Вроде бы свет

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2021 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 45 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Мне было стыдно думать о себе, своих несчастных пальцах, с которых слезала кожа, слой за слоем, обнажая сердцевину – мякоть тела такая красная, как у бабуина задница, она так болит, я страдаю, что там ещё могло меня задеть?.. Но Сюник страдал тоже: пыльные, занесённые пеплом улицы, сухой, но способный развеять мглу воздух, графитовые лица мёртвых, упавших на распахнутые руки, точно тень чего-то перед небом.

Что принесло меня сюда? Чем всё закончится? Преисподней ли? Оглянись, дочь Лота, ты долго спала; мои губы сухи и превратились в тонкий драфт начинавшегося на моём лице чертежа. Под глазами синели провалы, на руках линии, прочерченные моими ногтями, которыми я отчаянно скребла переставшие чувствовать ладони. Сюник спит, а я нет. Он навеки прекрасен, а я ходячий труп.

 «Серый – самый парижский цвет, цвет элегантности, – вещал телевизор. – Зачем вы отказываетесь носить серый?» Женщина на экране пожала губами и попыталась развести в стороны маленькие короткие толстые руки. Вышло не очень. Мне стало жаль её.

– И неверно она говорит, серый некрасив, даже жемчуг, – сказала я, проглатывая бутерброд с икрой.  Я ненавижу масло и ненавижу готовить. Это всё, что вам следует обо мне знать. Завтра буду точно не я.

По клеёнке, сделанной неумелыми китайцами, ползла божья коровка. Я схватила её и несколько времени нажимала на крылышки, под глазурью которых прятались коричневые кожистые и мягкие плёнки, чтобы только не смотреть на свою бабушку. Мы – евреи, кстати, но евреи странные. До 13 лет я этого не знала. Другой дед, по отцу, фактически воспитавший меня, говорил, что у меня еврейские уши. У них в деревне стоял комиссар-немец, а у него была справочная литература, как определять потомков готов от резного обреза племени Иудина. Дед мой обрезом не был, он мог бы нормально вписаться в любую южную нацию, а я была. Мне было 6 лет, и я ненавидела оттопыренные уши и евреев. Я была неудачницей, но не знала этого. Когда по телевизору показывали Гитлера (в редких исторических передачах), я тщательно слушала. Мне нравится «Лили Марлен» в английском варианте Веры Линн, но сердце замирает от «fur Sie, Lili Marleen». Немецкого языка я боюсь, когда немцев много. Бабушку не люблю, потому что она из евреев-тысячников. Скорее похожая на татарку, она не сохранила свою дивную красоту, а любовь к пошлым шуточкам, юмору даже не деревенскому, а какому-то лука-мудищевскому – да.

Она ела эту икру, а я хотела в Сюник. Солнце светило сквозь развешанные – ещё одна мерзкая черта – полотнища тряпок на моё лицо. Я устала, я буду любить и тряпки Сюника – они цветные, говорят. Как хорошо любить быдло-экзотику за её бомбы, которые как бы прочёрчивают ориентиры твоей жизни там, в небесах. Как невозможно и как хочется перестать любить людей и начать – астрономию.

Я доела, звонко шлёпнула наспех каблуком по отстающему линолеуму. Мы едем в Сюник! Я Люблю Вас Всех!

Моё сердце кричало и рвалось от счастья. Я еду! Наконец-то. Заплатив молодому стриженому водителю за то, чтобы он прекратил свои вопросы – «и куда это я такая еду? И сложно ли мне будет с такой поклажей?» – я вышла на солнце. Я не знала, куда идти. Странно, да? Вокзал, всего три входа. Ира сказала, что позвонит. Её парень, муж, кто угодно – Витя подтвердил, что да, они будут ждать у второй стойки. Возле меня ходят цыгане как подземные духи с окрашенными ярко губами, с детьми ходят, а дети, по их словам, хотят вечно кушать, и стоит их удовольствие рублей 10. Одна такая цыганка вынула у меня деньги, когда я была жирной старательной балдой с первого курса – но прямо сейчас мы едем в Сюник, а местные, возможно, тоже цыгане.

Я вошла в здание, освещаемое огромным циферблатом с зелёными цифрами, но стены всё равно серого, парижского цвета. Слева какие-то лестницы на второй этаж, движущиеся дорожки не работают. Вошла и увидела Иру – она стояла у дальнего окна с сумками, помахав мне широкой, разлапистой, как ель, рукой. Она такая низенькая, ниже меня, и… добрая. Я неуловимо боюсь её круглого лица с ямочками и певучего грудного голоса. Она стояла с двумя: одной девушкой, которую назвала Аня, и которую я уже вообще не помню, и парнем – вот за него я и уцепилась. Его звали Влад, у него были очки, круглые, как у Гарри Поттера, на голове хохолок из сероватых волос, который он пытался руками слегка примять, а ещё он был  небрит, нескладен и несносен, как и я. Витя вышел позже всех, не из той двери, что мы ожидали, хозяйским движением взял сумку у Иры, молча поздоровался с Аней, которую, как я поняла, никто не любил, и оставил на мне долгий взгляд. Мою сумку уже держал Влад – он был моей Аней, я буду интересоваться им всю дорогу до Сюника, а потом забуду.

У меня есть привычка забывать людей, а у вас? Это очень полезно, особенно тогда, когда о них пишешь. Вот сейчас я сочиняю об Ире, Ане, Владе и Вите незнамо что, а они потом и разговаривать со мной не будут. Если, конечно, доедем. А вы знали, что Витя был влюблён в меня, а я в него, пожалуй, что и нет? И добрейшая Ира это знает. Ира же прекрасная душой, у неё можно занять денег и не вернуть – о как. Я так не могу – я только три раза ссужала людей деньгами, два на поесть одного типа, который считал меня красивой, а у меня тогда было широкое неудачное лицо и очки, потом, кстати, бегала за ним и просила вернуть, и одну девушку – ради неё и её безумной любви к Петербургу и улице Марата. Ещё я ссужала церковь, но было это уже позже «Рэй оф лайта».

Рано утром, в пять часов ночи, когда я спать не могла, или, вернее, не хотела, попалась мне – как, наверное, попадается и вам – надоедливая баннерная заставка «Любишь Бога? А он тебя да». И нанизанным одной о другую букву почерком приписано «Узнай подробности ЗДЕСЬ». Я не собиралась этого делать, но уж больно часто эти куки полоскали мне мозги своим присутствием на ютубе аккурат между тошнотворно-глянцевых клипов Брук Кэнди и новым миксом с электроджазом для любителей уборки помещений. Было мне скучно, грустно и нечего делать, и я, так уж и быть, нажала на «ЗДЕСЬ». Так я очутилась на сайте «Рэй оф лайт». Название как с альбома Мадонны, графика как из сёдзё-романов – нежные тонкие пальцы, лепестки роз, длинные волосы апостолов, забранные в свободный пучок, при нажатии на ссылку активируется анимационная вставка. Я всегда хотела быть веб-дизайнером, ибо кто, если не я? И что такое веб-дизайн, если не ангельское искусство преобразования форм божьих несовершенных созданий в сыновей ангелов и дщерей человеческих – длинные эльфийские лица, пропорции рефаимов с гигантскими, не по росту, ногами, необычные сочетания цветов шевелюры. Я люблю такого Бога, чёрт бы его подрал! Это как китайские мобильные игры, только лучше…

И вот прилизанный изящный Б-г захотел со мной пообщаться. Как уверяли позже Ира и Витя, с ними тоже – только в более личном виде. На вечере, посвящённом крафтовому пиву, куда собирается весь цвет города Омниполярья, то бишь, два поэта, три художника, один вебпункер и инди-группа, они заприметили прикольного шамана. Не то чтобы они в принципе не представляли, что бывают кришнаиты, которые ещё и христиане, а местами буддисты и суфии – просто прикид чела навевал о чём-то весёлом, экзотичном, опасном, Серебряному веку свойственном, оргии с кокаином. Не знаю, что было с Аней и Владом – они, в общем, не по таким мероприятиям. Влад обожает робототехнику утром, днём и даже когда не особо выспится, потому что это деньги; ещё он любит иберийские языки – говорит, что это его любимый способ нищенствовать. Аня обожает ныть. Я просто помню, что на той вечеринке, где я отчаянно пыталась познакомиться с одиноким рыжеволосым типом с невероятно пафосным умением прикладываться к краю бутылки с крафтом и высасывать из неё жидкость, с Р. О. Л. я уже сталкивалась. Прошла парочку их тестов, кликнув на заголовок типа «Узнай, что для тебя приготовил г-н Б-г!» и поражаясь результату. Б-г знал меня в лицо, как облупленную или обнулённую, со всеми потрохами, близко, буквально дыша в спину. Он знал, что я хочу уехать из Омниполярья, потому что мне тут холодно, и я не умею писать про нашествие саранчи/приход медведей/миграцию калмыков, я устала от лапы моей семьи, которая в любой момент могла найти моё имя на панели телефона и нажать на иконку звонка, я…

Была Боговой и блоговой. «Я еду в Сюник, в международный лагерь по обретению Самости, где ведущие профессора…» «Показываем им, знаете, смешным деткам, разные концерты, они так радуются», – попивая крафт с изображением Гоблина и красной звездой на бутылке, подытожил седой бородатый мужик перед Ирой.

– Сюник – это Армения? – поинтересовалась Ира, чьи большие круглые глаза чуть не выпали в стакан с диким пойлом, которое называлось Salsa Beer.

– Сюник – это многое. Вот вы, молодой человек, интересуетесь поэзией, не так ли? – перешёл дед на Витька, задав проучить неразумного хазара. Честно, я до сих пор не знаю, какой он национальности. В политическом смысле он обычно русский.

– Н-ну. Не только ей. Я интересуюсь многим. Цирковым искусством, например, – выпалил Витя.

– У него есть та-а-акой велосипед, он умеет ездить на одном колесе! – радостно сообщила Ира.

Старик пристально вгляделся в Витю и почесал бороду. При этом подвески на его одежде, напоминающие собой катушки ниток, начали сталкиваться и бренчать.

– А вообще вы чем занимаетесь? – осторожно спросил гуру.

– Административной работой.

И это было полнейшей правдой. Плох тот руководитель, который домой идёт на аквадискотеку, а не жонглировать. Юродство является градообразующим предприятием Омниполярья. Когда ты расположен точно посередине между Омском и Томском, придумали тебя казаки-первопроходцы, а заезжие поляки, которых не знал как вывести ни Иван Сусанин, ни Николай I, ни сам Сталин, выскоблили из руин национальной гордости тебе такое имечко, провозгласив, что где-то в недрах твоих Золотая скифская баба скрывается, которой поклонялись наши предки (главы городов забывали, что это были за предки такие), и должны поклоняться наши потомки – феминизм, бодипозитив, хуле – ты являешься не городом, а местом силы. И администрация – самое сильное твоё место. Чинить трубы вечной мерзлоты? Да, тысячу раз да. Строить гостиничный комплекс «При дворе Золотой бабы», которая, кстати, чуть на тот свет от дешёвой позолоты после презентации не отправилась, докладывать скифским предкам об оскудении божественного начала у потомков – еще раз Si. Уметь жонглировать? Вы чё, стебётесь? Историческому городу – историческое хобби.

– Да, я умею жонглировать, ездить на одном колесе, устраивать перформансы. А вы? – злобно выпалил Витя.

– А я приглашаю вас в Сюник! – изрёк порядком уже весёлый дед. И мы все поехали. Нет, это не в Армении.

Так и получилось, что мы все – приземистая Ира с восхищённым лицом, циркач и по совместительству чиновник Витя, мудрый, как сын совы, в огромных очках Влад (Владилен, если кто не понял), незапоминающаяся Аня, от которой позже будет зависеть моя жизнь, и я – назовём меня самым неприятным, советским именем Галина – стояли у входа на кассу и спрашивали билет на Сюник.

– Куда? – поинтересовался хмурый стриженый поц бабьим голосом. – На Сюник нет билетов.

– А куда есть?

Мой чемодан больно бил по коротким ногам Иры.

– На Артавазд с пересадками.

Я скорчила рожу и передразнила парня. Влад хохотнул. Брызги его слюны летели мне в лицо. Я прочертила круг тыльной стороной ладони. Я впервые кого-то поцеловала с тех пор, как в моей квартире умер кот.

Первый раз я пыталась поцеловать человека ещё на первом курсе универа. Я была толстая, нескладная, у меня была огромная шуба, застёгнутая моими круглыми толстыми пальцами, свитер с воротником до горла, который больно жёг кожу в области шеи, и очки. Не я его выбрала, и не он выбрал меня – его отметила для меня моя сутулая спина, по которой он как-то съездил рукой в дружеском порыве. Я стала считать себя красавицей и слушать его рассказы о римских императорах. Давно было то время, что мы шли по аллее, мой грязный каблук вспарывал лужу, его рука нелепым взмахом задевала моё лицо с большими щеками – сейчас он грузчик, а я… я Галя Н., которая где только не работала, пила водку на детской площадке и клеила других (спойлер: у меня ничего не выходило, но я же старалась!). А второй раз поцеловать человека мне довелось на пороге моей квартиры, когда у меня умер бедный, 14-летний кот мой, и я наблюдала агонию его маленького, смертельно облезшего тела. Я тогда… так и не решилась убрать то место. Если смерть придёт за мной, у неё будет вытянувшееся кошачье лицо с зияющими кустистыми впадинами возле глаз. Зачем мне захотелось, чтобы меня поцеловал тот случайный знакомый? Чтобы защитить меня от смерти? Нет. Чтобы поставить надгробный памятник вечно молодой мне.

И я поехала в Сюник, сев у окна рядом с Владом («Не мешаю?» – «Нет-нет»), а уже потом я узнала, к кому и зачем еду.

– На ферму, в экопоселение, – сказала Ира.

– Нам показалось, что он интересный человек, – поддакнул Витя, впервые в жизни посерьёзнев.

– Вы тоже видели баннер про Бога?

– Что? – это была Аня с чипсами.

Я машинально протянула руку и схватила один ломоть сушёного картофеля. Он был с сыром, пришлось запивать, откашливаться, объяснять про сайт, тест, аниме, Бога и китайских разработчиков.

– Уникально, да. Куки вообще мгновенно всплывают. Только дизайн… он детский какой-то. Я таких мультов не люблю, – сказал Влад. – Как будто из меня гея собрались делать.

– Нет, ты просто не готов ко встрече с Богом, – заорала я. Анькины чипсы рассыпались по салону небольшого «уазика». (– И как мне это подбирать? – Ань, ну извини, – протянула Ира. – Я сейчас. –  Она достала влажную салфетку и бросилась на помощь).

От меня было мало прока, да. Мой чемодан несли другие (Ира), меня безумно обожали и считали гением вторые (Витя), я ела чужое добро и слушала историю чужих любовных приключений с хохлушками (Влад). Всё было так запутанно, что нужна я была только Богу, шаману и Сюнику. Даже самой себе я не нужна, о чём и говорит мой псевдоним.

Советскую эстраду шофёр не включил. Это было знаком привета высших сил. Шансона тоже не было – мы были в чистилище, о. Зато неожиданно грянул Цой – можно ли считать это раем? Я застыла, читая дорожные указатели. Рядом со мной шёл торг картой – каждому хотелось узнать, где здесь Артавазд. Сияло солнце, плавился батончик шоколада. На месте Артавазда было тёмное жирное пятно, и я, со свойственным мне ОКР, его пыталась оттереть.

– Так что там с украинками? – спросила я у Влада.

– Я их люблю. Белорусок тоже.

– Сорри, я знаю не так много слов по-белорусски. «Тлушч» – «жир», как и по-польски. «Адзын», «вячеря». «Вандроуки» вот, но это название паблика, – улыбнулась я и ждала, когда мне ответят.

А мне не стали говорить про «самобытную белорусскую культуру», мне про пиво начали. Владилен – это такой советский человек, заблудившийся во времени. Ершистая голова, плавно перетекающая в стружки тёмного сусального золота, открытая улыбка. Очки же! Как я могла забыть о том, что на меня смотрит товарищ по грозной кличке «очкарик». Оно есть и у меня – приспособление о двух дужках и двух кольцах. Я лениво его протираю, потому что я очень недисциплинированна, и мне нравится смотреть сквозь дымку на некрасивых людей, пуховики, щербатые кракелюры на стенах.

Сюник умер из-за таких, как я – брезгливых аккуратистов, а не из-за переводчиков с испанского, португальского и прочих языков, которым хочется пива с бизоном (= зубром) и мигранток.

– …А с другими у меня не складывалось. Только беженки с Донбасса. И белоруски, да.

– А что белорусы за народ, что Бацька украинец, да и Мицкевич тоже не свой?

Мне показалось, что это было произнесено наивно, но тут как раз автобус с «РОЛом» в полном составе тряхнул так сильно, что я сразу же решила, что на этот раз сама являюсь катализатором бедствия.

Мы проезжали лесопилку, называемую, если верить указателю, Хартмановкой. Немецкие валькирии тихо покрутились надо мной и вновь заставили спросить Влада о пиве. То, что Анька всю эту дорогу молчала, злобно шелестя чипсами, а Ира начала вдруг что-то рассказывать об инженере Хартмане, сделало вечер натужно-томным, а Владика героем дня – Мицкевичем, которого я повела за руку, заставила сесть рядом с собой и даже не спросила ни об испанском, ни о португальском.

Берёзы справа, лесостепь с какими-то прижимистыми стволами слева, почти без сучьев, как будто природа вконец обеднела на виды и сорта живого.

– …Да, Иван Петрович нам рассказывал, что жил этот Хартман здесь ещё до революции, дал многим работу, и поэтому потом эту местность вообще переименовать забыли, – Ира?, как всегда.

«Эх, дубинушка, ухнем, эх, кудрявая, сама пойдёт. Подёрнем- подёрнем», и чёрт с ним со всем. Это в иной реальности было бы фашистским гимном. Где-то среди Хартмановки притаились избранные люди. Один такой ходил на место моей работы, чтобы на меня посмотреть. Очень весомый ломаный профиль, очень наивные голубые глаза.

– …Но они меня не приняли как-то. Им не понравилось, что я печатаю. – Аня. Как она выглядела, пока была ещё живая? Все лица парижского цвета, но не все от смерти, даже преждевременной, стали такими.

А Сюника всё нет. Одинокий водитель устало крутит баранку, а подвеска с бахромой и Иисусом осыпает его благодатью, как кошка лапой.

– А потом я поняла, что полюбила. – Ира. – Мы как-то незаметно сблизились тогда.

Я вижу, как Витино лицо наклоняется над её большими, мягкими, восторженными щеками, и думаю – каково целовать тонко пахнущую плоть человека. Ира была такая трогательная. У неё, кстати, серо-зелёные глаза, и это комплимент. Они сотканы из множества зеркал, как мушиные фасетки, и вся эта сотня глядит в лицо Вите, когда он приминает губами мягкую, как подушка, ткань её лица.

Я помню, как мы вышли тогда на фотографии. Маленькая я со змеиным плосковатым личиком на тонкой шее, тёмное платье, разговор о стихах Джима Моррисона. Он говорил, что да, читал, интересно. Я не могла тогда отделаться от ксеновлюблённости – знаете, вот умер некто или жив сейчас, хотя для вас как мёртвый – он навеки пропечатан в вашей памяти таким, как вы о нём в первый раз услышали, как орёл на документах города Львова, выданных обер-лейтенантом выпускнику Лембергского политехникума, так что потом бегаешь, говорят, по инстанциям, менять это дерьмо на серп и молот. (Спросить у Владилена про генерала Франко, срочно). Так вот, ксеновлюблённость не имеет ничего общего с человеком.

Ты видишь рыжие всполохи упругих кудрей, упрямый откат головы, жадное питьё на вечеринке, ресторан, кафе. Ты робко подходишь к нему, чтобы его заснять, а он упорно отворачивает от тебя лицо, чтобы ты щёлкала рыжую муть его кудрей, тонкую белую руку, охватившую горлышко бутылки. Казалось, стоило бы ему откинуться, и я увидела, как губы этого бога жаждут – красные, выступающие, светящиеся во мгле белой фосфоресцирующей шеи. Шёлковый джентльмен, Сен-Жюст во плоти. И тебе позарез требовался двойник французского революционера, но… Меня тогда отвлекли. Ещё одно искушение Марии Антонии. Так и со стихами Моррисона было – тебе нравилось в нём настолько всё, им не являвшееся и уже истлевшее под плачем его девочки-жены, ворохом воспоминаний, анализа музыки, мучительным тремоло раскидистых, как бисер, звуков, в Take It As It Comes – что ты любила Моррисона. Молодым, худым, гипнотическим, с копной волос. Он мог бы не писать своих стихов про Владык и умерших в бассейнах Аполлонов, но я бы их всё равно обсуждала. А нас бы сфоткали рядом с Витей на том празднике жизни. Осторожное трезвое моё лицо и Витино захмелевшее интеллектуальное. А вы знаете, что у него цепкие обезьяньи лапы?

