Опрокинутые зеркала

 

 

Из воска берег,
      пруд из бересты,
В нем облака так медленны, так зыбки.
Полет в ничто, паденье с высоты;
Сегодня ночью у моей калитки
Рыдает ветер
      Будем с ним на «ты»,
Он так похож на нас своим отчаяньем;
Мгновенье слез, мгновенье красоты,
Оно придет… надуманно? Случайно ли?
У входа в зазеркальное молчание
Такие разноликие цветы...

 

 

 

 

Они ехали от порта к дому Габи. Изменчивые летние сумерки успели загустеть настолько, что стали непроницаемыми для взгляда, а сквозь угольную черноту неба прорезались первые звезды. Единственным, что запомнилось Арику от этой дороги, было тихое шуршание асфальта под колёсами и рассеянный, бледно-бирюзовый свет встречных фонарей.

Сидевший за рулем Габи молчал, искоса, и, как казалось Арику, немного злобно поглядывая в тусклое зеркало заднего вида, а Арик откинулся в кресле и думал о Жени. Странная девушка. Когда она говорит с тобой, то никогда не смотрит в глаза, а всегда немного в сторону. Внезапно появляется и исчезает, и всегда держится так, как будто ничто в мире ее не волнует. Если взять ее за руку, тонкие пальцы остаются безжизненными, словно она не чувствует прикосновения.

А когда они вдвоем гуляли по ночному парку, и небо было бархатно-темным, а слабо посеребренные кусты едва заметно струились на легком ветру, Арик подумал, что даже Луна освещает ее по-другому.

Парк нежился в сонном тепле и благоухающем сиренью полумраке, а Жени вся, казалось, была охвачена огнем и ветром. Ее пламенеющие на лунном свету каштановые волосы метались и бились, как неправильно установленный парус, и она поминутно придерживала рукой то их, то надувавшуюся пузырем широкую юбку.

Арику никогда не нравились глупые женщины. Их пошленький, кокетливый щебет не умилял его, а только наводил тоску. В Жени было что-то такое… нет, даже не ум… просто иногда Арику представлялось, что она знает что-то неизвестное ему. Поэтому даже самые обычные слова, например, о погоде, в ее устах приобретали особый смысл.

Арик с детства верил, что любовь – странный и редкий талант, которым природа наделяет немногих. Есть люди, не способные любить. Есть люди, не достойные любви. Эта девушка была достойна любви во всех отношениях, и Арик не заметил, как постепенно она проникла в его мысли, а потом и в сны.

Мечтать о ней стало его обычным состоянием, он засыпал и просыпался, повторяя ее имя, тягостное и дурманящее, как сладковатый запах белены, навязчивое, как болезнь.

Вначале Арику казалось, что Жени благоволит к нему, выделяет среди других (эта обманчивая, зыбкая теплота в самой глубине ее дымчато-фиолетовых глаз… прогулки рука об руку по затянутым липкими отражениями улицам…) Но стоило объясниться ей в любви – робко, полунамеками – и она сразу сникла, отстранилась, стала неожиданно чужой и странно-безразличной. Словно стеклянная призма, через которую она прежде смотрела на мир, утратила прозрачность, и теперь Жени могла с трудом различать только контуры и суетливые тени предметов.

А Арик, бессильный понять, что произошло, почувствовал себя больным. Поэтому приглашение его друга Габи приехать погостить – собственно, Габи звал его уже давно – показалось неплохим поводом отвлечься и разорвать, хотя бы ненадолго, мучительный порочный круг.

Машина развернулась и затормозила так резко, что Арика подбросило на сидении; отраженный от чего-то свет фар вернулся и ослепил его. Как будто впереди было установлено гигантское зеркало, но Арик не успел утвердиться в этой мысли, потому что Габи поспешно выключил фары и все погрузилось в темноту.

Они вошли в дом. Комнаты в квартире Габи оказались маленькими и уютными, стилизованными под старину.

– Будешь чай? Или, может быть, кофе?

– Пожалуй, нет, я очень устал.

Арик обессилено опустился на изящный, выточенный из золотистого дерева стул, выглядевший настолько хрупким, что на него было страшно садиться.

– Да, тебе не мешало бы отдохнуть, у тебя болезненный вид, – согласился Габи, вглядываясь в побледневшее лицо гостя.

Арик слабо кивнул, его бил озноб и совершенно не хотелось разговаривать.

Габи держался, как радушный хозяин, но в пытливом взгляде его слегка прищуренных темных глаз не было и тени дружелюбия.

«Как, в сущности, мало я его знаю», – невольно подумалось Арику.

– Ты писал мне про какую-то девушку, – напомнил Габи, усаживаясь напротив него. – Как ее зовут?

– Жени… Не будем сейчас об этом. У меня нет настроения.

– И ты серьезно увлечен ею?

– Да, – покорно вздохнул Арик, понимая, что от объяснения ему не уйти. – Послушай, Габи, я обо всем расскажу завтра. Только ты обещай мне за это погадать.

В желтом электрическом свете зрачки Габи стали похожи на узкие, очень глубокие отверстия и, затянутый их тягучей пустотой, Арик почувствовал едва заметное головокружение. Вся комната вдруг показалась чуть-чуть нереальной и до отвращения яркой.

– Я не умею предсказывать будущее, Арик. Но я покажу тебе кое-что интересное; нечто такое, что заставит тебя если и не отказаться от своей любви, то, по крайней мере, взглянуть на нее под другим углом зрения.

– Да? – скептически усмехнулся Арик. – И что же это?

– Наберись терпения до завтра, ты слишком устал. Да и «они» наверное уже спят.

– Кто «они»? Какой-то ты сегодня таинственный, Габи… Решил очаровать меня своими маленькими загадками? Я полагал, что такая уловка больше к лицу женщинам.

– Да нет, – Габи сделал вид, что не заметил издевки. – Просто будет лучше, если ты увидишь «их» своими глазами. А о женщинах, я надеюсь, мы еще побеседуем.

В ту ночь Арик долго не мог заснуть – впрочем, так бывало с ним всегда, когда приходилось спать на новом месте – и все слушал, как мягко хлопает крыльями и тоскливо поет за окном какая-то ночная птица. Ее голос, красивый и грустный, был очень похож на человеческий, только выше и чище, и долго звучал на одной ноте, не слабея и не прерываясь. И окутанный им, словно шелковым белоснежным покрывалом, Арик постепенно погрузился в прозрачное небытие.