Голубиные люди

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2023:

 

На чтение потребуется 35 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

Мой друг-актёр спросил: как думаешь, Денис, долго ли продлится хлябь? И что будет после? Изменится ли человек? А человечество другим станет?

Я не знаю, что будет со мной завтра, а ты, Мишка, – о будущем человечества. Чудак ты, ей-богу, не обижайся. Чудак. Мне бы денёк прожить да ночь продержаться. Я ж приговорённый. Срок неизвестен. Четыре стены. Мы все приговорённые. Я себя не узнаю.

Встану утром перед зеркалом, лицо пытаюсь найти, а нахожу физиономию – и вспомнить не могу, откуда? И зачем она? Я читаю с листа чужие тексты, торгую эмоциями – я обыкновенный барышник, покупаю дёшево, продаю втридорога. Слёзы, отчаяние, радость, любовь. Мы торгуем тем, что не продаётся. Меня самого во мне нет. Всё. Кончился. Рад бы снять маску – не снимается. Вросла в кожу, а чья это маска – не помню. Хламида какая-то. Сдирать с кожей больно, иначе нельзя – до себя любимого не добраться. Не знаю, как ты, Мишка, но я в этой хляби слегка оглох и ослеп. И ещё кое-что случилось. Тс-с-с! Не говори никому. Отупел донельзя. И не только я. Но и те, кто выше. В смысле в вышних, ты понял меня, душа религиозная. И то ли ещё будет?! Противопоказан нам монашеский стиль, он нам категорически воспрещён. Если ещё продлиться хлябь, я загнусь. Или что-нибудь сотворю, ей-богу. Революцию или акт самосожжения – только чтобы на площади и зрители… чтобы миллион зрителей. Готов умереть во славе человеческой. Только не гнить умственно в четырёх углах.

 

Думать не могу. Колёса, колёса, колёса… те, что мне доктор прописал, который совсем не доктор. Умеет хорошо играть в доктора, поэтому все голубиные люди величают его доктором. Нет ничего настоящего, Мишка, в наш век абсурда. Всё фальшивое. Лекарство, доктора, святые – сегодня одна хлябь. На раз вычисляю бородатого «старца», который бровки сдвигает у переносицы и проповедует конец света – на щелчок пальцев вижу его душонку артистическую. Не верю никому, Мишка, хлябь одна.

Димка Козырев в отшельники подался. Живёт в домике в лесу. Бородку отпустил, об экологии пишет, отшельник в социальных сетях. Грибками и ягодами спасается. Дневники наблюдения за своим пищеварительным трактом наружу выставляет. И женщин бабоньками называет. И прут к нему эти бабоньки. Не женщины прут, а бабоньки. Зуб даю, что они же его скоро святым сделают. Дурёхи. Им нужен какой-нибудь бородатый сумасшедший, которому поклоняться можно. Муж не в счёт. Тут, брат, духовное. А муж – телесное. Тьфу! Что я, за свою карьеру святых не играл? Всяких играл. Юродивых даже. Честно – от женщин в ту пору отбоя не было. Что ж это за тяга такая? Не от ума идёт, не от сердца. От солнечного сплетения.

 

 

*   *   *

 

Ко мне зашла фальшивая жена, бывшая жена, надеялась найти меня заморенным и усохшим, а натолкнулась на бодренького чудака с жадными глазами. Ха-ха-ха. В глазах моих была жажда. Стало быть, лицо потерял, а глаза выдали. Да. Не монах я. И никогда не буду. Честным надо быть с самим собой.

 

Изменится ли мир после? Уже меняется: мой кот выгрызает из куриных голов мозги и оставляет под столом белые черепа. Куры, видать, были святыми – как на Афоне: если кости белые, значит, святой. Афон стал фальшивым, как белые кости. У меня знакомый в церкви – бывший коммерсант, улетел на Афон с друзьями, пьяненькие все были. Ходили там по каким-то святым местам, в храмы заглядывали, в монастыри, пару раз Фёдор ножницы поднял, которые вываливались из рук высохшего, как вобла, монаха. И Федьку нашего в монахи зарядили. Прямо там и постригли. Прилетел домой, бизнес свой отдал благочинию, сам при церкви пристроился, с женой развёлся. Говорит: я теперь монах с Афона. Ну, не курам ли на смех? Нет. Правда. Встречаю его, он кланяется, борода до пупа. От вина не отказывается – и то ладно. Осталось в нём хоть что-то человеческое. А семья страдает. Зато женщины к нему вереницами. Куда мир кренится? Земля-то, видать, плоская. Иначе не объясню.

 

Кругом фальшь одна. А ты спрашиваешь о будущем. Ничего, брат, не изменится. Слишком глубоко вошли мы в это голубиное дерьмо, чтобы меняться. Каяться – это не записочки с грехами строчить, чтобы потом под фартучек к бородатому дядьке. Каяться – это изнутри. Не как мы – актёры – сегодня святой, завтра Каин, а по-настоящему. Я могу сыграть чёрта и ангела, чиновника и авантюриста, богатого и бедного, а себя самого не сыграю, потому что не помню, какой я есть. И есть ли вообще. Колёса, колёса… где же они – те, что фальшивый доктор прописал? Сижу я, Мишка, на колёсах. Машина в гараже. Запер и ключ спрятал. Так вернее будет.

 

 

*   *   *

 

– Что, Ольга, думала найти таракана на кухонном столе? Думала, что пока тебя не было, я в насекомое превратился? На колёсах сижу. Сегодня приснилось, что мне сто лет сроку дали в яме по уши с говном сидеть за преступление, которое не совершал. Как тебе это?

– Артист ты, Деня, артист. Я тебя проведать пришла. Ты как будто болеешь. Месяц из квартиры не выходишь. Не нравятся мне твои колёса.

– Почему не выхожу? Выхожу. Утром до аптеки. Общаюсь с голубиным государством. Философствую. Потом мы вливаем в себя аптечный коньяк.

– Боярышник? Ты докатился до боярышника. Неужели так плохо?

– Это в твоём понимании боярышник. В моём понимании это медицинский коньяк.

– Ты и таблетки пьёшь? Вместе с боярышником.

– Всё это дурь, Ольга, дурь. Знаешь, это я сам придумал. Есть хлябь небесная. А есть бесная, бесовская. Она чуть ниже неба проходит. И в человека заглядывает. И прогнать её невозможно. Вирус. Невидимая дурь. Понимаешь?

– Понимаю. Сама не своя. Пью корвалол с пустырником. Сейчас у всех тревога.

Гудит телефон, высвечивая Огненную Ирину. Она моя любовница. На двадцать лет моложе. Актриса театра драмы.

– Ответишь? – улыбается Ольга. – Ответь. Интеллигентный человек должен ответить.

Беру телефон, забираюсь в наушники, шепчу в щель микрофона:

– Да, Ирок, всё хорошо. Всё замечательно. Да. Собираюсь на кастинг. Ну, что ты, солнышко? Никаких проблем. Временные трудности. Но мы ж артисты. Прорвёмся. Не так ли? Заехать за тобой? Ой, только не сегодня. Я не на колесах.

«М-да… не на колёсах… – мурчит Ольга. – Как же, как же… Жалко мне тебя, Денис. Изоврался в конец…»

– Целую, Ирок. В ресторан? Не смогу. Нет. Сначала кастинг. Да. Сериал какой-то.

«Ох, Деня-Деня, сериал? Кто ж тебе поверит. Жизнь самый мрачный сериал. Выкарабкивайся…»

 

Ольга красивая и пахнет вкусно. А Ирина далеко – так далеко уже, что не знаю, доберусь ли когда-нибудь. Живёт в высотке из разноцветного кирпича, в квартире, похожей на футбольное поле. Балкон в облака упирается. Раньше время подыгрывало артисту, теперь время тащится в одну сторону, а жизнь – в другую. Месяц перерыва в отношениях равносильно месяцу строгого тюремного режима. Она не ждёт меня и ждать не будет. Огненной нужен мир, который скачет как лошадь, сжатая её сильными натренированными ляжками. Ирка из тех, кто любит осёдлывать мир во всех его проявлениях. Такие дамочки до добра не доводят. А мне последнее время не хочется далеко ходить. Малый круг притягательнее. Мишка говорит, что это старость. Неправ. Старость – это когда не можешь с первого раза попасть в домашние тапочки-блины, и когда нет желания обманывать самого себя даже в мелком. Тогда старость. Но во мне ещё много клоуна, игровая суть не иссякла. Удовольствия нет, но лгать ещё могу и хочу иногда.

– До встречи, Ирочка. Я о тебе помню.

– Враль… – прячет улыбку Ольга.

– От слова «врач», – отвечаю. – Нам всем нужна капелька спасительной лжи. Трезвая реальность невыносима.

– Пожалуй.

 

– Ты умная, Ольга. Стань хоть на минутку глупой, чтобы понять меня. Ведь мы с тобой не год, и не два. Никогда не приставала ко мне эта хлябь. Посадили на цепь, надели намордник и всё. Играть цепного пса не научился. Сорвусь я, Ольга, убегу. В лес. К Димке Козырю. Отшельником стану. Ко мне женщины потянутся. Может быть, полюбят даже. Через жалость полюбят. Так устроен ваш род.

– Я тебя не через жалость любила. Хотя и это было. Ты прав.

– А ты зачем пришла?

– Проведать хотела. Знаю, что театр закрыт. Проектов у тебя давно нет. Подумала, может, помощь нужна?

– Помощь? Дай подумать. Помощь… помощь… помощь? – И я гляжу на неё голодными глазами. – Раздевайся. Раздевайся, иди в душ. Я сейчас подойду. Вина выпьешь?

– Денис, утро на дворе.

– Ну и что, милая? Ты спросила меня о помощи? Тогда раздевайся. Я тебя хочу съесть. Раздевайся, маску надень и под душ. Я люблю по утрам любить. Во мне нежность скопилась. Через край бьёт.

– Маньяк, – усмехается бывшая. – Вредно артисту монашествовать. Для психического здоровья вредно.

– Это ты хорошо сказала. Вредно. Ну так поддержи. Ты же помочь хотела?

– Не знаю, – кокетничает Ольга и начинает раздеваться. – Ладно, держи продукты. У меня есть немного времени.

Ольга круглолицая румяная блондинка с пышными формами. Когда я прижимаюсь к её тёплому телу, кажется, съедаю сдобную булочку, утопаю в неге. Ольга – Душечка Чеховская. Когда она рядом с мужчиной, может волшебно преобразиться даже в неодушевлённый предмет – в сдобную булку, например.

…и я её съел – по кусочкам, не торопясь, с прочной памятью любовных движений. Съел упруго, крепко, сытно. И мне стало ненадолго хорошо. Ушла привычная волна абсурда. Забыться ненадолго в любовном экстазе – это отодвинуть на время окутывающее пространство ничто. Тошнотворного, одинокого, жёлтого ничто, которое никогда не станет нечто.

 

 

*   *   *

 

…не умничаю. Говорю всё как на духу. Жена ушла, оставила лишь запах. И это уже нечто.

А до этого у меня гостило ничто. Я жил одиноко, больше того – месяц или полтора выходил только за продуктами. Иногда без маски. Ничто – это хлябь бесная. Омерзительная вещь. Тошнит, а не вырывается, знобит, а колёса не помогают. До глубин существа проникает, до митохондрий, до мембран, до туфелек. И тогда превращаешься в животное. Да. Точно против воли, которой уже нет.

Когда толстая Нинка из жёлтого магазинчика скрипнула: «Без маски не дам», я проглотил горькую слюну джокера. Тряпку с изображением бедного Йорика надел, забрал куриные потроха с водкой, отцедил в лысую черепную головку: «Я-то надену маску, сука, мне не привыкать. Только ты вместо маски намордник собачий надень». Успокаивался ненадолго, шёл пить. Домой, конечно. Не домой, точнее, а в тюрьму под домашний арест. В таких масках, какие мне принесли знакомые, нужно банки грабить, а не водку за деньги цыганить.

Проходило два-три дня. И опять в магазине сука хабальная.

– Наденьте маску, товарищ. Теперь с вывертом наглым – то-варищщщщь.

Хотел сказать – кот свинье не товарищ. Осёкся. Глупость какая-то. Хлябь. Ответить не могу хабальнице. Артист слова проглотил. Анекдот.

– Ты что, Нинка, ослепла? Не видишь, что я перед тобой в маске стою.

– Не буду обслуживать. Маску надень. Я сказала. Дважды не повторяю. Люди, вы слышите, он не хочет маску надевать. А ещё в театре работает. Артист.

– На мне маска уже тридцать лет, душа голубиная, а ты мне о людях. Ты сидишь в наморднике и от того красива как Клеопатра. Не снимай маску, иначе разгонишь всех покупателей.

– Хамло! Я в полицию звоню.

– Дура! – Включаю Иоанна Грозного. – На дыбу пойдёшь, женщина. Холопка. Как с царём говоришь? Четвертовать. Где моя опричнина? Где Малюта Скуратов?

Нинка шипит как чайник, дуется, затихает. Решила со мной не связываться. Убью? Разве могу я женщину тронуть? Дура! Я же душа тонкая.

А потом всё исчезло. Злость на мир, на людей. Исчезло всё, что разгоняло скуку. Вошла в меня хлябь и стала хозяйничать.

И я захирел. По-настоящему. В одночасье. Словно жилы из меня вытянули, потроха ватой подменили. Мозги выгрызли – как мой кот у голов куриных.

 

 

*   *   *

 

Хлябь так ловко завоевала заряженную на бунт душу, что я перестал узнавать себя. Пошлый, серый, безликий, человек толпы – что может быть хуже для артиста? Человек толпы – при этом толпы чурающийся, одиночка со всеми признаками надвигающегося диагноза – «turba virum». Актёр, растерявший все свои маски, но главное – потерявший лицо. Я и бриться перестал поэтому. Думаю, что борода и усы хоть какой-то образ несут. Плевать, какой. Церковный? Может быть, так и надо было? Пустота, прикрытая бородой с усами. Чушь. Тошнота. И пошлость. Серость безликой массы.

