоруссия, Смоленщина, скоро, скоро…

Однажды ночью за окном раздался знакомый голос. Я вскочил из постели и неодетым выбежал на улицу. Стал звать. Но никто не подошёл и не отозвался. Нет, не всё сбывается из того, чему и положено вроде быть!

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: