Может быть, завтра

Дорогая Алиса

Дорогая Алиса, тут жуткий дубак, и я, кажется, скоро подохну.
Ветер, злюка и сука, спускает собак выть и снегом плясать нам под окна.
Мы с котом и сестрой завернулись втроём в два пальто порыжелого драпа;
друг у друга тепло по щепотке крадём, и теряем, и некуда драпать
друг от друга, от вони затёртых пальто, от колючих от голода рёбер.
Дорогая Алиса, я всё не про то – отвлекают неровные дроби
и синкопы моих непослушных зубов. Дорогая Алиса, скажи мне:
что бы нас пропустило в мир без наших забот, работать – в каком режиме
зеркала бы должны? Мы пытались с сестрой пару раз и входить, и прыгать.
У меня теперь шрам через руку чертой, я же первая, я – торопыга.
У соседки, я знаю, большое трюмо, а ещё – подойдёт телевизор?
Я хочу в Зазеркалье, как иные – домой; у меня есть прошенье на визу!
Дорогая Алиса, молю, не молчи, нам с котом и сестрой очень нужно.

Будто кости, грызут и грызут кирпичи злые белые псины снаружи.

Сегед (Легенда о Данко)

Сегед не сед, хотя и давно пора.
В запахе паприки пряником встал собор.

Ратуша будто готова принять парад –
строго наряжена. Видно – горда собой.
Тиса тесна себе в берегах. Течёт,
впрочем, охотно – ей же к теплу, на юг.
Дивный дворец округлым ведёт плечом,
ночь отводя фонарями. Не признают
дети столетья нашего темноты –
стыло ей стало и мало на свете мест,
фронт её прорван, и слаб, ненадёжен тыл,
в славу её переулки не служат месс…
Только один всегда ей в городе рад –
в кротких объятьях её до мерцанья бел;
страстный любовник, ласковый нежный брат
и утешитель в эту годину бед.

Ночь улыбается, разом помолодев.
Ночь говорит ему: пальцы твои – рай.
Ночь умоляет: вот твоя скрипка – играй,
плакать не буду, хоть меня всю изрань!
Он ей молчит: это только для дев.

Сегед не сед: старый университет
вечную юности плещет вовне волну.
Смотрит на девушек и сожалеет скрипки поэт,
что ни одна не смогла разбудить струну.

Честно

Это не я украл коня, товарищ начальник!
Это же конь украл меня – похитил сердце…
Не было умысла, вот клянусь! Только случайность!
Шёл я, и душу терзала грусть, и жгло, как перцем
жжёт от цыганского голубца нёбо и горло…
Шёл – и увидел жеребца. Боже правый!
Ноги – такими танцевать! Статный, гордый:
видно – не любит шутовства, жаркий нравом.
Богоугодник Николай! Я встал на месте.
Он же был чёрный как смола, ты послушай!
Он поглядел, и вдруг меня – хватило… Честно:
может быть, я украл коня – но конь мне душу…

* * *

У меня зелёные пятки, потому что – лето.
Солнце жарит блины на пруду, и вода нагрета:
хоть весь день полоскайся русалкой, не вылезая,
или, хочешь, сиди на мостках и, беды не зная,
обгрызай во все зубы золото зёрен с початков,
добеги до лесного ключа и напейся сладкой
ледяной до ломоты воды из ладоней волглых,
а потом – домой не спеша по сухим иголкам,
слушать страшные старые сказки про леших дядек,
и тереть кулаком глаза,
и закрывать их…

О Кармен

Ночь тяжела, грудь будто прессом давит.
Это от запахов нарда и – … акаций.
Глухо закрыли невесты нынче ставни –
видеть тебя, о Кармен, они боятся.
Видеть тебя, о Кармен! – желанье жжётся
жёлчью зелёной по свежим багровым ранам;
что – эти нарды, дома, воровское солнце,
если мне надо видеть тебя, о Кармен?
Слышать твой голос – звонче ножей – и смех твой,
пальцами бронзовой шеи твоей касаться,
вздрагивать – из-за острых ногтей, так метко
сердце моё нашедших – до вибрации,
пульс твой ловить губами, апельсина
запах вдыхать, корсаж раздирать руками
голыми, стискивать рёбра – грубо, сильно…

Страшен на пальцах твоих кармин, о Кармен.

Настя (1997)

У девочки Насти голубые глаза, золотисто-русые волосы.
Ей совсем некому рассказать про жизнь и полосы:
чёрные с белым. У неё только поле – серое,
по-русски беспредельное, бесконечное, так что и не поверила б.
Она в этом поле одна, если не считать племянника;
но чего его считать, он глупый и удручающе маленький,
ему даже года нет. Он совсем не понимает ещё,
что разом его предали две взрослые женщины,
что называется, «родные» (какие они родные, к дьяволу):
его мама и бабка, Настины сестра и мама. Запили –
сразу забыли, считай, что пропили с роду жизнь его мелкую.
Настя кормит его сырком и картошкой, жалея. Ненькает,
на ночь поёт из Апиной и Булановой что-то нежное;
только тихонько: в квартире две пьяные злые женщины.
Что может быть хуже? Настя расскажет: мужчины.
Одни бросают детей, сочинив уважительную причину,
а то и так просто, чего там. Другие бьют жён, дочерей,
кого угодно, лишь бы не отвечало да выглядело послабей.
Они этим упиваются – слабостью, слезами, хрупкостью
тонких костей, мягкостью размозжённой плоти… Крутостью.
Третьи – лезут и лезут к Насте сальными лапами;
сами под юбку, а говорят называть их «папами»,
слушаться, быть хорошей девочкой; но Настя не будет.
Отбиться никак – забивается, прячется в шкафу посудном,
за креслом, на внешней стороне окна, на полке для шапок;
и слушает, слушает, когда же раздастся храп.
Берёт потихоньку пацанчика, уходит гулять по лесу,
рассказывает сбивчиво сказку про синеглазую принцессу,
которую спасает то принц, то вовсе волшебный лебедь.
Зевает. По крошке даёт пососать мальчонке хлеба –
чтоб не заныл. Встретить бы знакомых девчонок,
спросить, есть ли у них взрослые дома, напроситься на ночёвку.
Взрослые не пустят, боятся то вшей, то какой-то «ответственности».
Будто бы это вши – настоящее бедствие, горе вселенское.
Вот Настя знает, что такое – горе, о чём можно плакать.
Настя идёт по лесу, худая, ломкая, как одна из палок,
оставшихся от осинок после июньской бури.
Можно сказать – маскировка. Пацанчик заснул, Настя его не будит.
Тяжёлый, зараза; но правда же – тёплый и пока ещё не мужик, слава богу.
Куда несёт его Настя? – а куда несут её ноги.