 

Только не это! Лучше судьба изгоя и отшельника, чем человека толпы. Лучше судьба философствующего бродяги, нежели сытого домохозяина с ледяным самодовольством. Как же случилось это? Ничто. Странная и страшная вещь – это ничто. Оно как сумрак, окутывающий незаметно. Туман, не способный рассеяться. Жировой покров, с которым остаётся только мириться. Почему так подло устроен мир? Если ты чего-то всерьёз боишься, то получишь это в самой запущенной стадии. Страх всегда лукавый попутчик. Тут – диалектика. Если ты уже ничего не боишься, найдётся тот страх, который напомнит тебе о твоём легкомыслии. Но совсем без страха нельзя.

Страх необходим как вирус. Тут я, кажется, проговорился. Выдал источник диагноза. Думаю, хлябь вошла в меня с пандемией. Хлябь – это сгусток энергии страха. Приходит под благовидным предлогом стать хоть в чём-то, как все, рассудительным, и начинает сковывать душевную почву. Семечки, посеянные на такой земле, не дают всходов. На камнях не растут деревья. Из камня не выжмется влага. Я в ловушке. Пандемия зацепила меня крепко.

 

 

*   *   *

 

Колёса, колёса, колёса… зачем-то они нужны? Всё враньё. Я в ловушке.

Вроде не старик – рано ещё. Пятьдесят пять – и все жизненные процессы в норме. Биологические? Нет, не угасли. Недавно шутил своей знакомой: «Просыпаюсь, как обычно, в пять, и если не лежу на спине, то непременно возвышаюсь над полом». В смысле пола обыкновенного, домашнего, куска интерьера. И в смысле меня – мужчины с твёрдым пружинистым тонусом. Шутка, надо признаться, глупая, пошлая, но теперь я не претендую на изящество слога. Называю вещи своими именами – первый признак глумления над смыслами. Могу и с матерным словом. И не икнётся. Вот так-то, друзья и недруги. Вам нечего опасаться духовного мертвеца.

Скажу откровенно: не понял, какое ничто вошло в меня и как вышло, что я не почувствовал, что нахожусь в плену. В плену чего? – спросите вы. Отвечу – в плену пошлости. Да. Что-то проникло в мозг. Не люблю теории заговоров. Человек – единственный враг самому себе. Заговорщики – дети. Жестокие, глупые, кровожадные, способные на любую гадость – но всё же дети по уму. Потому что нет страшнее врага для человека, чем он сам. Вроде бы я не увольнял своих часовых, охранял душу от чужеродного вмешательства, по сути, это стало моей привычкой. Невидимая война мобилизует. Кругом идёт война. Война в мире духов. И в этом смысле я мог пропустить только вирус. Вирус пошлости. Ну, послушайте! Можете вы представить меня, пионера-бунтовщика против пошлости в искусстве, который с самого утра воскресенья пьёт таблетки с боярышником и заряжает на весь день телесериал «Она написала убийство» с Джессикой Флетчер, доморощенным детективом, писателем и домохозяйкой в одном лице. Можете представить себе, как я смеюсь над пошлыми шутками, слежу за раскрытием незатейливого сюжета – чисто мятный леденец. Можете вы представить меня, который развлекается политическими ток-шоу на пару с котом, смотрит новости в ленте «дзен», вязнет в паутине интернета – сознательно вязнет, и провозглашает символом новой веры отупение. Даже термин придумал для обихода – затупить. Затупить можно на чём угодно: на сериалах, на комиксах в интернете, на броских заголовках «Яндекса», на вкусной еде и здоровом образе жизни. И я не протестую. Да. Меня не тянет ни в рай, ни в ад, я доволен спокойным тихим существованием. Меня не вдохновляет ни церковь, ни злачный притон. Я безразличен к возбуждениям грубого порядка. Не интересно мне ничего, кроме всего того, что я раньше едко высмеивал, называя сериальную пошлость орудием дебилизации населения. И вот я один из них. То есть, нас – один из массы стареющих провинциалов, который не может подстегнуть себя ни алкоголем, ни «травками», ни новыми видами греха. Всё мне наскучило. Сердце окаменело. Влюбиться не могу. И не хочу. Тщеславие больше не нашёптывает мне всякие благозвучные глупости, от которых теплеет в районе солнечного сплетения и мысленно бросает в пучину страстей. Я в каше людской, я в хоре, но и там я один. Потому что все массовое меня не вдохновляет. Поэзию не люблю, музыку ненавижу. Боль презираю.

 

 

*   *   *

 

Жена ушла, оставила лишь запах.

Если на мгновение представить, что я доктор Фауст, и передо мной язвительно ухмыляется Мефистофель, предлагая все сокровища и чудеса мира сего, я рассмеюсь и плюну сухой слюной ему в лицо, и потребую сначала открыть содержимое таинственной хляби, которое превращает меня в ничто. А потом отвечу: мне ничего не надо. Ничего. И прогоню крупного беса, чтобы подкормить сонмище мелюзги. Я живой труп. Бунт? Откуда силы? Разве что какой-нибудь благообразный бунт. Но это почти чудо. Чудо воскрешения страстей. Воскрешения и умножения. Какое благообразие в бунте? Смешно. Бунт в моём положении может быть только безобразным. И чем безобразнее бунт, тем сильнее будет рана. А чем сильнее рана, тем больше шансов ожить. Шоковая терапия. Колёсами болезнь не вытравить.

