Наброски в общем вагоне

 

 

 

Моя работа и место жительства отделены полутора часами железнодорожного времени.

Еду домой, завтра суббота.

За неделю столько усталости накапливается... Не прилечь ли? Вот и лавка напротив освободилась. Газетку – под ноги, сумку – под голову. Полчасика, полчасика...

– Ма-айскими хорошими ноча-ами-и... отгремев, закончились бои-и-и... Где же вы тепе-ерь, друзья-однополча-ане-е...

«Боевые спутники мои», – с удовольствием продолжил я про себя чудесную древнюю песню, непроизвольно заполнив слишком длинную паузу после «однополчан».

Довольно приятный тенор, нежный и чистый, только голосок слабенький.

– Я хожу в хороший час зака-ата у сосновых новеньких ворот...

Голосок-то, пожалуй, юношеский, – думал я сквозь полудрёму. А какая интересная, чуточку излишняя пауза после «ворот»; в этой паузе загадка и обаяние. Сейчас будут слова про надежду, про ожидание случайного, но так нужного посещения. Легко представилось: ходит фронтовик, прихрамывая, у этих сосновых и новеньких, подслеповато вглядывается в солнечную закатную пыль деревенской улицы – вдруг там появится знакомый солдат, – покурим, побеседуем, сидючи на тёплых брёвнах.

– Может, к нам сюда-а, – приближается певец, и я с сожалением различаю придыхание, горловое сипение. Трудно ему.

– Знакомого солда-ата-а...

– Ветерок попутный занесёт, – чуть слышно подтягиваю я, как бы желая помочь напрягающемуся певцу. И жду следующего куплета. Но знакомого солдата так, кажется, и не «занесёт», и фронтовик будет только воображать, как бы он вспоминал с этим солдатом, как жили и как теряли трудным вёрстам счёт, и как бы они осушили по паре рюмочек за победу и за друзей. Но вот печаль: весь текст в сослагательном наклонении, и никакой солдат, кажется, так и не появится.

 

После К. изредка можно наблюдать, как по вечернему малолюдному вагону пройдёт фальшивый нищий, даже обликом мало похожий на настоящего, так ясно видимого моей памятью – сколько их после войны мыкалось по базарам, улицам и вокзалам... А этот – хитро зыркает внимательными маленькими глазками по сторонам, точно вычисляя, вблизи кого нужно остановиться подольше, рассказывая скороговоркой душещипательную историю про отнятую шпаной квартиру и смертельно больную маму, про то, как он был каскадёром, но разбился на машине, повредил ноги и руку, и теперь никому-никому не нужен.

Или соберутся вблизи дверей совсем натуральные цыгане; суетливые, шумные, болтливые, мишурно разодетые, редкие мужчины – в дорогое и грязноватое, женщины – в неопрятную пестрядь, песен не поют о новой счастливой доле, всё что-то делят, ругаются друг с другом и с контролёрами на своём тарабарском языке; перетаскивают с места на место грязно-серые и полосатые мешки с неведомым барахлом; на смуглых и по большей части всё же симпатичных, даже и породистых лицах – знаки болезней. Теперь у нас, обывателей, затаилась глухая ненависть к цыганам – травят они наших детей наркотиками и живут не в избёшках и шатрах, а в шикарных трёхэтажных домах. Под городком Н. есть их посёлок: краснокирпичные прекрасные особняки. Мужики грозят сравнять их с землёй бульдозерами. Привязчивые, как репей, развязные дети попрошайничают с адской энергией. Слегка жалко их: долго ли резвиться отпущено, что их ждёт завтра...

 

Я поднялся со своего жёсткого лежбища посмотреть на певца.

Маленький одутловатый человек татарской, что ли, внешности в сером мятом плаще. В протянутой его руке ушанка с лакированной от долгой носки внутренностью. Взгляд косящих глаз поверх наших голов – слеп или прикидывается? Крупные оспины, сивая щетина, пухлявые, влажные, синеватые губы.