* * *

На Ивана-Купала прыгнула
за костёр,
побежала сквозь тьму еловую
по огням.
Звёзды в небе смотрелись дырками.
Был сочтён
каждый шаг мой грядущий, словно бы –
был заклят.
По кустам разлетелся-рассыпался
мой венок,
забелел, отмечая следы мои
в темноте.
Отчего за мной не пустился ты
со всех ног?
Оттого, что огни не пришлись тебе
по ноге.

Csak a szél

Стены – предатели, окна – вдвойне, а двери…
Нету надежды иной, чем на локтем к локтю.
Крепость наша мала; но во что ещё верить?
«Что это, мама, слышишь?» – «Ветер только»

Крепость наша: старик, девчонка, пацанчик. Мама.
«Мама – всегда защитит, Анна – верно?»
«Да, Томи». «Дети – болтать было дня вам мало?»
«Кто это, мама, ходит?» – «Только ветер».

Не дня было мало, а ночи длинны – как вечность.
Губы лизнёт мальчишка – напитаны солью.
Месяц на пол в окошко льётся – млечно.
«Кто это, мама, шепчет?» – «Ветер только».

Томи не хочет спать. Он сегодня – дозорный.
Самый тяжёлый час – всегда предрассветный.
Кто-то по крыше чечётку ведёт узорно.
Только бы…
только ветер.

Тени

Иди себе, путник, мимо. Иди себе, путник, прочь.
Что тебе делать в Гаммельне, проклятом городе?
Здесь танцевать на площади и крыши каждую ночь
сходятся тени, серые и остромордые.
Сцепившись хвостами, лапами и кончиками усов,
мчат колесом хоровода по улиц канализации;
катятся, ужас вселяя в гладких домашних псов,
катятся, сотрясая мосты резонансами,
катятся – бьются от писка стёкла ночных фонарей,
катятся – сыплются окна бледными звонкими брызгами,
катятся. Хмуро смотрят вслед им лица дверей,
врозь от тени теней кошки прыскают.
Но стоит заре, обнажая город, стянуть платок
с неба и отразиться в небо с асфальта осколками –
тени сливаются в плотный и пёстрый людской поток;
спеша на работу, трафик трамбуют пробками.

Девочка с глазами богини смерти

Тонкая смуглая девочка с глазами богини смерти
жёлтое меряет сари, на лбу чёрным бинди чертит,
вверх убирает волосы с алым отблеском меди.
В тёмных глазах её – твёрдость всех танцовщиц на свете.
Шаг – распускаются лотосы белыми лепестками.
Шаг – рождаются звёзды – и обращаются в камень,
падают самоцветами. Шаг – восстают божками.
Шаг – мандиры божков время заносит песками.
Смуглая девочка в сари пляшет по кольцам кобры,
та выгибает спину – скользко и многогорбо,
смотрит, раздув капюшон, раздумывающе-недобро.

Девочка в сари пляшет с глазами богини скорби.

моей дочери

* * *

Она ест восточные сладости, они липкие до неприличия.
У каждого свои слабости, а чак-чак дешевле, чем «Теннесси».
У неё русалочья грива и дар большой – поэтический.
У неё есть пара котов и по инвалидности – пенсия.
Она ест восточные сладости, жуёт, никуда не торопится.
Говорят, что женственней в слабости становится каждая женщина.
Её кинули, предали, продали, как Иосифа – чисто по-родственному;
но Иосифу жить на улице не светило и не мерещило.
Она ест восточные сладости. Они горькие, терпко-миндальные.
Их могла бы прислать сестра – вместе с едким письмом предательства;

«поздравляю, Иосиф,
ты стоил довольно дорого;
тебя ждёт дорога дальняя»

Она ест восточные сладости, и во рту тает вкус надругательства.

Быльё

Быль порастает быльём, травами – травмы,
маками – мертвецы.
Больше не будет больно, выйдет отрава –
её соберут жнецы
серебряными серпами, скинут мякину,
в пыль быльё истолкут,
смешают с водою в тесто – серую глину –
поставят в кут.
А после – хлебцев налепят, в печного чрева
заложат жар;
затянут песню, и прямо в огонь из хлеба
вылупится душа.

Может быть, завтра

Может быть, завтра наступит лето.
Я очень надеюсь на это.
Вернутся и будут петь свои песни
птицы,
и треснут
лица
у рек, и вскроются новыми лицами.
Листьями
прихорошатся деревья,
метели уйдут в кочевье
по Белому морю
и с местными там повздорят,
и в драке погибнут, и не вернутся,
и улицы
будут всегда течь спокойно,
от запаха лип немного сонные,
мимо шиповника и жасмина, и лавочек,
будто бы панночки.