А если не случится этого? Если я не узнаю тайну хляби, брошусь ли я во все тяжкие, как грезилось когда-то? Едва ли. Потому что удовольствия нет. Наверное, нужен взрыв. Революция. Самосожжение. Чтобы немного ожить, нужно умереть. Шок.

Даже в мир посмертия заглядываю без обычного холодка в груди. Без придыхания. Ну, чем не мертвец? Живой труп. Хорошо сказано.

 

 

*   *   *

 

Да, теперь редко бывает хорошо выразить мысль. Без пошлости, без штампа. Живой труп. Разве вам не знакомо это? Не верю. По Станиславскому – не верю. Ложь. Кто жил, тот знает, что такое живой труп.

Однако даже мертвецы люди привычки. Ровно в пять моя плоть наливается жизненным соком, я выгибаю спину, как кот, потягиваюсь, иду на кухню готовить травяной чай. В углу иконки. Все святые смотрят на меня с укоризной, когда я полон энергией, но абсолютно ленив и глух к молитвам. Я камень, господи, помоги мне пробить в этом камне источник. Вода камень точит. Капля – это молитва. Но я мертвец. Если только чудо? Нет. Чудо в терпении. Когда я выхожу на утреннюю прогулку, я узнаю своих родных мертвецов. Человек толпы легко определяет собрата. По тусклому взгляду опущенных глаз, по безразличию мимики, по отработанным многолетними привычками движениям.

Мрачная осень. Интересно, она всегда была такой? Память затирает радостные моменты.

Мамы ведут детей в ясли. Дети сонные, вялые, апатичные. Мамы угрюмые. Куда же ты спряталась, радость бытия? Быть может, я переношу свою мертвенность на окружающий мир? А потому мне всё кажется, кажется – тоска там, где её нет? Факт! Если тебя тошнит, кажется, весь мир захлёбывается в рвотной массе. Вгони в себя три флакона утреннего боярышника, и октябрь зацветёт, обернётся маем. Ты не спеши себя хоронить. Время и терпение лечат. Лечит и «лекарство» – на время. Снимает симптомы. Тебе же проще, артист, у тебя в голове трещина. Из тебя не только исходит, но и привносится. Маленькая дырочка чуть выше затылка величиной с огрызок карандаша – она даёт силы, не только отнимает. И никакой пластины между мозгами и кожным покровом. Своеобразный душевный клапан. Воспользуйся недостатком как преимуществом. У тебя есть то, чего нет у других. Влей в себя три флакона спиртовой настойки и посмотри на всё другими глазами.

Алкоголики клубятся у аптеки, привносят в мир мертвецов своё нежелание смотреть на свет божий широко раскрытыми глазами. Они похожи на больших и больных котов. Настоящие дворовые коты сыты – лежат на обручах теплотрассы, вылизываются, славят бабушек, подкармливающих их возле домов. Утренний мир – это мир востока. Первые солнечные лучи скользят по щелистым глазам жёлтых дворников и темноликих рабочих. Коты и алкоголики вписываются в эти образы как родные.

В аптеку пускают без маски. Потому что в аптеке можно маску купить. Но я не покупаю ничего, кроме трёх пузырьков боярышника. Захожу за аптечный дворик – там земля усеяна бурыми пустышками из-под настоек. Каждый год творится таинство посевной. Весной будут всходы. Три боярышника вливаю в себя и запиваю морозным воздухом, закусываю припасённым кусочком хлеба. Теперь станет легче. Теплее, как минимум. Алкогольная теплота волной заглушит хлябь. Подобное можно изгнать подобным – закон. Изгнать, впрочем, на время. Волна уйдёт, растворится в ничтожестве существования, хлябь заявит о себе круче, больнее. Я знаю это уже по опыту. Нужно идти. Малым шагом по улице Ленина к церкви. Там дежурит мой друг Ванька-солдат. У него в голове тикает мина, но церковь ему доверяют охранять. Благочинный жалеет Ивана, даёт на прокорм. Пенсия по инвалидности смешная. А Ванька хороший, открытая душа. Когда нет приступов. Итак, в путь. Помоги мне, Господи, не свалиться в пропасть.

