Каникулы на том свете

 

 

 

Мелкая рябь вокруг поплавка казалась разноцветными конфетными фантиками, дрейфующими вниз по реке. Лукас и красивая золотоволосая девочка по имени Лаурин сидели на берегу с удочками, уплетая за обе щеки «грустные» бабушкины пирожки. Вкусно хрустела на зубах прожаренная в масле корочка, а чернично-малиновая начинка таяла на языке, растекаясь солоноватым привкусом печали.

Вместе с ягодами или вареньем бабушка умела закатать в кусок сдобы целую палитру эмоций. Из-под её перепачканных мукой рук выходили «весёлые» ватрушки, «сердитые» кулебяки, «задорные» или, наоборот, «капризные» блины, «пугливые» маковки, «добродушные» слоёные булочки. Особенно Лукасу нравилось замешивать для бабушки тесто, а потом смотреть, как она ставит в духовку обмазанные яичным желтком белые шарики, которые тотчас начинают расти и подрумяниваться, как антоновские яблоки. У такой выпечки вкус получался особенным. Как если бы двое людей увидели один и тот же сон, а проснувшись – догадались обо всём и улыбнулись друг другу.

Но с тех пор как бабушка умерла и переселилась в Тотендорф, она пекла только «грустные» пирожки. Может быть, из-за дяди Фредерика, который всё время около неё крутился. Раньше они жили как кошка с собакой. Даже ещё хуже, потому что собака и кошка иногда могут поладить, а люди, если поссорились – ни за что. А после смерти стали не разлей вода. Куда одна – туда и другой. Лукас этой метаморфозы не понимал, но спросить бабушку не получалось – стоило ему открыть рот, а Фредерик уже тут как тут.

– Вкусные пироги, Лук, у твоей бабули, но мне после них всегда плакать хочется, – сказала Лаурин, тонкими пальцами заправляя под заколку мягкую прядь. Кисть у неё бледная, прозрачная, и чуть вздёрнутый нос в палевых веснушках. – Маму вспоминаю. Так соскучилась по ней… Нет, конечно, я хочу, чтобы она подольше жила, но иногда всё равно завидую девочкам, у которых здесь мамы. Вот, как у Лизы или у Софи.

– Лиза – это ты про мою кузину? – спросил Лукас.

– А ведь точно, Лиза Бредов – твоя кузина! – догадалась Лаурин. – Вы с ней похожи. У обоих – брови кустиками.

– Да ну, – обиделся Лук, – и вовсе не так. Я на папу похож, а дядя Морис – мамин брат.

– А у меня и папы нет, – вздохнула Лаурин.

Лукасу нравился Тотендорф. Совсем не такой, как описано в одной глупой книге о городе-призраке. Если вблизи вокзала, где столпилось несколько высоких домов, он ещё напоминал астеничный провинциальный городок, то уже в трёх минутах ходьбы становился деревня деревней. По улицам бродили не приведения и скелеты, а люди из плоти и крови. Во дворах лаяли настоящие собаки. Трава кишела кузнечиками – живыми и трескучими. Но сейчас – то ли от этих слов Лаурин, то ли от бабушкиного «грустного пирожка» – Лукасу сделалось очень тоскливо и очень жалко девочку. Захотелось подарить ей что-нибудь красивое или, в крайнем случае, смешное, но у него ничего с собой не было, кроме тростниковой дудочки и зашитого в подкладку обратного билетика. («У вас билеты в два конца, смотрите, не потеряйте, – предупредил их с мамой проводник. – Иначе домой не вернётесь. На станции Тотендорф обратных билетов не продают».) Лукас извлёк из кармана дудочку и протянул Лаурин.

– Это тебе, подарок. Мне дядя Фредерик выстругал. Подлизывается. А мне от него ничего не надо.

Лаурин поднесла дудочку к губам, таким жестом, как будто собиралась не играть на ней, а пить через неё, как через соломку, пряный солнечный воздух. Звук получился таким же – пряным и солнечным, будто птица в прибрежных камышах пробормотала что-то в забытьи.

