Разбилась душа о камни

 

 

 

За сорок пять минут он выжал её, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок ещё и выморозил все кости, так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла – всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот – на тебе – ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.

«Видно, не моё это, – разочарованно думала Эрика, – вытягивать больных... Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня её нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне...»

 

Расспрашивать психически нездорового человека – то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда – взорвётся. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все её попытки разговорить пациента окончились ничем.

– Там темно и тихо, – цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчётливо напряглись жилы на мощной шее. – Очень тихо и темно. Вода сочится... По капле. Тёмная вода. Своды – красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел... – бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.

«Воспоминания о перинатальном опыте? – размышляла Эрика. – Похоже на то... Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение – слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно...»

– Откуда забрали, господин Фетч? – спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и чётко. – Чего вы не хотели?

– Не хотел уходить... Там я – на своём месте, не следовало забирать... Сопротивляться не умею, – продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.

 

Солнечного мира вокруг он словно не видел.

«Бред», – в отчаянии думала Эрика. Она как будто примёрзла к скамейке. Как в кошмарном сне – пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею – не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной – так... Вынести на собственных плечах чужую боль – и самому не сломаться, каково это? Нет, не моё, точно не моё. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице...»

Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее – даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и всё-таки улыбка – но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки – медлительная, будто сомнамбула – и сама не поняла, как вернулась домой.

 

Но делать нечего. На следующее утро, потолкавшись без толку в отделении эрготерапии – депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие – к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у неё лежала маленькая шоколадка.

Фетч сидел в той же позе, уставивишись в одну точку, но – удивительное дело – он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.

«А глаза-то у него зелёные. Нет... померещилось. Просто так свет упал».

– Руке стало легче, – произнёс он без всякого выражения. – Спасибо. Она не моя, но – болит.

«При чём тут рука?» – не поняла Эрика.

– Хотите, пообщаемся в саду? – сказала она бодро. – Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух...

– Полезно, – согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но всё равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.

«Большой, как медведь, и такой беспомощный».

Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.

 

– Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.

«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».

Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.

– Положите конфету в рот... Бумажку, бумажку снимите... извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.

Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.

– Сосредоточьтесь на вкусе... ощутите сладость на языке... как она растекается... медленно-медленно, – она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.

– Я ничего не чувствую, – сказал Фетч.

 

Эрика обхватила себя за плечи.

«Он не чувствует вкуса. Чёрт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, – ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. – Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать – зрение-то у него в порядке? Ещё музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять всё вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним – как в холодильнике».

Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щёку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по небу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.

«Надо к зубному сходить, – в который раз с тоской подумала она. – Кончится эта дурацкая практика, так сразу...»

– Вот теперь почувствовал, – вдруг произнёс Фетч.

 

До Зальцкаммергута добирались на четырёх машинах. Йохан сидел в замыкающей – не за рулём, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьёв и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки – и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.

Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжело гружёных «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.

Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тёщу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин – старую и пожелтевшую и молодую с красными от слёз глазами – Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.

 

– … и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел резинового пупса, величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле... Размером, конечно, поменьше первой. Он её – хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было – только проводок.

– Что? – озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.

«Так и уедешь? – спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? – В такое время – не будешь рядом?»

Йохан смотрел сверху вниз на её макушку.

«А я-то тут при чём?» – сказал он себе.

Сделал внутреннее движение ей навстречу – мелкое, незаметное движение, крохотный шажок – и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря... но чего уж теперь.

– Проводок, говорю. Спишь, что ли?

– Замечтался.

 

Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась на кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, верёвка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы... много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.

Под землёй совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелёными. Под ногами – мягкая грязь.

Сначала шли вдоль подземной реки, густой и чёрной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон – затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.

Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыплёнка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал её голос.

«Ладно, потом обсудим», – сказала устало и отвернулась.

«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в её слабости, – размышлял Йохан. – Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».

Отправляясь в экспедицию, он обычно полностью расслаблялся и отключался от всех наземных проблем, как бы переходил в другой режим. Но в этот раз почему-то не получилось, и даже во сне, ворочаясь в тёплом спальнике, Йохан продолжал оправдываться перед самим собой. «Всё к лучшему, – бормотал он в беспокойной дрёме, – старуха отдаст концы, а мы с Эллой... мы...» Он никак не мог представить, на что станет похожа их жизнь после смерти тёщи, слишком пропитался их маленький мир запахом её лекарств, её сварливыми нотациями, стонами и ночными вздохами.

 

Бывают такие сновидения, после которых вскакиваешь, точно ошпаренный, до конца не проснувшийся, и начинаешь что-то искать, а что именно – и сам не знаешь. Утром клянёшься, что всю ночь дрых, как убитый, и веришь этому – и только на дне сознания остаётся смутное беспокойство. Нечто подобное приключилось с Йоханом. Он очнулся внезапно, и, хотя не мог спросонья сообразить, что ему почудилось, выскочил из палатки и заметался по гроту, натыкаясь на рюкзаки и хаотично ощупывая своды лучом фонаря. Окликнул ли его кто из темноты, или чужая тень мелькнула на переферии зрения, но что-то его смутило, увлекло в узкий боковой ход.

«И тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовёт, и увидел... что? К дьяволу эту чушь, нет здесь резиновых пупсов в человеческий рост. Засядет же в голове этакая дрянь».

Как ни странно, никто из группы не проснулся – Йохан не слышал за спиной голосов. Храпа – и того не доносилось, как будто люди в палатке не спали, а умерли. Коридор оказался покатым и скользким – нога ступила на гладкий камень, покрытый тонкой плёнкой воды. Йохан взмахнул руками, неестественно изогнувшись – но сохранить равновесие не сумел, упал на спину, больно ударившись затылком, и заскользил вперёд, все быстрее и быстрее.

«Как с горки на санках», – мелькнула совершенно неуместная мысль.

Должно быть, от удара ощущение опасности притупилось. Всё происходило мучительно-затянуто – точно фильм прокручивали на замедленной перемотке – и как будто не с ним. Стремительный спуск. Падение. Грохот летящих откуда-то сверху камней. Резкая боль в левой руке, шок – и беспамятство.