 

 

*   *   *

 

Не свалюсь, если затеряюсь в толпе. Толпы нет. Есть люди, похожие друг на друга, как пациенты одной больничной палаты. Интересно, так ли мрачна людская толпа где-нибудь на Майорке? Едва ли. Я русофил, но мрачность нашей толпы отличу невооружённым взглядом. Улыбки видел в последний раз в театре кукол на масках. На артистах – не замечал. А когда долгий настаивающийся мрак в глазах, в душах света не будет. Закон. Артист знает, что можно обмануть весёлостью на лице не только публику, но и собственные сумрачные мозги. А мы даже обманывать перестали. Обманываться не хотим. Какая-то запущенная форма патологии – нет желания обманываться. При таком подходе к делу клоунада вскоре отомрёт. Останутся островки, где проживают ангелы – дети ясельного возраста. Весь остальной мир зальёт мраком. Неужели я доживу до того времени, когда клоунада отомрёт за ненадобностью? Возможно. Увидел клоуна – убей клоуна. Так будет звучать лозунг слишком серьёзной жизни – по-дзеновски несерьёзно. Персонажи Шварца стареть не думали. Их просто забыли. Что может быть отвратительнее забвения для артиста? Нет-нет, время бежит иначе. Не так, как всегда. Помню, как мой взгляд в детстве и юности цеплялся о крышки гробов у подъездов, и жизнь замедляла ход, боясь обогнать похоронную процессию. Теперь нет ни крышек у дома, ни похоронных процессий. Жизнь съедает очередного героя, отряд не замечает потери бойца. То ли ещё будет, друзья.

Когда-нибудь я открою Замятина и пойму, что это самая настоящая реальность. Если так будет… если так будет… не хочу, чтобы я был. Кажется, понимаю, почему меня всасывает сериальная пошлость – она хотя бы наполнена юмором. Чёрт подери! Юмор заменил влюблённость – юмор стал прибежищем нищего.

Я иронию люблю. Ирония помогает выжить. Ну, взгляните на меня не строгими осуждающими глазами. Погодите швырять камни. Кто я? Клоун, паяц, потерявший лицо. Давайте не станем хоронить печального артиста. Давайте посмеёмся вместе с ним над ним самим. Это ж так круто.

Всегда можно зацепиться за иронию. Майорка? Я русофил. Не стал бы я подмораживать Россию, как этого хотели славянофилы. Не нужна в мрачной России консервация серости. Я бы подтеплил и увлажнил. По́шло? С налётом эротики? Нет, вам так кажется. Я о святом. Ну, не будьте вы так фарисейски строги. Дайте немного «ливера». Дайте серпантина и радуги. Хватит кондовой морали. Я человек. Единичка? Вы мне намекните на улыбчивый самообман, а уж я сам решу, что мне делать. Пить или не пить? И главное – что пить.

Что ж, попытаем иронию.

 

 

*   *   *

 

Осень серая, жёлтая, сырая, рваная. Ветер. Залезает в трещинку, выдувает алкогольную теплоту. Есть у меня особенность помимо дырки в голове. Высокая секреция желудка. Когда долго пощусь, выдыхаю ацетоном. Знаю, что я легко превращаюсь в живое оружие, маленькую ядерную станцию. Поднеси фитилёк – взорвусь. Но взрываться не хочется. Я артист. Если взрываться, то непременно прилюдно. На людях и смерть красна. Для меня это своеобразная психическая защита – думать о том, что я могу привести в действие механизм самосожжения. Не играть с этой мыслью, а знать, что я имею в запасе особенное исключительное право – красиво оборвать свою главную роль – роль человека. Причём самыми безобидными средствами – своим естеством.

 

Читал о сектантах, которые могли закончить дни самовозгораниями у себя в кельях. Так и находили их обугленные тела напротив какого-нибудь религиозного фетиша. Страшная и красивая смерть. Апогей внутреннего бунта, неприятия навязываемых ценностей. Но мне-то это к чему? Я человек толпы. Не имею сил на внутренний бунт, ценности мира сего принимаю, как беззубый больной старик принимает на завтрак овсяную кашицу, которую раньше органически не переносил. Неужели такова участь всех, кого одолел вирус хрени бесной? И таковых, должен сознаться, целый легион. Полстраны тучных обывателей коротают свои вечера за очередной порцией пресного сериала. Полстраны живут с тупым довольством «самим собой, своим обедом и женой». Но они не артисты! Они не переживали страсти диктаторов-царей, уродливую угодливость лакея, готового подсыпать в кофе хозяина крысиный яд. Они не проживали жизни святых, ставших злодеями, и жизни злодеев, ставших святыми. Их не уводили на небеса поцелуи возлюбленных, их не сводила в царство Аида ревность горячей любви. Я всё это переживал. Мои роли – чужие жизни. Влюблённость – пристанище нищеты. Я бывал нищим по два-три раза в год, коротая ночи и дни в обществе Эроса. Любовь одна, объекты лишь менялись. Всё шло своим чередом, я был востребован самой жизнью. И тут – хрень. Свалилась то ли с неба, то ли из-под небес. Прилетела сквозь трещинку в космосе. А может быть, жила в каждом из нас, как живёт в дремлющей фазе палочки туберкулеза? Толчок бесовский – и палочки зашевелились, расцвели? О, боги-боги! Не думал я, что мне придётся стать безликой единичкой толпы. Маску мне, маску! Не кислородную – пока – нет! Театральную маску героя! Не могу больше тупить. Плохо мне, друзья, душно. Так душно, что вместе с воротом нужно вскрывать горло. Сердце не обнажено. Я покрылся слоем духовного жира. Из моей трещинки исходит в эфирное пространство ядовитый дымок.