– Что, не любишь дядю Фредерика?

– Не-а, – мотнул головой Лукас. – Он то сказки рассказывает, то свистелки мастерит, а у самого глаза, как у лисы.

– Это не свистелка, а тростниковая флейта. Спасибо, Лук. Погоди, я тоже хочу тебе что-то подарить. Вот, – и на ладонь мальчику легла блестящая полупрозрачная рыбка, сплетённая из тонких трубочек.

– Вау! Сама сделала? Из чего это?

– Из капельницы, – застенчиво ответила девочка. – У меня таких штук много, вот и плету из них.

– Откуда они у тебя?

Лаурин снова вздохнула и, переложив удочку в левую руку, правую повернула тыльной стороной вверх и показала Лукасу. Голубая веточка сосудов вся была усеяна багровыми точками и вздулась огромным синяком.

– Меня кололи, вливали всякие лекарства, от которых тошнит и волосы выпадают. Я болела сильно. Такая слабая стала и такая чудная. Мне года в три медвежонка резинового подарили. Я ему сразу нос откусила – ну, потому что маленькая была – а потом очень его боялась. Как увижу – так сразу пугаюсь и плачу. Так вот, я после операции стала похожа на того медвежонка. Да ещё и голова лысая, как колено. Вставать совсем не могла, и от каждого глотка воды рвало. А здесь поправилась и волосы опять отросли. Только синяки остались от капельницы. И ещё… ты ведь, наверное, знаешь, как тут у нас всё устроено?

– Нет, а как?

– А так, что если ты, например, разбился, то тебе всюду самолёты видятся, хотя другие их совсем не замечают. Если собака загрызла, то всюду встречаешь собак. А если утонул, то дом твой стоит на низком берегу, и река всё время разливается и его затопляет. Что тебя убило, то за тобой и ходит, как цыплёнок за наседкой. Понятно?

– Ага, – почесал в затылке Лукас. – А почему так?

– Никто не знает, почему. Ханс Хоффман считает, что это как бы напоминание, что мы мёртвые. Ну, чтобы не впадали в иллюзии. А соседка моя говорит, что это карма.

– Карма? – Лукас нахмурился и сдвинул брови – отчего они и вправду сделались похожи на кустики сухой травы – и слегка прищёлкнул зубами, словно пытаясь разгрызть непонятное слово. Но то оказалось крепким орешком.

– Ну, страхи всякие и грехи… Так она говорит. Вот и я… ладно бы только капельница, из неё игрушки разные делать можно… а то как взгляну на себя в зеркало – так сразу пугаюсь. Вроде я опять такая стала, как до операции – красивая, но что-то во мне не верит, что я опять такая, и каждый раз мне того мишку безносого показывает.

Эх, зря она это рассказала! Потому что теперь и Лук увидел, как заволоклось мутной пеленой голубое зеркало неба и серебряные пушинки облаков превратились в бурые сгустки тумана. Солнце замерцало и распалось на мириады огненных столбиков – точь-в-точь как те свечи, которые Лук ставил в церкви за упокой бабушкиной души. Лаурин превратилась в искалеченного резинового мишку с золотыми кудряшками света вместо волос.

Но, вместо того чтобы отшатнуться, он крепко взял её за руку и держал, пока её глаза не наполнились солнцем.

– Ты самая красивая девочка в мире, честно-честно. Знай это и ничего не бойся, ладно?

Лаурин улыбнулась сквозь слёзы, а всё вокруг мигнуло и снова сделалось настоящим.

– Я тебе нравлюсь, да?

– Нравишься.

– Очень-очень?

– Очень-очень.

– А мы поженимся, когда вырастем?

– Да ты что! – Лук даже рассмеялся от удивления. – Как мы можем с тобой пожениться, когда ты мёртвая, а я живой?

– А вот и не так! – возразила Лаурин. – Если ты здесь, с нами, значит, ты тоже мёртвый!

– Я не мёртвый, – запротестовал Лук и, опустив руку в карман, хрустнул зашитым в подкладку билетиком. – Я к бабушке приехал. На каникулы.