Солнце

Солнце

У меня на кончиках пальцев солнце,
Жгуче-алое бьётся небесное сердце.
Если верить, то брат мой, конечно, вернётся;
Год за годом учусь и учусь – верить.

Год за годом совсем не ношу кольца –
Оставляю пустыми на «вдруг» пальцы.
Он их много подарит, когда вернётся.

Наконец мне меня подарит.

Анджей

Вы кашляете надменно, сидите надменно и пишете надменно,
тощий, нищий и бледный в полусвете свечи.
Знай вы, что потомки спутаются с цыганами – повесились бы непременно:
вы мало того, что надменны, ещё и слишком горячи,
и тем меньше вам подходят все эти бумаги и перья,
но дети хотят хлеба, и вы сами кушать не прочь.
Вы надменно сгибаетесь вдвое, Анджей, уже почти и не веря,
что завтра не похороните кашлем захлёбывающуюся дочь.
Но и похороны стоят денег, и вы сидите, скрипите,
время от времени ножом очиняя перо до нужного угла.
Вас почти накрывает фамильное бешенство – о его визите
говорит онеменье губ и непереносимость даже вида стола.
Ваша пани робко поднимает глаза от своей починки –
больные глаза, из которых исчез огонь.
Вы глядите в ответ невинней ягнёнка. Оба молчите.
Оба разом уводите взгляды в снежное заоконье.
Ребёнок кашляет взахлёб и навзрыд. Буквы ложатся ровно.
Прекрасная работа, которую официально сделали совсем не вы.
Спокойно, Анджей. Не час и не место, так что давайте похладнокровней.
Белый платок в крови.

Пану А.Заболоцкому посвящается

Девушке по имени Хельга

Босиком по мокрой траве – розовой, розовой;
сердце сыпалось на бегу звёздами, звёздами.
Дождь ушёл, сбежал за луга в радугу, в радугу,
и в траву ты, будто в стихи,
падала…

Часы

Думала. Жгла бумаги.
Время рвалось на флаги.
Флаги рвались на войну.

Думала. Чай глотала.
Гуща на дне стакана
«завтра» держала в плену.

Взрывы врывались в окна.
Небо багровым мокло.
Праздничный лился чад.

Много ли в том печали? –
раньше часы стучали,
наши часы молчат…

Месечина

Я худа и бела от причины:
положила меня мать под «месечину»,
в лунный свет уложила голодный,
в луч холодный.
Говорила ей бабка, учила:
не клади ты дитя под «месечину»,
прячь ты люльку в угол самый тёмный,
самый сонный.
Только зря бабка мать мою пугала:
хоть и вышла та замуж за цыгана,
над обычаями нашими смеялась,
издевалась.
Четверых родила от цыгана,
а потом их била и ругала:
больно много кричат, говорила.
Не любила.
И однажды по весне, в жасмина цвете,
положила меня спать в лунном свете,
а сама взяла и в лес убежала
рысью шалой.
А луна-то кровь цыганскую любит,
целовала луна мои губы,
целовала, пока не побледнели,
да пожалела.
Налетела утром бабка чёрной птицей,
подхватила меня, как волчица,
унесла далеко, под иконы,
бить поклоны,
да отцу кричала, темнолица:
«Говорила, не женись на волчице!»
А я тихо глядела-глядела,
как луна полетела.

Дракон

        «Медный король, медный король,
        возьми, что мне дорого, подай, что мне нужно»
             М. и С. Дяченко

Каждый из нас кормит своего дракона,
крошит помельче или кидает кусками
память, жёсткую, лоснящуюся беконом,
чувства – прозрачные или тяжёлые камни,
нежность, ободранную с самых кончиков пальцев,
время, так и не потраченное на самых близких;
смотрит, как чешуйчатый толстеет и крепчает панцирь,
как наливается взгляд бескомпромиссностью,
как исчезает всё, что так дорого, в пасти
клыкастой, зубастой, прожорливой – и с концами,
снова берёт в руки нож и отрезает от плоти красное,
снова кидает в пасть, опять созерцает
мерное движение челюсти, и так бесконечно,
безнадёжно, беспомощно, бестрепетно и бездумно,
а дракон урчит, пускает из носа дыма колечки,
и глядит уже злобно, нацеленно и разумно;

и мы спускаем его с цепи, стравливая всё более,
чтобы он защитил нас от хамов, чиновников, соседей, бессилия,
избавил от страха перед неведомым или грядущим, от боли,
и даже не чувствуем, как так – ам! – и перекусили нас
те самые челюсти, и как самозвано на наше место
приходит дракон с глазами химеры и василиска,
ведомый то голодом гнева, то жаждой мести,
с чешуёй, до крови обдирающей самых близких.

