Февральский подснежник

 

 

 

«Маленький Дик протянул к звездам дрожащие зеленые ладони.

– Папа, почему деревья не летают, как птицы?

Отец – высокий дуб, кряжистый и седой от лунного света – покачал головой.

– Летают, сынок, крылатые. А те, у кого есть корни, должны держаться за землю.

В его густой кроне играли в прятки любопытные цикады, а в расщелине ствола, бережно укутанный листвой, спал молодой ветер. Отец был стар и мудр, и знал, как устроен мир.

Но маленький Дик затаил дыхание и, встав на цыпочки, заглянул в полную серебряных мотыльков огромную перевернутую чашу – и мотыльки вдруг полетели ему в лицо, и он опрокинулся в небо, заплутал на Млечном Пути, распахнул ветви, как крылья, и выпустил землю из корней...»

Рики снял очки, щурясь, протер их рукавом свитера и сунул в карман, потом закрыл толстую книгу – раскладушку с тиснеными иллюстрациями и одухотворенно-хрупким силуэтом юного дубка на обложке.

«И это детская сказка? – подумал он недовольно. – Какие-то намеки, вычурные метафоры, иносказания, пустая псевдофилософия. Для детей надо писать просто. Я, взрослый человек, и то ничего не понимаю».

 

Рики лукавил. Метафоры сказки были ему ясны – пожалуй, даже слишком – а его сына Морица они не интересовали. Ребенок нацепил на пальцы левой руки разноцветные наперстки и сосредоточенно рассматривал их, слегка поворачивая кисть, так, что наперстки один за другим вспыхивали в лучах закатного солнца. Он мог делать это часами. С утра до ночи, вытянувшись на спине в кроватке или сидя за маленьким столиком у окна, он без устали превращал сочащийся сквозь занавески свет в яркие цветные горошины. Иногда Рики казалось, что в этом занятии есть смысл, вот только он никак не мог догадаться, какой.

Сколько он помнил сына – тот всегда играл с чем-то блестящим. Сначала с металлическим гребнем. Потом с большим синебоким волчком – ребристым, с толстой пластмассовой ручкой и оранжевыми окошками. Волчок танцевал по комнате и плевался лимонными искрами, а Рики и Марайка облегченно вздыхали. Все в порядке, мальчик развивается нормально. Все дети забавляются с волчками, ну, а что не говорит – так младший брат Марайки в четыре года произнес первое слово. А дальше как пошло... Лиха беда начало.

Но первого слова от Морица они так и не дождались. На смену волчку пришло карманное зеркальце, которым ребенок ловил отражения тормозящих у подъезда велосипедов и машин, да только оно вскоре разбилось. Осколки Рики забрал от греха подальше и спустил в мусоропровод. Вот тут-то Мориц и показал характер. Он орал так, что слышно было за два квартала. Даже не орал, а выл, как полицейская сирена – ни на децибел ни сбавляя громкости – и непонятно было, как в худеньком пятилетнем теле умещается столько крика. Оно как будто само обратилось в крик и судороги – от непропорционально удлиненных ступней, до масляно-черных вихров на голове.

В дверь ломились перепуганные соседи, а Рики и Марайка метались из детской в гостиную и обратно, сваливая в кучу возле зашедшегося в истерике мальчика мельхиоровые ложки, стеклянные пуговицы, серебряные подносы и бокалы, обрывки фольги, компьютерные диски, перламутровые броши, елочные шары – все это тут же с размаху летело в стену, гнулось и раздиралось на куски или билось вдребезги. Полная сверкающего хлама комната напоминала не то городскую свалку в погожий день, не то сокровищницу Али Бабы.

Вдруг Мориц успокоился. Выбрал из груды обломков семь металлических наперстков, надел на пальцы, обернулся к родителям, словно поблагодарив их коротким взглядом, и по его губам скользнуло подобие улыбки. Это казалось тем более удивительным, что прежде ребенок никогда не улыбался и не смотрел в глаза.

В тот день на виске у Марайки появилась белая прядка – легкая, как струйка дыма.

 

– Ладно, сынок, спи. Завтра еще почитаю, – грустно сказал Рики, встал и положил книгу на тумбочку в изголовье кровати. – А то магазин закроется. Я обещал маме купить минеральной воды.

Марайка, босая, в сером байковом халате с темными полосами на спине, похожая в нем то ли на барсука, то ли на линялую зебру, сидела на кухне и курила, стряхивая пепел в пустой спичечный коробок. Рики неуверенно потоптался в дверях. Он хотел поужинать, а потом идти в магазин, но не мог сообразить, который час. Взглянул на будильник: полшестого. Нереально яркий, золотой день лип к оконным стеклам, словно переводная картинка, не желая уступать место сумеркам.

Марайка подняла голову.

– Я уже поела, – сообщила равнодушно. – Сколько можно тебя ждать. Да ни к чему все это, сам знаешь. Он тебя даже не слышит.

– Нет, не знаю, – упрямо возразил Рики. – Он не реагирует, да, но это совсем не означает...

– Хорошо, только не начинай опять, – устало отмахнулась Марайка. – Сгоняй лучше за минералкой, иначе чем я его завтра буду поить? Пьет, как лошадь, сын твой.

«Мой», – подумал Рики. Взял портмоне и ключи от машины, накинул легкую куртку и вышел на заплеванную бычками лестницу. Ему сразу представилась Марайка, как она курит, перегнувшись через перила, и соседка с нижней площадки фрау Бальтес, которая первое время не давала им с женой прохода – мол, грязь развели такую, что в дом не войдешь – а потом оставила в покое. Только перестала здороваться.

Подавив мгновенное раздражение, он сбежал вниз и распахнул дверь подъезда. Едкий уксусный запах птичьего помета, горячего битума и цветов – крепкие, привычные ароматы – обжег ноздри. Блеск и звон, точно разбилось стекло – и не успел Рики перешагнуть порог, как что-то толкнуло его в грудь. Он потерял равновесие и упал, не назад, а слегка вбок, на устланное синим половичком крыльцо. Тихо звякнули о каменную ступеньку ключи. Боли Рики не почувствовал, но сильно закружилась голова, и, как огромные пласты почвы сдвигаются во время землетрясения, в ней что-то неуловимо переместилось.

 

Две серебряные капли света, так похожие на слезы, что хотелось сморгнуть их с ресниц, неподвижно висели над линией горизонта – не то звезды, не то огни далекой стройки. Такая же серебряная, из-под ног в темноту ныряла узкая асфальтовая тропинка, обрамленная черными кляксами травы. Рики поднялся, отряхивая брюки и недоуменно озираясь. Поблизости никого не было.

Он похлопал себя по карманам, поднял воротник куртки, потому что ветер неприятно холодил шею, и сделал пару неуверенных шагов. Асфальт мягко пружинил под его подошвами, изгибался и вспучивался, и у Рики возникло удивительное ощущение, будто ступает он не по твердой земле, а по навесному мосту.

Инстинктивно раскинув в стороны руки, точно эквилибрист, идущий по канату, он двинулся вперед по бледному асфальтовому лучу, и крадущийся по пятам мрак растворил его следы.

Над входом в аптеку горел газовый рожок. Рики поколебался с минуту, разглядывая выставленные на витрине клизмы и грелки, и тюбики с кремами, и чучело белки, застывшее над горкой золоченых бутафорских орехов, и миниатюрный ландшафт с плюшевыми холмами, железной дорогой, пенопластовым зданием вокзала, тоннелями, речкой и мостом через нее. На самом высоком холме красовалось выведенное крупными буквами слово «Lefax», а из тоннеля, как мышка из норы, выглядывал красный паровозик. Рики попытался собраться с мыслями, но мыслей не было, а были хаос и муть, похожая на жидкую снежную кашу, из которой, если потянуть за невидимые ниточки, удалось бы выудить обрывки фраз, несколько размокших фотографий, стопку пыльных газетных вырезок и, если очень постараться – пару риторических вопросов.

Например, что он должен купить? Рики смутно помнил или ему казалось, что помнит, как Марайка посылала его за чем-то, протягивая десятиевровую купюру и мятый полиэтиленовый пакет – где он, кстати? – и перечисляла, загибая пальцы: «Вот это возьми, вот это и вон то...» Хлеб, молоко, йогурт для Морица? Нет, ерунда. В аптеке не продают хлеб.

Градусник? Парацетамол?

Он зажмурился и представил себе Морица с обметанными лихорадкой губами, горячего, будто только что вынутый из духовки пирог. Почувствовал потную ладошку в своей руке и нетерпеливо рванул дверь.

 

Внутри было холодно, как в склепе, и тускло мерцали расставленные на полках пузырьки. Заспанный сутулый бородач в белом фартуке, больше похожий на повара или на лаборанта, чем на аптекаря, зевая, вышел из-за прилавка.

– Вообще-то мы закрылись, – проворчал он, устало сверкнув покрасневшими белками, – полчаса назад. Но если у вас что-то срочное... Ладно, что вы хотели?

– Срочно, да, – сказал Рики. – Мне нужно жаропонижающее для сына. И что-нибудь от кашля, у мальчика бронхит.

– Сколько ребенку?

– В смысле, лет? – глупо переспросил Рики. – Шесть месяцев. Ой... – в голове у него снова что-то сместилось, – я имел в виду, полтора года.

– Так шесть или полтора?

– Три, я хотел сказать, – пробормотал окончательно сбитый с толку Рики. – Моему сынишке три года. Извините... я не очень хорошо себя чувствую.

Только теперь он понял, что его шатает от слабости, а в глазах двоится.

– Вот, – два бородатых аптекаря сняли с полки и поставили на прилавок две бутылочки с мутной жидкостью, в которой болотными огоньками плавали золотые искры.

– Спасибо, – усилием воли Рики соединил двух аптекарей в одного и, опустив руку в карман, извлек оттуда мелочь. – Посмотрите, этого хватит?

– Да, – продавец хищно сгреб монетки в подол фартука, а Рики взял бутылочку с лекарством и вышел из аптеки.

Вернее, хотел выйти. Аптечные полки закончились, начались уставленные стиральными порошками, отбеливателями, и прочей бытовой химией стеллажи, за ними – стеклянные шкафы с бижутерией, зеркала и стойки с одеждой. Рики шел по огромному безлюдному супермаркету, которому не было конца. От слабого, тошнотворно желтого света и запаха пыли его мутило, ноги заплетались, выписывая по скользкому паркету немыслимые кренделя. Стеллажи кренились, и Рики казалось, что он не идет и даже не стоит, а висит вниз головой между землей и небом, и отраженные от пола лучи огромных квадратных люстр сверкают ему в глаза.

Последнее, что он увидел, был вставший на дыбы черный кожаный тренажер, который, точно бык на корриде, несся навстречу, грозя посадить незваного гостя на рога.

«Что-то здесь не в порядке с гравитацией», – подумал Рики, споткнулся и, пытаясь сохранить равновесие, схватился за полку, которая под его тяжестью хрустнула и отломилась – и Рики опрокинулся в темноту.