К церкви! К храму божьему! К Ивану-солдату, который всегда на посту!

 

И тут на минутку выскочило солнце. Господи, как мало нужно человеку в иные моменты жизни! Солнце тёплое, как летом. Праздник. Очаровала меня минутная теплота. Заворожила как какого-нибудь солнцепоклонника. Я понимаю язычников. Само тело наше – язычник. Когда телу приятно, и душа оттаивает. Жаль, что минута солнца ушла. Минута – самое яркое пятно сегодняшнего утра. Бывшая жена в ванной и солнышко. Куда я без тела? Грешен? Разве тело может быть грешно? Тело освящено Создателем. Любовь освящена Богом. Даже если любовь из тела исходящая и к телу возвращающая. Экстаз и солнце – то, что на время затмило хлябь.

Памятник Ленину затмевает солнце.

А люди? Где же люди, наполняющие улицу? Почему я обнажён? Человек толпы без людей не может. Оглядываюсь. Хорошо. Люди есть. Лёвка Амонов машет мне рукой. И улыбается. Лёвка уникум. Никогда не унывает. Работает музыкантом в Доме культуры, выпивает умеренно, крепко. Так и должен выпивать музыкант, живущий в России, грезящий о Майорке.

 

Нехорошо въехали в меня три утренних боярышника. Криво. Но я дошёл. Не свалился.

Кованая ограда. Чёрная вязь. Купола во мгле высвечивают яичной желтизной. Ворота закрыты. Какая-то бумажка на двери болтается. Не разобрать. Внизу – указ Епархии. Очевидно, что-то насчёт масок. Церковных людей полегло много на невидимом поле брани. Иерархов не счесть. Когда ретивые прихожане штурмовали храмы с криками «Гей, маловерные!», священники исполняли свой долг, не пытаясь вразумить толпу. И болели, и лежали на крестах больничных с незатейливой мыслью: «Толпа всегда толпа. И две тысячи лет назад толпа язвительно кидала: если ты Бог, то сойди с креста сам. Спаси себя!» Невесело. Сейчас и тогда. Но если я стал человеком толпы, тогда и я бы язвил над святостью вместе со всеми. Бр-р-р! Даже думать не хочется. Неужели такое возможно? Только не это. Уж лучше последним мытарем и блудником, нежели бесчувственным законником. Горе людям толпы. Горе их кумирам.

 

Я поклонился – глубоко, театрально, лёгкой щепотью взвешивая перед собой воздух. Поклонился и поймал себя на мысли о том, что делаю это именно как в театре перед публикой. Так нельзя. Господь видит сердце каждого. Я поклонился ещё раз – гибкость не утратил за месяцы «иночества». Если бы Боженька сидел в первом ряду, он бы похлопал артисту. Крамольная мысль. Но почему же у меня не пропадает ощущение, что за мной наблюдают. Глаз Божий? Я вздрогнул – неужели началось? Но в отличие от Ваньки-солдата я не болен душевно! Или уже? Вспомнил, как Димка Козырь рассказывал, как он гордыню смирял. Не мог публично кланяться и креститься перед церковью. Зажат был психологически – уж кому-кому, а мне-то известно, как бывает впервые на театральных подмостках. Говорил всем, что это «бесы как пудовые гири на его дланях воссели», он пыжился, потел, поднимал сначала правую руку ко лбу, потом заводил к пупку, еле удерживал, на плечах руку сводило, он сгибался к земле, и тут одолевал иной бесёнок – смешливости. Козырев рассказывал сочно, прямо как артист. Психология одна. А он – о духовном. Обычная скованность на публике, а он о бесах. Ну ладно Козырь. Его ручки заточены под бухгалтерию, его пальчиками надо купюры считать. Влез в шкуру отшельника, радуется, что к нему «бабоньки» ездят. К весне – зуб даю – какую-нибудь бабоньку заездит, родит ему маленького Козыря, тогда и бороду сбреет. Тьфу ты, фальшь одна!

О чём я, однако, думаю! Мне о себе бы. Прости, Господи. Заигрался. И я в третий раз лицо долу. И что же? Ну, точно в меня впился всевидящий глаз, оптическое око. Я его нутром чую. Точнее, её, родимую. Родимчик на теле земли. Камеру. Видеокамеру наружного наблюдения. Ах, вот и она! Прямо на меня согбенного пучит глаз японская техника. Ай да благочинный! Ай да сукин сын! На «козырные» денежки систему поставил. И это в Доме Бога Живаго. Взял у кесаря, потратил на кесаря. Антоний неплохой менеджер. Вертится-крутится промеж деловых людей, всё в дом божий тащит. Епископу такие подчинённые нравятся. Лесть в церквах льётся елеем. Вёдрами. Да и бог с ними! Не мне судить.

А всё равно сука! Не желаю притворяться – говорю как есть. Антоний самый обыкновенный менеджер. Только в рясе. В речах подражает митрополиту, говорит много и ни о чём. Это искусство такое – псевдоцерковное: говорить много, красиво, елейно до тошноты и ни о чём – это главное.

«Братья и сестры во Христе. Любите друг друга как Господь наш Иисус Христос заповедовал. Любовью всё искупается. Любовью всё созидается…»

Какой любовью? О чём она, эта любовь? Что искупается? Что созидается? Христос все наши грехи на себя взял. Какие грехи? Что такое грех? Кто просил его брать на себя грехи? Что означает Любовь Божья?

Слова-слова-слова. Медовые. Тошнит. А если просто? По существу?

Ты просто ответь, но по делу. Елей для себя оставь.

Но строитель хороший. Крутятся вокруг него люди с востока, загорелые, пропахшие насваем, готовые вкалывать до зари. Говно куриное вперемешку с краской в рот кинут и за работу. Не пьют. Думаете, зло своё срываю на молодом протоиерее? Куда там. Мне проще систему их понять – я не человек системы. Со стороны виднее и слышнее.

 

 

*   *   *

 

Ванька стучит из окна сторожевой будки. Улыбается. Ванька-солдат без бороды. Лысый и свежий, как баклажан на грядке. А я – с бородой. Вот коллизия. Несвежий, больной, тяжёлый.

– Что перед камерой выплясываешь? Проходи в сторожку. Погрейся. Чай, продрог весь.

Улыбаюсь. Ванька в овчинном тулупе, в пятнистом камуфляже, с детской рацией, шипящей больше для чина. Повсюду подделка.

– Обниматься будем? – осторожно спрашиваю.

– А как же! Что мы, не русские? – Ванька сгребает меня в объятиях. – Ныряй в домик, благочинный должен на машине подъехать. Сегодня службы нет. Он посты проверяет. Ёшкин кот.

– А ты чего в тулупе? – спрашиваю. – И бороду куда дел?

– Проходи, родной, я недавно только из больницы. Опять у меня было. Все люди прозрачные, мля, ходили. Нет, не ходили, а плавали. Боялся их разбить. Отец Антоний не стал меня причащать. Сначала в психушку на три недели. Где же я работу найду? Благочинный зарплату жмёт, так люди подкидывают. Верка с едой помогает. Тулуп дала. Это ей кто-то из местных подал. Заходи, чайку попьём. Не могу в деревне сидеть. Не знаю, что со мной. На людей смотреть хочется, ёшкин кот.

– А что это за всевидящее око перед храмом?

– Не обращай внимания, Денис. Это наш перед епископом выпендрился. Первый в епархии эту хрень установил. Но я в сторожке камеру скотчем заклеил. Не хватало, чтобы Антоний смотрел, как я тут ем и пью. Надоело мне. А в деревне с бабой и двумя дочками – сам знаешь. То одно, то другое. И везде нужны деньги. Не благословил Антоний меня на рынок мясо рубить. Ты советовал. Взяли бы. Антоний сказал, что я не готов к базарной жизни. Мля… Денис, трудно с работой. Совсем беда. Ты, я погляжу, тоже на подножных кормах. Давай я тебя сторожем устрою. Не пойдёшь. Знаю, что не пойдёшь. Вы ж артисты, порода. Из вас святых делают. Ладно, потом поболтаем, ёшкин кот. Ты ж можешь на свадьбах тамадой. И куклой ростовой. И в рекламе колбасы. Настоящий артист всё может.

Ванька смеётся заразительно, открыто, как ребёнок. И за плечами этого ребёнка несколько лет войны.

– В сторожке тоже камера? – спрашиваю. – И в церкви?

– Повсюду, Денис. И в молельном зале. Повсюду камеры. Под благовидным предлогом. Дескать, воруют. Ты не удивляйся. Тебе что удивляться? Сам под камерами прыгал. Ничего страшного. Мы привыкли. Что мне скрывать? И так на исповеди всё рассказываю. Просто не люблю, когда смотрят, когда я трапезничаю. Но воруют, брат. Не поверишь. Воруют. И свои, и чужие. Наверное, надо следить.

– Так Бог же?!

– Богу Богово, а благочинному – награда по службе. Тут как в армии, Денис. Приказы не обсуждаются. Я иногда на исповеди своё доказываю, а он гонит меня. Надоел, кричит.

Иван усмехается.

Захожу в сторожку, глазок... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в сентябре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: