Найти чёрную кошку в тёмной комнате

На чтение потребуется полтора часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

 

 

 

Часы на ратуше только-только пробили половину восьмого, когда он покинул, наконец, больницу, но не направился через центр города – домой, а свернул направо, к Кельтербургскому разлому. В ранних сумерках ландшафт переменился – выглядел хрупким, леденцово-марципановым. Белые домики с черепичными крышами, до самых труб увитые вечнозеленым плющом, таяли в малиновых лучах. Плющом были затянуты и все окна. Дома, точно слепнущие от глаукомы, надели зелёные очки, и Йенс подумал, что район давно оставлен жителями. Улица, вся в заплатах и колдобинах, напоминала порожистую реку, по берегам которой мягко колосились нестриженные газоны. Потом асфальт кончился, и под башмаками заскрипел гравий.

Уродливый шрам, пересекающий Андсдорф, брал начало – и название – в окрестностях деревни Кальтенбург, поворачивал на юго-восток и заканчивался в районе Фрайлассинга на границе с Австрией. Подобраться к нему, не переломав ног, возможно было лишь в тех местах, где муниципальные власти успели разгрести вывороченные базальтовые глыбы и обломки стен старого Анда. По узкой земляной тропинке Йенс спустился под мост – из оврага ему в лицо пахнуло застарелой сыростью.

Он шёл, отводя в сторону ветви, переступая через корни, похожие на толстых белых змей – а может быть, и через змей, похожих на древесные корни. Дубки перемежались с ёлками, цеплялись за штанины длинные плети ежевики. Вокруг становилось всё темнее. Какие уж тут грибы – Йенс с трудом различал носки собственных ботинок. Наврала девчонка. Подростки – такие: врут, как дышат. Он усмехнулся в темноте. Тропинка пропала, затерялась среди жидких кустиков мха. Ещё пара шагов – и Йенс чуть не оступился в очерченную тусклым свечением лишайников щель. Вернее, они не светились, а красновато поблёскивали, как медная посуда. Отражали невидимое солнце. Присев на корточки у самого края, Йенс заглянул вниз. Из щели веяло жутью, как из очень глубокого колодца, и не то что спуститься в разлом, а просто смотреть в него казалось страшнее, чем выйти в открытый космос.

– Джессика? – шепнул Йенс.

 

Как будто она могла его услышать... Или могла? Он застыл в неудобной позе, боясь пошевелиться. Весь обратился в слух, в ожидание, в глупую надежду. И вдруг – что это? Из глубины мха, словно поднимаясь по хрупким стебелькам, до него донёсся звук, который Сара не зря назвала манком. Он манил. Тихий, как ворчание подземного ручья, и тоскливый, как плач. Что бы это могло быть? Почвенные газы? Ключи? А может, там и в самом деле птица? Ворочается, хлопает крыльями, заливается сладкой трелью. Серая и тонкая, похожая на выпь... Йенс никогда не слышал, чтобы пернатые вили гнезда под землёй, но ведь он не орнитолог. Каких только странных тварей не бывает в природе.

В какой-то момент Йенсу почудилось, что он узнаёт голос Джессики. Кинуться вниз головой, туда, к ней – вот чего ему захотелось, и не важно, что там, в пропасти – камни, скалы, звёзды... Он едва удержался. И, хотя светлее вокруг не стало, отчего-то увидел стволы деревьев по обеим сторонам разлома, и огромную корягу, упавшую поперёк, и чёрный, в оранжевых наростах валун, на котором беспомощно распластался раскисший от дождя самолётик. Здесь играли дети? Чудовищно. Или это были детёныши доппельгангеров?

«А может, письмо, как на карнизе «Остерглоке»? – подумал Йенс и как будто даже разобрал голубые разводы чернил, бывшие когда-то буквами. – Куда только не приводит нас отчаяние. Слабые мы существа, люди».

Его взгляд словно пробил землю и устремился вглубь, по гигантским базальтовым ступеням, по каменному лабиринту, на самое дно – к мёртвой реке, к древнему Анду. «Вот она какая, сумеречная зона, – шептал Йенс. – Видеть без света, понимать то, что постичь невозможно...» Как будто развеялись клубы дыма, и обнажилось яркое, чистое пламя. Он сидел и слушал, и чем больше слушал – тем меньше принадлежал себе.

 

«Звук – это свет», – корябала в блокноте Торика чернильным карандашом, сточенным до крохотного пенька. Её платье было перепачкано красной глиной, а под ногтями синела грифельная пыль. Торика уместилась на плоском каменном уступе, подолом укутав босые ступни. У ног её лежал Анд.

Она видела Йенса, сидящего на краю разлома, но писала не о нём. Что написать о человеке, который – незванным – подошёл к воротам? «Йенс, что ты ищешь у нас?» – могла бы она спросить, но не решалась приблизиться, чтобы задать вопрос. «Отражения следят за облаками, но облакам нет нужды беспокоиться о своих отражениях. Небо не смотрит в реку», – сказала бы она ему, но знала, что люди не нуждаются ни в чьих словах. Они говорят, но не слышат. Они считают, что Вселенная создана только для них, и не понимают, для кого некоторые птицы поют ночами.

«...это свет, – писала Торика, – белый шум, бесконечное многоцветье белого. В нём больше полутонов, чем у земли и неба, вместе взятых, чем у бегущей воды или стрекозиного крыла. Только уловить его краски можно не глазом, а сердцем.

Когда доппельгангер теряет зрение, потому что его зрачки выжженны солнцем – он освещает себе дорогу музыкой. Такова природа материи, в ней более половины составляет мелодия.

Колокольчики слепых распускаются, как цветы. Их много, очень много – солнце не щадит никого. Слепые блуждают в сумерках – в стране, где нет обмана. День или ночь могут солгать, но на их границе рождается понимание. Когда я хочу увидеть мир настоящим, я встаю на цыпочки, закрываю глаза и тихонько напеваю.

 

Восемнадцатое октября. Анд, Вилла Гретта».