Верхом на ветре

Мне десять лет (1994)

Мне десять лет. У меня нет пола
и даже, возможно, имени,
тёплой одежды – зато есть голод
и гордость юного римляна.
Мне десять лет, я это так остро,
так беспощадно чувствую:
в ночном туалете прячутся монстры,
а в животе – предчувствия.
Дачники вслед мне грозятся палкой –
чуют угрозу яблокам.
Я убегаю – играть на свалку,
летаю по стройке зябликом,
горстями с клопами жую малину
в лесу, а потом с собаками
шастаю, запах вбирая псиный,
между помойными баками.
Мне десять лет. Я учу английский –
будто мне до английского.
Я – вторая в расстрельном списке
капитализма российского.
Окна черны. Я рисую сказки
карандашей огрызками.
Я бы хотела поесть, и ласки,
и лета – рыжими брызгами,
но пальцы прозрачны, и – кашель, кашель
рот раздирает бесстыже мне.

Дайте миску молочной каши,
мне десять лет, я выживу!

Верхом на ветре

            «Li Rom a kiste li braval»
                    Bruno Morelli«Цыгане верхом на ветре», строка из стихотворения цыганского поэта Бруно Морелли (Италия)

Кто бродит по миру грёзно,
Кто хищно кружит по следу;
Цыгане – верхом на ветре,
Кобыле в попоне звёздной.

Кто смотрит в круги бинокля,
А кто в зеркала глядится –
Цыгане, земные птицы,
Играют в цветные стёкла.

Кто ходит топиться в омут,
А кто поплескаться с краю;
Цыгане – в огонь ныряют,
В тоскующих песнях тонут.

Кто нежной клонится ивой,
Кто в солнце верхушкой метит…
Цыгане – верхом на ветре,
Кобыле с туманной гривой.

Волчий князь

На мне красная шапка, что не значит вообще ничего.
Это тёмный лес, мне надо его пересечь.
Говорю: смотри, это просто деревья, вот.
Отвечаю: да, но их взгляды умеют жечь.
Воздух тёмен и смутен, деревья, уже не таясь,
тянут лапы и – хватают меня за бока.
Говорят, что в ночном лесу бродит волчий князь,
ищет свежее мясо – корму задать волкам.
Я шепчу: не заметит, моя кожа не дышит теплом,
да и мяса нет, один суповой набор.
Говорю: смотри, от снега совсем светло.
Отвечаю: да, и лучше ему обзор.
Мои кости промёрзли, мои пальцы уже как стекло,
я не чую ног, и кожа бела и тверда.
Я сбиваюсь вбок, хрустит под ногой бурелом.
Нахожу тропу и дальше иду. Как всегда.
На мне красная шапка, позову – прибежит дровосек,
и изрубит волков, плечистый и чуть хромой.
Вот и школьные окна мне светят, остался один пробег.
Час английского, и через лес я иду домой.

Карты врут

Карты врут очень горько и гадко,
Словно что-то себе замышляют:
Говорят, что меня расстреляют,
Что пора мне бежать без оглядки;
Будто в яме нас будет полсотни –
Мы сплетёмся бесстыже телами
И кровавыми дырами-ртами
Мы прильнём, как бомжи в подворотне,
В поцелуе нечистом и страшном
К меткам пуль и сапог друг на друге,
И холодные твёрдые руки
Будут сцеплены, как в рукопашной.

Дети Каина

В пятнах запёкшейся братской любви, не зная раскаянья,
В городе Зверя, змеином гнезде, живут дети Каина.
На алтарях плесневеют плоды, червем источены.
Каинов корень кружит, неприкаян, как напророчено,
Дымом и пылью несётся, запутав ноги дорогами.
Не оттого, что однажды бежать бури заставили,
Не оттого, что закованы раз были зароками,
Но для того, чтоб забыть: больше нет и не будет – Авеля.

El lloro de una anciana

Словно стрела, не несётся песня –
Ведь, как известно,
Цыгане не знают стрел
(И не строят стелл).
Наши песни – чёрные птицы,
Они темнолицы,
Их голос – ал,
Полёт их – шал.

Нет, мы не строим стелл –
Как жаль.

Словно река, наша песня льётся,
В ней бьётся солнце
Дорог, этих пыльных кос,
Русел песен-слёз.
Нет, цыгане не строят стеллы,
Не ставят стены,
Лишь голос – след
(Но голос – слеп),

Одну только память слёз
И бед.

Бабка Варвара

Падали листья, ветки хлестали ветер, собаки выли.
Старая бабка Варвара молилась на календарь.

Бабка Варвара давно и усердно готовит себя к могиле,
так, как готовились все её бабки встарь.
Вышита чёрным крестом рубаха из серо-седой холстины,
белый платок отложен на полку с таблетками от хвороб;
в грубый подол рубахи зашиты четыре пера воробьиных,
и у печи давно стоит домовина, по-современному то есть – гроб.

Старая бабка Варвара молилась, поклоны била.
Где-то неслось машинами и поездами её письмо:

«Правнучка Настя – писала – голубка моя белокрыла,
ты приезжай, не мешкай, чую, выходит мой срок этой зимой.
Ты не грусти и не бойся, мы все там будем, Настасья,
дай тебе бог прожить столь же, сколь я жила,
только не так, как я, лучше в миру да согласьи.
Ты приезжай, смотри, двадцатого-то числа».

Свечка коптила, ставни гремели глухо, дрожали стёкла.
Голенький клёныш у тына, тощий без листьев, дрог.
Злой и косматый, в медвежьей шкуре, с картинки блёклой
молча глядел на Варвару древний, забытый, суровый бог.

Закат

С пальцев моих стекает закат – капает в пруд.
Ловят губами рыбёшки солнечный яд.
Я не сойду с ума, не завшивею, не умру –
это не сок моих вен. Просто закат.

Съёжившись, ночь сбежит под крыльцо, ляжет в пыли
пережидать суету прохожего дня.
Завтра. Но прямо сейчас и тут красным залит
пруд, и рогоз бездвижен, и тени теснят.

Завтра. Я буду дышать, спешить, заваривать чай
с мятой, искать носки, замечать в окно
на самокате девушку в белом, и – невзначай –
локтем цеплять за шкаф буду завтра, но

завтра. Потом. А сейчас я горстями держу закат
в глупой надежде вернуть его в сети вен,
в бледный и мягкий живот с дырой возле пупка.
Пальцы не держат. Красным блестит в траве.