Депрессия Анжелы

 

 

 

В школу я пришёл работать с улицы – в прямом смысле слова – с ночного проспекта, на котором охранял проституток вместе с Юлианом, корейцем.

Во время разборок в августе мне раскроили губу, она долго не срасталась, потому что я сажал её на прищепку, в больницу не ходил. А когда срослась, образовался шрам-борозда. В таком виде я пришёл проситься на работу в школу. Директору нужен был учитель рисования. Она заглянула в мою трудовую, увидела запись о службе в МВД, потому согласилась. Кроме того, раньше я подрабатывал художником в кинотеатре. Рисовать умел, педагогический стаж был – работал физруком в интернате для туберкулезно ослабленных детишек. Вероятно, чем-то я ей пришёлся – у неё два сына погибли во время спецопераций в Чечне, она не стала задавать мне лишних вопросов. Оформила по трудовой книжке, и я легко влился в новый коллектив.

На переменках пил чай в учительской. Коллектив большой – в основном, женский. Наслаждался контрастом между тем, что было год назад в моей жизни, и тем, что стало сейчас. Упивался не только ароматным чаем, но интеллигентной обстановкой, царившей в школе. Совсем другой мир.

Костюмов не носил. Джинсовая куртка, серый свитер под горлышко, и вот вам новый учитель. Ученики меня обожали – во-первых, я просто играл с ними в школьный предмет под названием рисование, а во-вторых, никогда и никому не ставил плохих оценок. В моём представлении, изобразительное искусство – это проявление свободы человека, его таланта в свободе, а если ребёнок от природы имеет определённый дар и рисует в соответствии с этим даром, то кем же я буду, если поставлю маленькому творцу «двойку» или «тройку»? Кем я буду? Великим инквизитором? Нет, это не по мне. Только в реализации свободы может родиться художник.

Тему урока обычно придумывал во время пешей прогулки от дома до работы, а это ни много ни мало пять километров. Чаще всего просил учеников проиллюстрировать текст, который читал или передавал по памяти. Иногда сам сочинял истории, для того чтобы стимулировать творчество. Школа была элитная. Вскоре обо мне заговорили. Сам того не ведая, я оказался «яркой личностью» на блеклом педагогическом небосводе.

О том, что директор взяла меня не только и не столько, чтобы заполнить ставку, я узнал позже.

 

В тот период я не был женат официально. Были случайные связи – призраки прошлого, но я постепенно отдалялся от них. Лишь плохо зарубцевавшийся шрам над губой и память тела не давали окончательно забыть ночной проспект. Нельзя служить двум господам, разрывать себя больно.

Мне нравилось быть хорошим учителем, и – чёрт возьми! – даже и новатором в методике преподавания изобразительного искусства. Никогда о себе не знаешь того, что могут придумать люди. Школа, повторюсь, элитная. Родители детей, которых я учил рисованию, были не последними людьми в городе.

Во время «окон» я выходил на школьный дворик, крутился на турнике, отжимался на брусьях, а если погода плохая, то читал в школьной библиотеке. Достоевского. «Преступление и наказание». Много разговаривал о литературе с библиотекарями. Однажды Ольга, старший библиотекарь, шепнула мне, что группа девчонок из выпускного класса неожиданно стали посещать библиотеку и читать Достоевского. Шутила: «Благодаря Андрею Ивановичу резко повысилась читаемость в школе».

Как-то раз после звонка на урок на лестнице в толпе меня специально толкнула старшеклассница – весёлая крепкая рыжая девица с накрашенными губами. Я подумал, что это какая-то новая учительница или практикантка. Улыбнулся ей в ответ на «угловатость». Однако выяснилось, что это ученица одиннадцатого класса. Девушка зрелая физически, может быть, в ущерб эмоциональной части. Толкнула специально, чтобы обратить на себя внимание.

Потом я заметил её в библиотеке, как раз за чтением Достоевского, а зимой она с подругами учудила пойти по заснеженному городу вслед за мной через заброшенный парк. Был вечер, время опасное. Я остановился, подождал компанию. Попросил девчонок вернуться, потому что в парке темно.

– А мы просто гуляем, – рассмеялась та, что толкнула меня локтем в школе.

– Девчонки, – сказал я. – Вернитесь в свой район. Здесь по вечерам шпаны много.

– Ну, так вы ж идёте? А нам что!

– Я поеду на трамвае.

– А вы где живёте? В Балтийском? Или на Шпандине?

– В Балтийском. Вы что, не слышали, что творится в этом парке по вечерам? Вижу по глазам, что слышали. Газеты читаете, телевизор смотрите. Пойдёмте, я провожу вас до остановки, сам поеду на трамвае.

Похоже, что их это удовлетворило. Или, скорее, напугало. Я был доволен. Однако с весёлой девицей потом говорил отдельно. Щекотливая ситуация, должен сказать. Нужно провести беседу так, чтобы не обидеть и одновременно чётко провести границу: учитель-ученик. Не помню, что именно я ей плёл про нравственность и высшую миссию педагога, но, кажется, сработало – Валентина стала публично отворачиваться от меня и фыркать, будто у нас с ней что-то было, но я её романтические запросы не удовлетворил. Наверное, натрепала что-нибудь своим подружкам, а потом сама же выкручивалась. В общем, разные мы, и педагогика ни при чём. Как можно знать, что происходит в голове девушки-подростка, которая пытается неуклюже выражать свои чувства к мужчине старше её на десять лет? Вероятно, окончательно оскорбило её то, что напоследок я посоветовал ей перечитать Достоевского. С Фёдором Михайловичем хорошо – им можно отпугнуть человека. Отпугнуть или приблизить.

 

Среди учителей выделялась Анжела Игоревна – прямая спина, заплаканные глаза-щёлочки, строгие костюмы, которые ей очень шли, плавность в движениях, какая-то даже отстранённость от всего происходящего в школе. Блондинка. Улыбка на тонких губах как бы всегда извиняющаяся. Женщина симпатичная, но чем-то подавленная. Заметно с первого взгляда.

Она не вступала в разговоры ни о чём, и этим сразу обращала на себя внимание. Однажды одарила меня ослепительной улыбкой и тут же уронила взгляд в пол. Улыбки хватило, чтобы я начал искать повод познакомиться с ней поближе.

Повод быстро нашёлся: я, директор школы, два физрука и Анжела Игоревна вошли в судейскую коллегию чемпионата школы по отжиманию на перекладине. Анжела была мастером спорта по академической гребле в родном Ташкенте. Поэтому директор – тоже учительница истории – пригласила её в состав жюри. После конкурса я вызвался Анжелу проводить.

Утром выдали аванс, поэтому я ощущал себя калифом на час. Строго говоря, за одну ночь на проспекте я зарабатывал в пять-шесть раз больше, чем учителем за месяц. Но разве можно оценивать всё деньгами?

На проспекте был уютный погребок. Обычно там по вечерам собирались местные клофелинщицы, разводившие гостей города на деньги. Недалеко от заведения была гостиница. Многих из девиц я знал в лицо.

Чтобы не испытывать неудобных минут, я заказал коньяк и закуску. Анжела быстро пьянела, и мне это нравилось. Мне вообще нравятся выпившие учителя – из них изливается достоевщина, спрятанная за профессиональным фасадом. Открывается «человек униженный и оскорблённый».

Аванс кончился на повторном заказе. Потом мы вышли прогуляться. Анжела нежно обвила мою руку своей и стала плакать по мужу, который оставил её и ушёл к другой – какой-то «шлюхе из следствия». Это был плач по утраченным иллюзиям.

– Как он мог? Я с него пылинки сдувала. Молилась на него. Как мог? Он следователь. К ним в отдел перевелась молодая татарочка, симпатичная, и в постели всё умеет. А я не умею. Понимаешь, Андрей, не умею. – Анжела смеялась и плакала одновременно. – А ты похож на моего брата. Такой же. В истории вечно попадает. Ты же попадаешь в истории? Я вижу-у-у. По лицу вижу-у-у. И что я не умею из того, что умеет она? Скажи мне, братец. Я что, не красивая?

– Красивая.

– Вот видишь. Красивая. А ему надо ещё что-то.

– А где твой брат?

– В тюрьме сидит за наркотики.

– А муж – следователь?

– Да. Познакомились с ним в спортивной школе. Он тоже греблей занимался. Переехали из Ташкента сюда. Когда русских зажимать стали. Повтори мне, что я красивая.

– Конечно, красивая.

– Обманываешь? – началось кокетство. – Скажи честно. Я пойму. Наша добрая директриса попросила тебя за мной поухаживать?

– Анжела, я ничего не делаю по указке. Ты мне понравилась.

– Ещё раз скажи, что я красивая.

– Красивая.

Я притянул её к себе и поцеловал.

– Ну, хорошо, – прошептала Анжела и тут же: – Ну, как он мог? Как?

И зарыдала.

 

Весной Анжела впервые осталась у меня на ночь.

Потом я несколько раз оставался у неё, потому что она жила рядом со школой.

В её комнате стоял ящик с конфискованной водкой – подарок от мужа. Водка была хорошая, крепкая. Депрессия Анжелы – ещё крепче.

Когда мы сближались, в её голове срабатывал какой-то сигнальный колокол. Она подпрыгивала на постели и начинала снова плакать по мужу. А потом просила рассказать ей о том, что она не умеет делать – из того, что делает «та молодая сучка». Что я мог ей ответить? Чувствовалось, что внутри у неё миллион запретов. Она не могла раскрепоститься настолько, чтобы забыться на время нежности. В сущности, мне было всё равно, как она себя ощущала. Главное – в минуты наивысшего экстаза она впивалась в мою спину пальцами, как хищная кошка. Шрамы украшали теперь не только моё лицо. Анжела была спортсменка, это чувствовалось по глубине проникающих в кожу ногтей.

Однако депрессия не уходила. Как-то я обронил банальность:

– Анжела, ты просто похорони свои старые отношения, сделай красивую могилку, усыпь её розами, венками и забудь.

Через неделю социальный педагог Марина Александровна отвешивала мне в школе комплименты – разумеется, с глазу на глаз.

– А ты, молодец, Андрей. Мы с директором уже боялись, что Анжела Игоревна рассудок потеряет. Полгода всё плакала и пила. Работу забросила. Сына к матери отправила в Ташкент. Боялись мы за нее. А тут появился новый учитель. Решили тебя… как бы сказать мягче – решили свести с Анжелой. Ты молодец. Анжела теперь светится и всё твои слова повторяет: «Сделай красивую могилку и забудь».

– Она что, всё тебе рассказывает? – удивился я.

– Как психологу. Почти всё, – смутилась Марина. – В общем, постель мы как бы… обходим стороной. Но иногда… она сама проговаривается.

 

Во время майских каникул я ушёл в глубокий запой. А когда пьёшь, внутри просыпается чертёнок. И тогда меня тянет на приключения. Права Анжела – я человек исторический, всё время попадаю в какие-нибудь истории. Если бы я был настоящим учителем, тогда алкоголь открыл бы во мне существо «униженное и оскорблённое», и неизвестно, чем бы это всё обернулось. А так – бесёнок потащил меня на ночной проспект.

Юлиана-корейца там уже не было, он куда-то бесследно исчез. Власть сменилась. Теперь проспект патрулировали люди в милицейской форме.

Шаман предупредил, что мне лучше поскорее убраться отсюда – в управлении ему показывали мою фотографию в милицейской форме, шесть на шесть, из архива, и спрашивали, могу ли я быть причастным к убийству какого-то янтарного королька.

– Чушь собачья, – отмахнулся я. – Весь год работал школьным учителем.

– Ты? Учителем?

– Да. Я.

– Ну-ну, – усмехнулся Шаман. – Учитель. Ты это оставь для органов дознания.

– Работы, стало быть, нет? – спросил я.

– Запретить не могу. За год тут многое поменялось. Иди на поклон к своим бывшим коллегам.

– Не хочу.

Учебный год я довёл до конца. Не хотел подводить директора. С Анжелой продолжал встречаться, но без былой прыти.

 

Как-то раз увидел по телевизору бегущую строку. Среди прочего высветилась вакансия гравера в цех по изготовлению памятников. Работа денежная. И в нравственном отношении пригляднее ночного проспекта. Берёшь скарпель и режешь буквы на памятниках.

«Помню. Люблю. Скорблю».

В новую работу вошёл хорошо – силы много, рука твёрдая. Выпивать умел. Раз или два на новом месте меня навестила Анжела. Болтала какую-то чепуху, веселилась, рассказала, что к ней вернулся муж. Лицо моё было всё в белой мраморной пыли, руки, не переставая, долбили буквы, я вспомнил, как советовал ей «красиво похоронить отношения». И улыбнулся. Хотя бы так в чём-то помог бедной Анжеле в депрессии.

В июне ко мне в цех пришла психолог Марина. Странная женщина. Интересная. В разводе. Молчаливая. Говорит только по делу. Лицо худенькое, глаза решительные. Марина спросила, закончились ли у меня отношения с Анжелой. Сунула мне записку, в которой признавалась в сердечных чувствах. Как-то по старинке, по Достоевскому. Чёрт возьми, подумал я, ничего не понимаю в женской психологии. Ни-че-го!