Найти чёрную кошку в тёмной комнате

На чтение потребуется полтора часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

 

 

 

Дверь закрылась. Погасло свечение инкубатора, будто подули на свечу, и темнота позеленела. В ней вспыхивали изумрудные молнии, травяными стеблями извивались кишки и ползали зелёные младенцы, а Йенс плёлся сквозь неё, держась за глаза и чуть не теряя сознание от боли. Доппельгангер подталкивал его в спину.

А потом за окнами догорал закат, и пол ординаторской ходил ходуном, и стены пьяно шатались. Йенс лежал на кушетке, а Элькем суетился возле него с нашатырным спиртом и холодными компрессами.

– Ничего, ничего, пройдёт. Это всего лишь свет. У всех такое бывает. Я тоже в первый раз боялся, что ослепну, но на самом деле, всё не так страшно, как кажется.

– Страшно, – пробормотал Йенс.

После духоты «тёмного» крыла его знобило, и дышалось трудно, словно в лёгких осела пыль. В груди ныло... вроде ничего ужасного не произошло, но его не покидало тоскливое ощущение потери. Если бы не тот, остромордый, его встретил, а... Торика – да, так её зовут – какими удивительными красками расцвёл бы чужой мир!

Джессика мертва, её тело стало пеплом и упокоилось в земле. Дерево добралось до него корнями, выпило, обратило в листву... и та листва уже давно облетела. Мёртвые не воскресают. Но Торика, вылепленная в инкубаторе из органических отбросов, глины и лесного мусора, она – живая.

– Подождите, Хоффман, пока стемнеет, – наставлял Элькем, – надо пару дней избегать солнца. Даю вам отпуск до следующего вторника, посидите дома, обдумайте увиденное... Отдохните. Или написать до среды?

– Да, – выдавил Йенс.

Теперь он, по крайней мере, знает её имя. Это даёт некую власть... или иллюзию власти над человеком, надежду, что можно встать посреди ночной улицы и прокричать – и тебе откликнутся. Или написать письмо и оставить на карнизе «Остерглоке», где оно превратится в крохотный мокрый шарик, такой же, как десятки других. Умеют ли доппельгангеры читать?

 

Солнце зашло, и сумерки окутали город, как морская соль обволакивает остов затонувшего корабля. Выйдя из больницы, Йенс понял, что с его обожжёнными глазами что-то не так. Тьмы как ни бывало, а вместо неё по улицам расплескалось холодное молоко. Сначала он подумал, что выпал снег. Необычный для середины октября каприз природы, но случается и такое. Однако, нет – серебряно блестел ровный асфальт, голые стены и чистая мостовая гладко белели, на ветвях лип и тополей одинокие листья горели, как фонарики, вот только светлее от них не делалось.

Не то чтобы в белом мраке было легче видеть. Скорее, наоборот. Белизна – коварнее черноты – искажала контуры, растворяла цвета и топила мир в сплошной вязкой мути. Йенс брёл наугал, оскальзываясь в лужах, и звал Торику.

То-ри-ка... Как до-ре-ми... Три ноты, без которых не сложится ни одна мелодия. Он чертыхался, натыкаясь на фонарные столбы-невидимки, и вытягивал шею, пытаясь ослабшим зрением выхватить из тумана знакомый тонконогий силуэт. Йенс узнал бы её из миллиона – в любой одежде, в толпе, в темноте, и даже в этой манной каше – но улицы оставались пусты. Он и не заметил, как свернул на Банхофштрассе, просто едва уловимо изменился звук шагов – по брусчатке каблуки стучали глуше – и стало просторнее.

Под смутно-желтоватой вывеской стояла группа людей – или доппельгангеров? – в чём-то, напоминавшем древнеримские тоги. Йенс рванулся к ним, и чуть не расквасил нос о стекло. «Привет, парни! – сказал он манекенам. – Тут девушка не пробегала? Волосы, жаркие, как солнце, талия – в руку толщиной. Да, это жена моя. Эх, вы, дурачьё...». Теперь он без труда сориентировался. «Н & M», магазин молодёжной моды, соседнее здание – бывшая колбасная, а за ним – «Остерглоке».

Амбарный замок исчез. Из-под двери сочились голоса, шёпот и негромкая, отрывистая музыка.

– Торика! – снова позвал Йенс. – Ты здесь? Торика, пожалуйста...

Он подтянулся на карнизе, нечаянно уронив на землю с десяток «писем», подёргал крепко запертые ставни, но стальной шпингалет не сдвинулся ни на миллиметр.

– Пожалуйста... ты должна быть здесь...

Йенс распахнул дверь и ворвался в кафе. Там шарахнулись по углам тени, но Йенс, как ни вглядывался, ни в одной из них не признал свою любимую.

Тогда он вернулся на крыльцо и, присев на ступеньку, тихо заговорил. Он просил у Торики прощения – за свою тугоухость и неуклюжесть, за то, что любил вполсердца и переломал всё, что было хрупко. Слова, которые Джессике некогда приходилось вымаливать, теперь сами шли на язык. Жаль, что адресат их не слышал. А если и слышал, то не выдал себя. Слова пролились впустую и не принесли облегчения.

 

«Я видела, как он мечется, охваченный болью, и мысли его тянутся ко мне сквозь пустое пространство – яркие, будто разноцветные нити. Красные ниточки надежды, чёрные – обиды, и хрупкие золотые паутинки... любви? Глупости, бессмыслица, не может человек любить доппельгангера.

Я стояла у окна, завернувшись в занавеску, и Йенс прошёл совсем близко, повторяя моё имя. На меня дохнуло его отчаянием, но он не заметил меня».

Торика дернула плечом, и капля чернил, сорвавшись с конца пера, расползлась кляксой во всю строку. «Любовь» посинела, распухла, выпустила кривые лапки, точно уродливый паук. Оборвались паутинки надежды.

«В какой-то момент мне стало его жаль, настолько, что захотелось подойти, взять за руку и проводить домой, как заплутавшего в чужом городе ребенка. Но я сдержалась. У меня нет права вмешиваться в его жизнь. Ему не нужна такая, как я. Ему нужен человек, способный сострадать и заботиться. Люди умеют это гораздо лучше нас.

Он спешит, потому что скоро зима, но наши границы охраняет страх. В подземном Анде не бывает ни зимы, ни лета. Но это не значит, что я не чувствую смены времён года. Когда наверху осень – река темнеет, а в душе делается уныло и холодно. И облетают – пусть не листья, но бесполезные мысли и мечты, всё не написанное, не высказанное, не додуманное до конца. Я отпускаю жалость по течению реки...

 

Девятнадцатое октября. Андсдорф, Остерглоке».