Автобус повернуло и понесло через что-то южное, густолиственное и надоедливое.

– Эвкалипт ли? – Витя. Оно заглядывало в окно и било по немытым ставням.

– Это вопрос? – Я.

– Это я стихи сочиняю. Ивану Петровичу понравится.

Тогда, после отчаянного поиска /Сьюзен/ человека, похожего на Сен-Жюста – меня ещё отвлёк пидороватый молдаванин с серьгой в ухе, спасибо ему, он мне пытался пояснить про то, что является роднёй Дракулы, – помню, как на территорию цирка уродов, а другого слова и подобрать нельзя, явился ОН. Представьте себе нечто в балахоне с иероглифами, острой бородкой клинышком, умными глазами профессора востоковедения с загнутыми кверху, как кавычки, углами, нос, который высшие силы планировали оставить крючковатым, но подумали, что сложно оставить такое проповедовать среди остбалтов, и прибавили ему ненарочитой мясистости – так что когда нечто вплывало в зал под открытым небом в костюме то ли китайского чиновника, то ли арабского дервиша, то ли генерала ордена иезуитов и устраивало на площадке меланхоличный суфийский зикр, на него не могли не обратить внимания.

– Икс, иди сюда, а мы тебя как раз заждались! – пыталась перекричать музыку Ира, размахивая пивом с лицом какого-то чмыря, как оказалось, Бликсы Баргельда. А что, кто-то думает, что Омниполярье – это срань господня, стоящая вне путей цивилизации? Как бы не так. Сегодня, ах да, именно сегодня я чуть не сняла двойника Сен-Жюста – или он меня, хотя это не предполагалось изначально, потом выступала на эстраде бесноватая огневолосая дамочка, оравшая в толпу «Хайль Браун, матери немецкого народа!» – и это было последним грёбаным панком, что вы здесь слышали, а не типичным цоевским двухаккордным нытьем о хрущобах и молчащих домах, ещё… ещё… мне рассказывали о роде Дракулы – оказывается, Басараб им фамилия, а сейчас они носят одну серьгу в ухе и мучают людей толерантностью, а потом из толпы вышла крашеная под Дейенерис девушка и поцеловала меня, а я даже не сумела бы иск вкатить… Ааа, куда все делись! Рядом со мной парень кормил с руки японку, а она благодарно вскидывала чудесные круглые айнские глаза, а я бегала с фотоаппаратом по всей территории и сначала не взяла в толк, что это, а потом засняла, как скромный молодой парень что-то сказал девушке в облаке нежных каштановых кудрей, а она обернулась, ответив, и почти узнала его – как что-то потерянное, но довольно близкое, как медяк на дороге. Потом свет погас и включился – путь орла в небе, путь мужчины к девице.

Витька вместе с разряженной Ирой читал что-то со сцены про секс, по-обезьяньи жонглируя руками, но этого было то ли мало, то ли много. Рядом со мной на две минуты явилась тянка, похожая на призрак времён сталинизма – отутюженная начисто белая кофточка, юбка синяя, плиссированные складки – и лицо, вроде красивого вздорного лица моей глупой еврейской бабушки, которая стояла на стене за хрущёвскими бокалами в виде наклеенной на картонку фотографии – тяжёлые глаза, вытянутые к вискам, упрямый нос, губы больного и развратного кровопийцы – еврейская Вивьен Ли. Двойник посмотрел на меня, а потом свет опять выключился, и её снова не было – только парень кормил японку пирожным и слизывал мутное суфле с алебастровых щёк, только двое начавших влюбляться говорили намёками, перекрикивая музыку, и от банальных фраз почти тошнило.

А Ира привела шамана Иван Петровича, рассчитывая на его почётное место в ряду моих снимков элиты Омниполярья, но он отчего-то засмущался.

– …Молодой человек, а не поехать ли вам в Сюник? – неожиданно спросил он Витю, рассматривавшего свои владения – окей, зигхайль есть, засчитано, гости из Москвы – в наличии, ЛГБТ – включительно, ах да, что ещё? «Секс, секс, секс, как это мило» – день удался.

– А-а-а, Сюник, что? Через границу…

– Да там просто кузница мира, центр мировой цивилизации…

Ира опротестовала:

– Да что вы, центр мировой цивилизации – это Омниполярье. Мировая матриархальная культура, столкновение двух народов…

Витя заговорщически наклонился и зашептал:

– Смотрели мы с Ирой как-то фильм старый, его ещё родителям в видеосалонах показывали. «Слияние двух лун» называется. Она – высокая нежная блондинка, из благородной семьи южан, он…

Звук, треск, блеск. Бликса Баргольд разлился, ибо его пнули какие-то лохи.

– Иисус Христос, можно сказать, родился в Сюнике, – ответил шаман, пока Ира салфеткой вытирала пивную пену с шеи и подбородка своего милого друга.

– Виза – нужна?

– Нет, зачем же, Сюник пребывает в составе российского мира.

– Там… жарко?

– Это у нас здесь жарко, а в Сюнике душновато, – хохотнул Витя. – Чего вы хотите?

Шаман озадаченно покрутил кольцо на пальце.

– Приезжайте ко мне в гости. В имение, на дачу, в родовое поселение. Там и стихи почитаем, и о Боге поговорим. Согласны?

На следующее утро я узнала, что без РОЛ дело не обошлось, когда шофёр неожиданно врубил радио «Радонеж» сразу же после Цоя.

– …И я нравлюсь девушкам с Украины, из Беларуси даже, а в Омниполярье обо мне слухи ходят, – жаловался сквозь Жанну Бичевскую Владилен. Мы проехали Хартмановку и въезжали чуть ли не в рощу с эвкалиптами по почти чёрной дороге.

«Иерусалим, Ие-ру-са-лим, светлая моя звезда». Краем уха я слышала музыку, краем глаза наблюдала за Ирой, что-то объяснявшей пасмурной Аньке, уныло потряхивавшей панамой, пока по её плечу ползала обезьянья рука Вити с, казалось бы, ровным, ещё не оформившимся в отдельный отросток большим пальцем.

Я не верила, что нахожусь в паломничестве в родовое поместье Слуги господнего, ибо у шамана и вкус должен быть лучше, чем у обычного юзера реальности. Я видела, что стремительно тает шоколадное печенье вокруг меня и здравый смысл во мне. Вокруг было так тихо, что только птицы исполняли роль пограничников, изредка прерывая тишину вопросительным «чью».

Троллейбус тряхнуло из-за перебежавшего нам путь ленивого полосатого кота.