Голосок, конечно, слабый, но всё же чистый. А главное, поёт он удивительно музыкально, с милой естественной сентиментальностью и не жалобно, не слезливо, без ожидаемого надрыва: поёт – зарабатывает, а не выпрашивает. Иной раз, при взгляде на некоторых наших попсовых певцов, неудержимо плодящихся, мне кажется, что они всё что-то напористо выпрашивают, – а чего им выпрашивать, нечего им выпрашивать.

– Мы тогда припомнили как жи-или, как теряли трудным вёрстам счёт...

Благодаря излишне большим паузам он заставляет меня, надо полагать, и других, внутренне подпевать, счастливо припоминать слова песни, соучаствовать, и вот мы уже в благодарность непроизвольно шарим в своих скудных карманах. А слова, что за слова, в самом деле, у этой песни; как хорошо бы собраться с какими-нибудь приятными людьми повспоминать что-нибудь, расслабиться, покурить, сидючи на тёплых брёвнышках; сбросить душную мешковину «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».

 

Внушил мне певец душевное расслабление, внушил. Нельзя не оценить профессионализм попрошайки. Впрочем, более вероятно, что паузы от короткого дыхания, болезни, одышки.

«За победу б мы-и... по полной осушили», – про себя требую я продолжения.

– Добавили ещё-о-о... – заканчивает татарин вслед за моей молчаливой подсказкой.

И останавливается, держась за ручку сиденья; отдыхает.

Чувствую удовлетворение и опять жду; не знаю слов дальше. Кажется, ему, как российскому герою, хотят построить дом?

Толстенький, с нездоровой полнотой отёчного тела, он шёл мелкими шашками, бочком как-то, начиная шажок всякий раз с одной и той же ноги, не забывая, однако, остро постреливать по сторонам взглядом, заметно быстрее проходя мимо молодых и отвернувшихся, задерживаясь около заворожённых и улыбающихся.

Что у меня тут? Пять, пять, десять, а, ладно, дам десять, за такую песню можно, заслужил. Пьянь, конечно. Попрошайка и бездельник. Знаем мы этих теперешних нищих. В вагоне человек... сорок. Половина даст по пять. Так... Десять вагонов. За один проход – может быть, больше тысячи? Сколько же это будет в день? Рубля тебе хватит, Карузо. Интересно он реагирует на подати, словно не видит, кто сколько даёт. И я хочу понимать это как гордое сознание честного труда. Он не просит, нет, он даёт нам, слушателям, возможность насладиться и оценить его дар. И вполне нищенский, утильный треух солдатского образца в его подрагивающей руке – для нашего удобства: сыпьте, граждане, не жмитесь. Старик напротив с медальными планками на пиджаке приготовил два или три червонца.

 

Когда певец подошёл к тамбурной двери, я встал, и, проворно пройдя вагон, тоже оказался в тамбуре, своей преследовательской поспешностью напугав человека.

– Что! – отпрянул татарин, прижав к груди ушанку.

– Пел ты хорошо, мне понравилось, – поскорее признался я. – Таких песен уже никто и не помнит.

Чего-то я засуетился, заулыбался.

– Вот сигареты, закуривай, пожалуйста.

– Сигарета нада, давай сигарета.

Он нетвёрдо стоял посередине тамбура в принуждённой позе, бывшей частью предполагаемого движения, может быть – бегства, и пристально смотрел на меня исподлобья рудиментарным ханским взглядом: волк в плену всё равно волк. Насторожён, умён, зол. Круглый подбородок в редкой сивой щетине подрагивал, предвещал злую истерику изгоя, ни во что не верящего и не нуждающегося ни в чём, ни в ком.

– Ты милцанер, что ли? Чего я тебе сделал? Милцанер? У меня уже другой милцанер деньги брал за эту электричку, много брал, больше не дам! – крикнул он, отступая. – Зачем ко мне приставать, иду себе мимо, отходи. А то я другому милцанеру скажу, он тебя убьёт, отойди!

– Да что ты, в самом деле! – я подёргал себя за лацкан гражданского. – Какой я тебе милиционер? Разве не видишь?

– Всё равно не дам!

– Да не надо мне от тебя ничего, успокойся.

– Тогда зачем пристал? Чего меня забирать? – заученно тараторил он, – я не попрошайка никакой, мне сами дают, чего меня забирать, если контролёр какой, билет нада? У меня есть билет, вот билет...

– Ладно, ладно тебе, перестань. И не милиционер я и не контролёр.

 

С огорчением чувствовал я невозможность контакта.

– Не ищи, на кой мне твой билет. Кто к тебе пристаёт? И никто не собирается тебя забирать. Я, например, просто поговорить хотел, вот и всё.

– Не нада со мной говорить ничего, билета нет, я так сойду вон сейчас.

– Довольно об этом, – как можно спокойнее сказал я и хотел было тронуть его за плечо – полоснув взглядом, татарин отстранился.

– Скажи-ка лучше, где ты научился так замечательно петь? Неужели сам?

– Хорошо пою, – без всякого выражения заговорил он. – Всё сам научился, чего же плохо петь, я и плясать могу, и на гармошке всё играть могу, и на балалайке, только чужой милцанер отобрал гармошку, я денег ему не дал, и oб землю бросал, разбил, не знаю, зачем, – равнодушно, с еле заметным недоумением проговорил татарин. – Хороший был гармошка! – улыбнулся он неожиданно щербатым ртом. – Такой хоро-оший, сама всё играла. Он её как об землю вот так, а потом каблуками пинал, сапогом топтал долго, а она всё играла сама, совсем всё, а он потом на ней прыгать стал, не знаю, зачем, всё совсем кончал, прямо щепки одни стали, он всё рычал в слюнях, как собака, а она всё играла, только плохо уже совсем, тихо, вот так: вяк, вяк, вяк. Жалко.

– Погоди, как это, она сама играла? Чудеса какие-то ты рассказываешь.

– Зачем чудеса, не чудеса. Я её любил, вот она и играла так. Всю жизнь прямо, много годов. Нарядная такая была, красивая. Маленькая.

 

Как насекомых, он выбирал монетки из шапки и, шевеля губами, по одной прятал куда-то в недра своей многослойной одежды.

– Зачем же ты её отдал? – спросил я и тут же понял бессмысленность вопроса.

– Та-а! – махнул рукой татарин. – Милцанер молодой, глупый, жадный. Не понимает. Начальник велел ему. Давно уж теперь, в том году. Он меня знает. Говорит, я тебя в дом престарелых отправлю или в психушку. Надоел, говорит, со своей гармошкой, хотел меня совсем забирать, начальник не дал. А я убежал в электричку.

– А вот интересно, – обрадовался я подвернувшейся теме, – кстати, почему бы тебе, в самом деле, не пойти в дом престарелых? Я слышал, там очень хорошо содержат. Уход, питание, лечение, если нужно. Постели есть, тепло и телевизор.

– He-e, там тётки злые, дерутся. Я там был. И еда нехорошая, чёрная каша и старый чай. Гармошка нельзя, балалайка нельзя. Вон, видал, – он разинул рот. – Врачиха зубы выбила, что я ругался, потому как кашу всё время дают из семечек, ну жмых такой. Говорит, тебе зубы не нужны, так глотай. Вот я и убегал. В поезде лучше, я привык в поезде. И денег дают, и еда хорошая. Всё есть. А в доме денег нискоко не дают, всю пенсию сразу отнимают. И плясать негде. И все больные. А я здоровый пока. А летом тепло, петь можно, где хочешь, на рынке, например, около вокзала. Милцанеров мало, не трогают, это редка если злой какой. А в доме престарелых старики дерутся, которые пьяные, они же из тюрьмы.

– А зимой? А как же зимой?

– Зимой, если совсем плохо, обратно в дом престарелых иду, в Нилову пустынь. Они всегда маленько берут. За деньги. Ругаются только всегда.