Тот, кто живёт под кроватью

Тот, кто живёт под кроватью,
Ночью сопит над ухом,
Водит по коже пухом
Лапы своей мохнатой,
Кашляет глухо.
Тот, кто живёт под кроватью,
Грузно ложится рядом,
Трогает пальцем пряди
Нежно и воровато,
Гладит и гладит.
Тот, кто живёт под кроватью,
Любит плести мне косы –
Ленты с собой приносит.
Утром сдираю бантик:
Кто его просит?
Шмыгает вечером носом,
Ночью гремит посудой
И снова плетёт, зануда.
Однажды уйдёт – с вопроса:
«К добру или худу?»

Ф. Г. Л.

Плакать от нежности
над
не-любимым,
над посторонним, в сущности,
именем,
над нецелованным мною
ртом,
плакать, глотая, давя
стон,
не на погляд,
не напоказ,
над взглядом невстреченным
чёрных
глаз,
над необъятьем чужих
рук,

неотвратимостью
смертных
мук.

* * *

В синих травах бродят кони –
Золотые гривы.
У коней глаза вороньи,
Голоса плаксивы.
В чёрных травах расшумелась
Белая кобыла,
Разрезвилась-завертелась
Полосами пыли.
А в зелёных слёзных травах,
Жемчуга сбивая,
Неуклюже ножки ставит
Жеребёнок мая.

Встреча

Я гляжу и не верю. Авелем
В нашу серость вернулась ты ли?
Твои руки пахнут Израилем,
Это значит – солнцем и пылью,
Оружейной смазкой и фруктами
Сладкольстивой толкучки базара.
Как жила ты? Дремала сутками –
Или бусами пот низала
Трудовой и солдатский – досыта
Объедалась ли – грызла корки?
Что случилось с твоими косами?
Отчего так жестоко – с корнем?
А какая ты стала смуглая ­­­–
Как улыбка теперь лучится!
И, как раньше, глазища – углями:
Отчего ты не танцовщица?
Выпьем кофе – я знаю славное
Тут местечко рядом – идём же!
Мы похвалимся прошлым и планами…
Как столкнуло нас, Боже, Боже!

1943

Вечер был стыл и мрачен.
В сером зевал палач.
Плакал маленький мальчик;
мать повторяла: «Не плачь».
Прятали дети лица
в юбок цветастых ширь.
Кто-то уже молился –
за упокой души
(кто-то отмолит после?).
Никли лозины кос.
Немец, плечистый, рослый,
пляски смотрел стрекоз.
Ветер ерошил травы,
весь обратившись в слух.
Кровью сочились раны
в мочках ушей старух.
Лаяли псы, пугая,
бились на поводках.
Ждали судьбы цыгане,
с ветром глотая страх.
Плакал маленький мальчик.
Серый взглянул в прицел.

Старый старик незрячий
вскрикнул: «пан офицер!
Просить ни о чём не смеем,
видим – не миновать,
дай только напоследок
табору станцевать!»

Серый, давясь от смеха,
всё перевёл. Капитан
хмыкнул. Ради потехи
кивнул – и запел цыган.
Старческий слабый голос
разом окреп и взмыл –
гибельной муки полон,
взрезал покровы тьмы.
Вздрогнули немцы. Серый
сплюнул и вдруг застыл,
и по спине офицера
будто прошлись хлысты.
Табор плясал. Метались
по ветру плети кос.
Синим дрожали дали,
сыпью взрываясь звёзд.
Табор плясал. Старухи
павами плыли в ночь,
крыльями вскинув руки
и не жалея ног.
Табор плясал. Горели
жарким огнём платки.
Вечер, от песни хмелен,
плакал в силках ракит.
Бабы и малые дети,
парни и старики –
табор плясал до света
на берегу реки.

Когда же рассвет пометил
жёлтыми пальцами лес –
вздрогнул от залпа ветер.
Табор в реке исчез.

Был он или приснился? –
не знал и сам капитан.

Вверх уносили птицы
алые души цыган.