– Что такое? – вздрогнула Аня, вытягивая из сумки нечто вроде пистолета.

– Коть же! Какой милый, да? Ань, ты что, положи, никто нападать не будет, и вообще Иван Петрович интересный человек, он почует опасность, выбросить может.

– Выбросить? Не надо! Он табельный, моего отца, тот в погранвойсках служил еще, – занервничала Анька.

– Сплошной Сюник, и никаких пограничников. – Это был Витя. Он цепкими приматными пальцами выхватил Анькино оружие, покрутил в воздухе, да так, что патроны посыпались – мелкие, звонкие, медью пахнущие, потом смиренно вернул оружие.

Я не стала девушкой Вити не потому, что он любил Иру – Иру он любил только сейчас, как она его, сжившись с ним телом и взаимно питаясь теплом друг друга, а потому, что когда он взял мои маленькие тонкие руки в свои, я увидела, что его кисть не вполне человечья, как и складка над надбровной дугой, форма черепа, наконец. Я расист? Простите, я расовый реалист. Секс скучен, я в «Ведьмаке» проходила. Возможно, впрочем, что нежность весела и красива, напоминает что-то гимнастическое, но кому, как не мне, знать, что без насилия и вера мертва?

– Начнем с того, что просто так я сюда не поехал.

– А ты стихи вообще пишешь? У Иван Петровича это всё бесплатно, если ты точно сочиняешь, – моя реплика.

– Мне нравится, что здесь июнь, и все мы в рубашках поло.

– И вокруг волшебно пахнет.

– И стрекозы звенят, – протянула Ира.

– И вообще, с Сюником у Омниполярья соглашение. Мы станем побратимами с нынешнего года. – Витя (важно).

Его широкая надбровная дуга изволила аристократически выразить сомнение.

– Меня беспокоит только Артавезд.

Шофёр убавил громкость и начал вслушиваться.

– Меня нет. – Эти Анькины плечи были такие квадратные, что когда она ими поводила, действия её были похожи на движения из курса самообороны. – Они умеют что-то, кроме как помидорами торговать?

– Они преподавали у нас латынь, – громко заявила я вслед за Владом, мы попытались синхронно прыснуть со смеху. К сожалению, он плюнул на меня, а я на него. И потом мы полезли протирать его очки. И тут я увидела, что он взял в дорогу Фернандо Пессоа, которого собирается читать всем по-португальски.

– Я переводчик. Испанский, португальский.

– Итальянский?

– Несложно, но нет. Лучше украинский.

– А я хотела сказать, что я Эзра Паунд, а Витька Маринетти. Мы соревновались. В автоматическом письме.

– Он похож на челика оттуда, – я шепнула.

– А «Р. О. Л.» всем нам снял «Икарус», – мечтательно протянул Витя. – Как символично. Аня, будешь читать о смерти? Мне в прошлый раз понравилось.

Никто ничего не знал об Ане. Около Задвинска она хотела, чтобы «Икарус» остановился, ради того, чтоб «Даша тоже поехала» – её подруга, очевидно – из окна многоэтажки высунулась голова немытой толстой женщины и пояснила, что «Дахи нет и не будет». Аня постояла, глядя в асфальт на развязанные шнурки. Один носок сполз, обнажая длинный шрам. «Ее взяли в психиатрическое». «Зачем?» – раздался вопль Анны над домами. Дети, игравшие в липком после дождя песке, замерли. Птицы прекратили полёт. «Достала», – сказала женщина и затворила окно, дважды повернув замок. О чём же ещё писать Ане, как не о смерти?

Дальше ехали в молчании, пока не оказались в ещё одном городишке. Судя по всему, от него ничего не уцелело, кроме вывески «Cola», даже указателя в траве не было. Владилен искал в супермаркете пиво из Беларуси, странно напоминавшее логотипом местный оппозиционный герб «Пагоня» и символ Москвы одновременно, я мармелад и журналы – первое было мною найдено, второе успешно заменила брошюра «Рэй оф лайт», а Витя с Ирой дурачились, фотографируясь с сигаретами. Закинув ногу на ногу, в ожерелье из пакетиков растворимого кофе, в своем кипенно-белом поло и невесть откуда взявшейся фуражке Ира напоминала располневшую Марлен Дитрих. Витя достал зажигалку и пытался картинно дать ей прикурить. Продавщиц не было – попрятались, вестимо.

– Я такое в Риге только видела. Большой и скученный город, дома лезут один на другой, как собаки во время случки, как обезьяны… – осеклась я, увидев вопрошающее лицо Вити, – Неважно. Идёшь по одной стороне улицы, там памятник рижским стрелкам, которые зачем-то полезли в Россию делать революцию, и памятник выглядит точь-в-точь как памятник Парижской коммуне, и крикнуть хочется – «Что, они все умерли?», и там слышно, как громко и сердито пьют весёлые немцы – «Айнц, цвай, бухаем» – и у них какое-то транспортное средство с педалями – пьют и крутят, я назвала это «немцевозкой», а идёшь на другую.. А на другой стороне парень в маленькой корейской машине включил «Дискотеку Аварию» и возит русских, завернул в кафе – а там едят свёкольный суп сицилийцы и спорят, и руками размахивают, как мельницы.

– А латыши?

– А латышей нет. Они в Лондоне и на фермах – садятся в электрички и молчат. Говорят только пришельцы. Рига принадлежит нам, немцам, итальянцам и пожилым шведкам.

– А молодые есть?

– Не видела. А посреди Домский собор, Иисус Христос, органная музыка, и летом, на мессе, я замёрзла. Говорят, Рига город любви. («Я хочу полюбить Сюник, – подумала я. – Даже если там никого нет». И мечта моя сбылась).

Выползая из «Икаруса», мы почувствовали небо над головой. Оно было фаянсовое, плоское, слегка сплюснутое по краям горами. Когда долго открываешь баночку «Пепси», края её загибаются внутрь и царапают кожу. Наверное, это и есть красота и ощущение подлинности. Делаешь глоток – и подлинность исчезает. Владилен взял мой рюкзак, и неожиданно оказалось, что ботан вдвое выше меня, а я только сейчас пригляделась. Стоял июнь, и невероятное плыло над нами, как над Христом в пустыне.

– Или Крассом в Тигранокерте, – объяснил Иван Петрович, вышедший на тропинку. Как это случилось, я не заметила.

– А не Лукуллом? – сказал Витя, поддерживая его под руку и шагая по извилистым тропкам в глубь царства бахчи. Стрекоз всё больше – одна села на выбившуюся прядь Ани, зеленовато усмехнулась, та поёжилась под смех Иры.

– А Дашу увезли. Она этого не видит.

– Ну, Ань.

– Ира, ты…

Где-то проехал мотоцикл. В моих волосах гудели усики винограда, похожие на круглые иероглифы письма Сюника, в горах гремел колокол, а в моём сердце отзывалась любовь. Уже сидя на террасе, я объяснила Владилену, что это такое – видеть внутренними очами то, что любишь. Мы уже перешагнули дощатый порог, уже были встречены молчаливой восточной женой Иван Петровича, ринувшейся показывать нам воду в канистрах и наши комнаты, а я была уже не здесь. Омниполярье – страшный город, где жизнь настолько не бывает здесь и сейчас, но всегда либо «тогда», либо «скоро», либо – в тяжёлых случаях, «как будто» или «давно было, но мы представим». В Омниполярье есть дом, работа, общественный транспорт, ООО «Полярмаш», реконы древнерусские, косплееры японские (BTS меньше), выход в интернет, прямая связь с Владимиром Путиным и Даша Хартман, которая прямой потомок владельцев Хартмановки, лечится от анорексии и не вышла к Ане.

– Вопрос: бывают ли в Сюнике пограничники? – читала нараспев Ира из какого-то приложения.

Мы хихикали, расположившись под деревянным навесом с затейливыми узорами.

– Ответ: у каджита есть для вас легальный пропуск, если у вас с собой есть деньги, друг, – громко подытожила подружка Вити, утыкая указательный пальцем в лозу.

 Тихая жена Иван Петровича в то время мыла яблоки и гранаты возле украшенного выточенными из алебастра акантами на зеркале, скромно улыбалась и поправляла на плечах платок.

– Вопрос второй: Сюник принадлежит Артавезду? Ответ: По конвенции ООН…

– По конвенции ООН, Сюник принадлежит нам, – ответил за подругу Витя, подошёл и обнял сзади.

Пролетающий сверху самолёт напомнил мне, что хорошо бы кого-то любить – и я уже любила, но мне было больно от разъединённости. Вместе с самолётом я жаждала выбыть из Сюника куда глаз блик положит, не подозревая, что самолёт сей был из Артавезда и вёз бомбы.

– Этот край не принадлежит никому, – усмехнулся Иван Петрович. – Даже самим сюникцам.

Он неожиданно вышел из какого-то обитого соломой сарая, держа в руках кувшин вина.

– Знаете, где мы с вами сейчас стоим?

– Н-нет, – заявил желавший что-нибудь сморозить Влад.

Вдали возвышались горы, от которых отходило марево; Витя и Ира помогали хозяйке нарезать овощи для похлёбки и бросать их в огромный железный жбан, Аня долго ловила вай-фай и, наконец, утомлённая, бросила эту затею. По её лицу тёк густой пот, превращавший модные персиковые тени в потёки крови.

– Мы стоим на месте гордости Сюника – храма богини любви Анаит, её же имя Анахита, Иштар, спускавшаяся в подземное царство! – растянул руки Иван Петрович. Его борода свешивалась на грудь, когда он как будто пританцовывал на грубо втоптанном в землю солнечном круге.

– Но вы же только что сказали, что Сюник – родина Христа? – не унимался Влад.

Жена Иван Петровича, мило улыбаясь восточной, словно бы неуловимой улыбкой, прокралась в гостиную, нашла запылённые диски девяностых годов и включила кельтские мелодии, тихо шепчущие раскатистые слова прозрачным женским голосом. Все вздрогнули.

И солнце, и Иван Петрович, и лицо Влада явственно образовывали круг над моим уставшим лбом. Я лежала, слегка прикрытая курткой Влада, и вдыхала чуждый мне запах. Зенитные лучи явно указывали на круг. Над страной плыли все сорок градусов жары, рассказы Иван Петровича о храброй деве Гаянэ, что не пожелала становиться супругой императора римского, и с сорока другими девами была убита, Ноев ковчег и Комитаса. Аня скакала на одной ноге, ловя вай-фай – то проглядывавший, то исчезавший.

–Знаете, почему я выбрал это место? А здесь и хорошо, и историей насыщенно, и творить приятно, – говорил хозяин, доставая с полки резную фигурку Анаит с вделанными удивлёнными голубыми глазами.

Ира ахнула и оживилась.

– Что это? – произнесла она, зажимая крохотную деревянную даму в объятия.

– Покровительница сего места, – улыбнулся Иван Петрович, чуть не задев головой, как он объяснил позже, «счастливую» птицу.

Вся комната была наполнена всевозможными поделками: «живой» сюникской иконой, где богоматерь крепко обнимала младенца механическими тисками по мановению заряда, лежавшей в каком-нибудь шкафу, представлявшем копию трона последнего правителя. Бородатые переднеазиатские boyz in da hood волокли пленника в колодках у нас под ногами. Через резное, явно русское, окно посверкивала молния и отзывалось горное эхо.

– Вы – не верите, молодой человек? – тихо поинтересовался старец, пока жена его, всё с той же полуулыбкой, разливала чай.

– Нет, – признался Влад. Я сидела в его куртке и не могла поднять глаз от стыда за обморок.

– А зря. Я как-то узнал…

Витя морщился от дыма, шедшего от костра из соседней далёкой усадьбы, и заслонял Иру. («Мы будем читать стихи?» – спросила она. «Ну, если в «Рэй оф Лайт» так принято», – тихо ответил он и обнял её ещё крепче. Надпись на её майке пошла волдырями от бывшей недавно жары. Он её любит – я помню фотки с мероприятий, где я сижу рядом с ним и одним смешным кудрявым рыжим евреем, строящим рожи. Тогда он пытался взять меня за руку. Нет, я не влюблена, мне… просто странно, почему Ира так мной восхищается, репостит мои стихи, приглашает. Мне интересно).

– А я когда-то был военным. Было то уже в последние годы совка – я говорю, как вы тут привыкли все, – извиняясь перед невидимым дедом, продолжил он. – И служил я в Артавездской Советской республике. Хоть и речь была о том, что республика сия отделяться думает, и на границе она стояла неспокойной, я тоже не в жисть тому не верил. Вышел я, помню, как-то в самоволку табаку поискать. Вы курите, молодой человек?

– Владилен меня зовут. Нет, когда-то вейпом баловался. Кальян ещё, – ёжик топорщился от вопросов, заставляя Владилена нервно почёсываться.

 – Имя коммунистическое, надо же, – заохал хозяин. – Почему?

– Что «почему»? Ах, это. Ну, оно просто красивое. Так родители сказали. Ещё в честь деда.

– Страшно мне, значит, курить захотелось, – как бы оправившись или прогоняя что-то, отмахнулся от него старик. – Иду я по главной улице – проспекте, понимаете ли, Ленина. Тепло везде, женщины в ярких платьях ведут девочек с косами, движение оживлённое, ни одна «Волга» палочки милицейской не слушает, но я иду, ларёк-то рядом. В глубине кармана целый рубль на «Беломор». И вдруг – с неба то или откуда пошло – не слышу я ничего, как в коконе. Вы, девушка, когда в обморок падали, ведь перестали слышать?

– Да, – призналась я, сбрасывая с себя нагретую куртку. Меня странно и дробно бил озноб, как бы вытряхивая из меня сердце вслед солнечным лучам.