– А... кстати, где же плясать-то, собственно? – не представил я картину.

– Тё где? Где не дают дальше ехать, там и хожу, а потом опять поеду. На базаре можно, на базаре лучше всего. Можно и на вокзале, только там ой плохо совсем, никто не смотрит, хоть смотрят; все усталый, сидят и спят. Ленивый очень сильно. Остановок много же везде! Я люблю, если много разный народ.

– Это, стало быть, на каком-то полустанке, – поддержал я.

– На полустанке нет, это если выгонят из вагона. На полустанке людей нет никого.

– Для выступления зритель нужен...

– Выступаю, – вроде бы улыбнулся обрадованный татарин. – Как самодеятельность. Пока пою песни, люди маленько собираются. Потом пляшу танец, называется «Танец побеждающего орла», смишно всегда, все смеются, хлопают и капейка дают, иногда много, я танец пляшу и сам музыка, вот так...

Он изобразил незамысловатую, но энергичную, даже грозную мелодию.

– Когда гармошка была, я плясал вокруг гармошки. Я все песни знаю, всю музыку.

– Как это – все?

– В радиве передают, я сразу и знаю! Легко.

– У тебя, стало быть, память очень хорошая.

– Сразу запоминаю. Нравится всем, на гармошке всё можно сыграть.

– И денег дают, – сказал я машинально.

 

Что-то мне стало не по себе. Я уже и не рад был, что пристал к нему со своими расспросами.

Что он мне голову морочит, как всякий бродяга, или, в самом деле, самородок, навсегда затерявшийся в пригородных пространствах, на полустанках, вокзалах и поездах... Музыкальный феномен?

Много-много лет тому назад мы встретили в глухой карельской деревне лупоглазого карлика по имени Кали. Он обладал чудовищной сексуальной силой – его любовницами были лошади и коровы, которых для удобства он запрягал в телеги. Коз, понятно, запрягать нужды не было. Частушек Кали знал, наверное, тысячи, сочинял он их сходу и по любому поводу, но, конечно, все они были по большей части похабные: «Целовались, не боялись, сорок градусов мороз, п.... инеем покрылась, х.. торчит, как Дед Мороз» и – подобное, до бесконечности. Но самым дивным было то, что Кали отлично играл на гитаре. Сидим в избе, дуем самогон, по радио идёт концерт. Кали прислушается, побрякает что-то на своей маленькой гитарёнке, песня закончится, и он тут же слово в слово повторяет себе, аккомпанируя не аккордами, а именно мелодией песни. Такого вовек не забудешь.

Теперь вот этот татарин.

Скомороший реликт, он странным образом внезапно вызвал во мне приступ какой-то нелепой бродяжьей тоски, смутную мальчишескую зависть ко всем путешественникам на свете – от кумира детства капитана Блада до Хейердала и Конюхова. И жалость стала рассасываться, отпускать, ведь в сочувствии он, всему на свете до конца своих дней посторонний, и не нуждался. Впрочем, человек, не нуждающийся в сочувствии... да полно, бывает ли такое?

Мгновенным никудышным фильмом, невразумительными сюжетами без мысли, идеи и композиции промелькнула перед внутренним моим взором вся моя деятельная, заводная, моя автоматическая жизнь, когда малейший сбой одного зубца в шестерёнкеможет привести к поломке всего отлаженного механизма добычи – и тут же откроется провальная пустая перспектива. Эту машину твоя усталость не интересует. Хотя, кажется, что все события можно заменить местами, переставить и выстроить иначе, и ничего от этого не изменится, и любая другая судьба так же необязательно и без следа вобрала бы меня в себя, и меня легко можно заменить, и от этого ничего не изменится в прекрасном хаосе, именуемом жизнью... Какая ерунда, почему в выходные дни в голову лезет всякая чушь? Я же люблю свою сволочную работу, я очень и очень люблю свою работу, когда ежедневно изнуряют меня десятки и десятки бестолковых просителей, я просто-таки жить не могу без моей любимой работы, когда к концу дня от людей тошнит, и все их слова и суждения кажутся мыльными пузырями, когда и я не могу им предложить ничего, кроме таких же мыльных пузырей. Скорее бы понедельник, мне очень хочется побыстрее закончить интереснейшую статью о циклопентанпергидрофенантреновых радикалах, отнести на подпись к шефу, скоро же защита кандидатской, загнать побыстрее её в Интернет, чтобы все знали, какое я совершил открытие! О циклопентане сколько публикаций? Семьсот? Восемьсот? А о его радикалах – ни одной! Моя будет первая! И как только ты, Порфирий Петрович, сука облезлая, подпишешь мою статью, тут тебе и п…ц, и через годик кафедра станет моей, а не твоей! Так вот, чёрт лысый!.. А теперь меня дома ждут близкие, которых я тоже очень люблю, я везу помидоры, огурцы и укроп, вино и горсть цветных надувных шариков – сынку, Костянке. И там будет моя толстозадая жена Клавочка по прозвищу Клушечка, потому что она осточертела, одостоп…ла мне со своей покорностью и жалобами на безденежье, где же я тебе их, деньжат, возьму? Может быть, по вагонам блатные песни петь? «С одесского кичмана, с Тургенева романа, я вычитал хорёшенький стишок, как свежи были розы, осенние стервозы, теперь они протёрлись в порошок... гляжу я с тротуара, сидит в окёшке шмара, сидит себе, не хавает, не пьёт...» Погоди, Клушка, вот допишу про циклопентанпергидрофенантрен, заживём кучеряво...

 

– Дядька, а дядька, чего это с тобой? – спросил, присев, татарин.

– Да? – сказал я, очухиваясь. – Всё нормально.

У меня всё прекрасно, шут гороховый, мне жалко тебя, неприкаянного, и твою мутную скитальческую жизнь вонючую тоже жалко и страшно вообразить, отойди от меня, вшивый, неужели ты тоже научился вовсе обходиться без тепла родной ладони и, когда ползает по тебе, вереща что-то, твой золотушный Костик, и когда на кухне вечно воняет вечной куриной лапшой...

Я увидел себя около какой-то «Минутки», «Зари», привокзального кафе, поселкового сельмага, танцующего на тёплой земле, в клубах пыли, вокруг гармошки танцующего, вокруг гармошки, которая играет сама по себе, если её бить и топтать, в окружении усталых, но весело улыбающихся шофёров, грузчиков, мешочников, челноков, прохожих и проезжих праздных людей, издевателей каких-нибудь и подзуживателей в высококачественной одежде, молодых и животастых, гладких и ароматизированных б…дей, полулысых крутых, с лоснящимися после люля и коньяка рылами, один из них, самый ретивый, в длинном чёрной плаще, выскакивает вдруг и несколько секунд кривляется в кругу, передразнивая татарина и меня: «Гыр-был! Гыр-был-дыр! Мыра-дыра-гамадрыл!» – он слов не знает, частушек не сочиняет... Но вот он тут же прячется за спинами приятелей, боясь стать посмешищем, а певец и танцор – я и татарин – продолжаем своё представление, и вот уже усталые – веселы, и добреют злые и насмешливые, и давешний в чёрном длинном плаще даёт нам с татарином по сто долларов!

– А тебя не обижают твои... зрители-то, не бывает такого? – спрашиваю я, возвращаясь в его действительность.

– Зачем не бывает, бывает нехороший человек. Редка тока. Редка. Я хорошо пляшу, чего миня обижать. Я могу показать такой танец, если не веришь, зачем обижать, не нада обижать, хороший танец, всем нравится и смишно, вот смотри, смотри сам, если не веришь, это про побеждающего орла...

 

Я хотел сказать «не надо», но было поздно.

Он уже начал.

Под диковатую горловую мелодию.

Согнув левую ногу в колене, ступню правой завёл в подколенную ямку левой ноги, глубоко присел, поднял над головой изогнутые во всех суставах короткие ручонки-крылья, втянул в плечи голову и в такой вычурной, предельно принуждённой, неудобной позе, непостижимо сохраняя равновесие, принялся подпрыгивать, одновременно вращаясь то в одну, то в другую сторону, мягко и пластично изгибая неузнаваемое тело, вдруг потерявшее бесформенность и тюленью неуклюжесть, на кого-то наступал, устрашал, бился с врагом и побеждал его, взмывал ввысь и делал державные победные круги над поверженной жертвой, и в сияющей надоблачной выси был он лёгок, грозен и свободен, как и не снилось нам, тварям земным... Похожие на клёкот звуки прерывали музыку, вот он снова на земле, и всё повторилось в лихорадочном, нарастающем темпе, уже какое-то шаманское действо, вудуйское камлание, тёмный языческий ритуал... Он задыхался. Прыжок в одну, в другую сторону, вращение, прыжок; усталые крылья волочатся по земле, теряя перья, цепляясь за кусты и камни, предел утомления, но – взмах! ещё взмах! Как тесно в тамбуре... Замызганный, свернувшийся в трубочку воротник выбился около виска, мокрые толстые губы отвисли, на шее и щетинистой лысине пот не каплями, а размазанными мелкими ручейками, – пот перенапряжения, мутный тяжёлый пот больного и слабого человека.

– Довольно! – крикнул я.

– Тут тесно, – просипел он мне в лицо. – Никак... На площади... на площади лучче, просторно... Тут воздух плохой, сильно тесно.

– Ты брось это, – отступил я. – Брось. Старый уже для таких дел. В богадельне живи себе, как у Христа за пазухой. Допрыгаешься. Упадёшь однажды и не встанешь. Посмотри на себя, одно изнурение.

– Да не, я крепкий. Привык. А чего я там, в доме, буду делать? Тут я свободный. Только гармошку надо.

Где ночует? Сколько ему лет? Неужели ни единой двоюродной, троюродной родной души нет на всём белом свете?

– Чем же ты питаешься?

– В любой столовой остаётся сколько хочешь. А тётки и так дадут котлетку или что. Я и сам купить могу.

От замучившегося татарина несло нагретым нечистым телом. А у меня после его дикого танца появилась нарастающая бодрость, желание какой-то деятельности, исчезла тягостная вялость.

– Значит, ты не милцанер? – еле заметно потянул он меня, задумавшегося, за рукав. – А то давай я сам сойду? – глянул он из темноты, снизу, призрачный уже, необязательный и незабываемый.

– Иди куда хочешь, бог с тобой.

– Тогда я пошёл?

Он наклонил голову по направлению подразумеваемого движения, в ту же сторону протянул руку, словно приглашая вместе с ним пройти в следующий вагон.

– Зачем? – слегка оторопел я, не сразу поняв жест.

Но татарин тёмной тень уже скользнул мимо меня и неслышно притворил за собою тяжёлую дверь, словно запечатал вход.

«Странный ты человек!» – кажется, сказал я ему вслед, и, освобождённый, отправился на своё место в вагон.

 

За окном проплывали изученные до мелочей родные предместья. Бесчисленные сады, огороды, дома и домики на них – все маленькие, уютные издалека – или убогие?

...В каком-то магазинчике видел я комичную маленькую гармошку с бубенцами. Где это было? В «Детском мире»? Или в сельмаге? Неужели в «Уценённых товарах»? Вот тоже болезнь, болтаться по ненужным магазинам. Копейки гармошка стоила, рублей тридцать. Перламутровые кнопочки на две октавы; складчатый животик подпоясан фигурной застёжкой в виде двух королевских лилий, жестяная инкрустация по периметру – ромбики, кружочки, звёздочки. А бубенцы пристроены внутри, на металлической рамке, – так сказала продавщица. Надо приобрести для домашнего развлечения. Точно, рублей двадцать. Или тридцать. Что ему? Два-три часа помыкается по вагонам, вот тебе и гармошка, Орёл Побеждающий.