– И вот тут также. Потом посмотрел я, на меня пакет летит. Машины остановились, кричат по-местному. Девочку за косы мать ведёт под машину, а ларёк вдруг начал ходить, как курья избушка Бабы Яги, ходуном, и треснул пополам. А я стою. А может, ищут меня – зовут, голос надсаживая: «Где рядовой Фёдоров? Куда подевался? Все же знают, что со дня на день…». Здание сберегательной кассы как-то просело и охнуло, поднимая пыль. Я слышал, как вокруг кричали: как люди к людям жались и толкались, залезая куда-то в подпол. Полез и я, а меня гонят, руками машут – мол, не надо вашего контингенту тут. Я и вышел и наблюдать начал за всем, что происходит. Вот девочку задавило, и коса ее подкатилась мне под ноги. Говорят, в маленьком Сюнике было землетрясение, а в Артавезд докатилось, потому что рядом. Но я-то выжил! Я стоял и смотрел! И вот так…

Раздался звон где-то в вышине. Из фигурных часов выскочила деревянная кукушка с треугольными крыльями и звонко отщёлкала час.

– И вот так – вы поверили? – спросил Влад.

– Иван Петрович, между прочим, местную церковь реставрировал, образ Сюникской божьей матери у него коллекционеры покупать собирались, – упрекающим голосом начала Ира.

– Эх, да не только они. Но я особо не слежу за этим, это РОЛ, ихняя контора старается, «Рэй оф лайт» то есть.

– А сайт РОЛ прекрасно оформлен, кстати, – подал голос Витя, пытавшийся выпростать руку из Ириных объятий. – А сами они не очень. Был тут у нас поляк как-то, вещал о либеральных ценностях…

– Эээ, тогда я знать не знал ни о каких ценностях таких. Отслужил. Потом в Артавезде были беспорядки. Потом Артавезд вошел в Сюник. А я был женат уже тогда. Жена… она другая у меня была, мы с ней в кооперативе работали. Она ещё печатала дамские романы с графьями на обложке. Я же как стоял, так и стою – вокруг всё рушится, и девочкины косы в сторону летят. Но потом я пошёл в рекламу работать, денег поболе издательства платили, и встретились мне люди. «Всё, Иван, говорят, ты уникум, будем тебя исследовать на новейшем оборудовании». Я аж удивился – зачем, говорю? Они бровями повели и сказали загадочно: «Надо нам».

– И это были «Рэй оф Лайт»? – спросила Аня, оторвавшаяся от переписки и чая с горными травами.

– Нет, всё тебе знать надо, не они. Другие. Американцы.

Ночью, лёжа рядом с Аней на неудобной раскладушке, я пыталась читать про Сюник. Вокруг поскрипывало, посвистывало, ходили огни. В соседней комнате Витя, наверное, держал в объятиях Иру. Владилен, возможно, переводил Пессоа – ему не скучно со своими мыслями об украинках. Но ни Аня, ни я не спали, отделённые словно невидимой заслонкой друг от друга и от хозяев. Книга, которую я взяла из дому, повествовала о борьбе за Сюник, Артавезд и «сопредельные им страны». Особенно мне понравился рассказ про местную царицу. Как-то зашли в её владения русские, сказали, что хотят царицу перевезти, а то чё она с семейством глаза мозолит, тут местные орут в честь неё активно, а рядом Персия, Россия не может позволить себе отдать её дворец с разными ништяками каким-то шиитам, понимаешь ли, генерал её местный щас доставит в паланкин при слугах. Царица возмущается, говорит, что неудобно ей так ехать – слуг пускай прибавят, подушки поправят, до России ой как далеко – генерал злой ходит, надел чадру, два раза прокатился в этом шикарном паланкине, лично подушки укладывал и спрашивал, верит ли ему царица, удобно ли и величественно выйдет ей поездка. Та смотрит с балкона, ржёт, с подушками просит повнимательнее. Русский не выдержал, вскочил, ворвался к царице и начал что-то объяснять, орал, за чадру тянул. Королевская особа лежит среди подушек и томным голосом говорит: «Я. Ногу. Подвернула». Генерал успокоился, фитнеса тогда не было, царица с кровати не вставала – ну а вдруг подвернула, нечаянно приподнявшись? «Где, ваше высочество?» – «Тут!» – сказала царица и ударила генерала кинжалом в живот. Говорят, практиковалась, чтобы пафоснее вышло. Говорят потом ещё, когда всё же в Россию поехала, ножик второй в реку выкинула.

– Это не в Сюнике было.

– Как не в Сюнике? А что я тогда читаю?

Я обернула книгу и громко, по слогам, растянула: «Кав-каз».

– Ясно?

Меня прервала Аня.

– Это было рядом, в Лезистане, посмотри внимательнее.

– Ты подглядываешь, что ли? Ты же в другой стороне лежишь.

Анины глаза замерцали в сумерках, освещаемые лишь лампочкой да отдалённой грозой.

– А у тебя слуха совсем нет? Всё? Того, да? Когда упала, тормозила головой? Ты же с открытыми глазами бредишь. И свет выключи, мешает. Не читай вслух.

Во тьме я её не видела из-за ширины кровати и узости света ночника, только ощущала стоны дерева, царапавшего стёкла с обратной стороны. Где-то на другом конце раскладушки высился холм тонких, как сама Аня, размеров, повёрнутый к правой стороне стены.

– Ты много болтаешь. Сначала отказалась суп готовить, потом сидишь тут, смеёшься с Владиленом над Иван Петровичем, а в комнату не пошли. Не хочешь его, да? – злобно скрипнула кровать.

Я вздохнула, закрыла книгу и выключила свет. По окну прочерчивал узор чинар – так вроде местные растение называют – рамы трещали, по комнатам – сверху, внизу, на земле – что-то ходило мелкое и юркое, надо думать, крысы.

– Я никого не хочу. Я влюблена.

– И в кого же? В себя?

– В себя ни разу. Аня, говорят, ты руки режешь, так? – она дёрнулась, отчаянно пытаясь пнуть меня ногой под лёгким одеялом.

– Так вот, а мне, чтобы себя ненавидеть, не надо ничего из этого. Я не хочу себя ощущать. Тебя штырит от того, как кожа покалывает, когда по ней кровь течёт? Потом какие-то из вас ещё фоткали это и в сеть выкладывали. Типа, смотрите, люди, я живой. Или: как красиво по руке кровь стекает. А знаешь что? А мне не нужно напоминание, что я там, допустим, ещё живая. Я у ж е живая. Родилась и мучаюсь. Мне от ветра не просто зябко, мне противно его ощущение на моей коже. Понимаешь ты? Я убежать хочу и спрятаться, и чтобы никто меня не нашёл.

– Но Иван Петрович … – начала Анька с другой стороны.

Я, превозмогая отвращение, взяла её за голую мосластую пятку с грубой кожей, попытавшись подтянуть к себе.

– Я была против того, чтобы ты ехала! Мне… мне не нравятся твои стихи! – кричала она, а я подняла подушечный валик и прохаживалась по этому лицу, изрыгавшему проклятья, по этому не любящему себя телу, потом утомилась и затихла.

В доме зажурчало радио, на странном спотыкающемся восточном языке что-то сказавшее. Я убила? Под моими локтями было мокро, и голова ощущала какую-то нереальную степень ясности. Посмотрев, без трепета, назад, я увидела, что все лицо Аньки было покрыто слезами и немного – лиловыми пятнами, а из того угла рта, где с её говорившего мне гадости языка слетали всё новые и новые слова, угла, загнутого вверх уголком книги по Кавказу, было мокро от крови. Но Аня спала – и – не побоюсь этого слова – такой мне и запомнилась: тяжёлые веки над серыми глазами, улыбка Джокера на красных губах, исполосованные на прошлой неделе руки и свистящее дыхание.

– …Ань, я тебя кастомизировала, – потом ещё произнесла я.

– Знаю, – улыбнулась она более широкой стороной улыбки.

– Живи быстро. – Артавездовский самолёт пролетел в воздухе.

– Умри молодым, – указала она на запястье.

– И оставь красивый труп. – Моя рука над ржавым советским зеркалом с нарисованной звездой Давида на стене. – Израиль поддержал Артавезд всем, что осталось от бомбёжек Палестины, включая людей. – Сказала это и усмехнулась.

За два часа до этого я просто объяснила хозяевам, что мы с Аней не поделили кровать. Жена Иван Петровича привычно улыбалась. Место храма богини Анаит, над которым хозяин приделал деревянное солнце, призывно белело в его лучах. И ощущение сновидческой сути всего происходящего мучало меня, пока Витя сплетал венок из лозы на прямых космах Иры своими обезьяньими лапами, а та загробным голосом повторяла: «Оммм…»

Состоялась ли моя встреча с Богом? Не знаю, только вот книга «Кавказ» была цела, и на этот раз меня опять посадили говорить с Владиленом. Аня виновато селфила лицо.

– А теперь – поэзия! – торжественно объявил Иван Петрович.

Круг горел, как хайлайтер, на месте поставленного мною Ане синяка. Когда мы вышли вдвоём из дверей спальни, невидяще опрокинув по пути исполненную жути вертлявую кукушку, жена Иван Петровича виновато и нелепо улыбнулась. «Бьёт ли её муж? И если да, то как? Каким из своих деревянных приспособлений?»

Переодевшийся в красную (как кумач) рубаху Витя с вопросом уставился на меня, а я на него. Ира вышла позже, сонно забыв надеть верхнее бельё и косолапя ногами. При её взгляде я подтянула Аню к себе и обняла. Владислав радужно хихикнул – погода начала припекать. Я посмотрела вдаль и вновь увидела того, которого как бы любила – томный вид на фото, запрокинутая голова, длинные беличьи зубы. Вокруг было тихо. На солнечный круг явилась жена Иван Петровича в домотканом фартуке и с глиняным кувшином на плече. Я отвернулась: было что-то неприличное в том, как она открывала крышку.

Мы не слышали радио. У Ани не ловил интернет, хотя я помогала его настроить, однажды даже залезая на полный муравейник – укусы на ноге слегка вернули меня к реальности. Телеграфные провода гудели, необычно сильно натянувшись через равнодушные горы.

– И всё равно, Владлен, вы… не любите поэзию, – веско заявил Иван Петрович.

– Это почему же? Я переводил Фернандо, между прочим, Пессоа, и мне даже понравилось.

Жена наконец-то щёлкнула пробкой вверх, ударившейся в конёк крыши, выполненный в форме жар-птицы. Она что-то говорила. Хохотала даже. Её передник стремительно наливался малиновым.

– Мне она не нравится, – сказала Аня и спрятала испорченное мною лицо в моих волосах.

– Местные женщины – это царицы, – провозгласил Иван Петрович, спихнув танцующую жену с круга. – Когда я впервые её увидел, мне было за пятьдесят.

– А сейчас вам сколько? – Ира.

– Вот видишь, я пока ещё ищу, на ком жениться, – сказал Витя и пригрозил ей ловкой лапой с крюковатыми пальцами.

– Это – моя третья жена, по местному обычаю. Старшая живёт в столице, ей здесь не нравится, вторая… убежала от меня с солдатиком из Артавезда, двадцать дней он её возил по всему Сюнику, потом вернул, плюнул мне в ноги и принял крещение – сейчас он в монахах, а она помешалась…

– А что так? – спросила Ира.

– А она плоть свою истязать любила. Шиитка. Как настанет Шахсей-вахсей, плетутся по улицам мужчины и калечат себя во славу Хусейна. А она, видя, что он неверующий был, сама его плетью погнала и посмеивается: «Шах, говорит, Хусейн; вах, получается, Хусейн!». Он впрягся в толпу, взял от нее бич из буйволиной кожи, а был он в форме тогда, и как начал ударять себя, как последний бомж, перед всем своим полком, да посреди Сюника – так и прошла их гордая армия в совершенном унижении. Хусейн умер много лет как, а вторая жена моя помешалась. Я устроил её в больницу рядом, тут, в городе Кулихан, что на границе – иногда войска Артавезда его снова берут, а моя сумасшедшая радуется и просит шахсей-вахсея. Тогда командир ближайшей бригады отвязывает начищенный ремень, подзывает её и глазами спрашивает: ну что, мол? Сумасшедшая она или нет, но если она стегает ремнём себя и то ли плачет, то ли смеётся, то значит это, что командиру смерть придет от сюникцев. Надо только успеть выдернуть ремень у неё из рук и начать самому, и тогда…

Он не договорил, закашлявшись. Его жена озабоченно прижала его голову к почти открытым рубашкой грудям, залитым виноградным соком. Её глаза зло смотрели на нас.

И тут мы начали слышать – сперва тонкий-тонкий, потом твёрже и глубже, как бы ныряющий в море с большой высоты звук, надоедливый до предела. Владилен тревожно прочищал очки. Витя наматывал волос Иры на длинный палец, по ляжкам Иры полз пот, поля гнулись, в небе было темно.

– Самолёт, – сказала Аня. – Самолёт.

Он был тяжёлый, стальной и при этом серебряный. Его ударная волна отбросила и Иван Петровича, и жену, предварительно ударив её кругом по голове.

В ушах звенело, пыль шаталась, я видела обычного человека, закрытого сверху донизу и, видимо, нас любопытственно разглядывающего. Через прорехи я пыталась услышать, как Иван Петрович поднёс ладони рупором ко рту, кричит как будто «А это моя третья жена!» – «Да, да», – кивала я головой. Будто слыша. А за самолётом плыл другой. И я взяла Анькину руку и поползла, даже не оглянувшись, по обугленной земле, накормившей меня пылью, мимо другой земли, впитывающей вино, прямо к земле, ставшей серой – по которой нас привезли. За нами ползли Владилен, Ира с Витей, который, ползя, как будто подкидывался вверх, а Иван Петрович остался там.

Позже мы узнали, что артавездская артиллерия... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2021 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: