Мы стали частью мыслящей лазури…

Мы стали частью мыслящей лазури…

*  *  *

Мой мальчик, море молится волнами,
в движениях скрывающими бурю,
о том, чтоб рассекалось между нами
как можно меньше воздуха лазури.

О том, чтоб век поверил хлебосолу –
рассветной мгле, глотающей в июле
крамольные, летящие от мола,
сверкающие солнцем брызги-пули.

Идут, сутулясь, берегом песчаным,
как ополченцы, наши дни, недели,
и чайками – архатами причалов –
встречает их седая беспредельность.

Тропинки, пикники, и ночью – свечи
отважной светотенью воздух метят,
чтоб каждая волна по-человечьи
смотреть могла бы, глаз имея третий.

А утром паруса в туманной дымке,
беременные ветром и мечтою,
тасуют, словно карты, неба снимки,
и видят с удивленьем нас с тобою.

Отлитые из бронзы, соли, неба,
мы стали частью мыслящей лазури,
которая плывущим на потребу
молитвой успокаивает бури.

Лес не познал еще сандалий…

*  *  *

О летний полдень, ты – струна,
протянутая в Бесконечность,
поющая свою беспечность,
неотделимую от сна.

Твои длинноты на века,
в янтарной дымке тонут дали,
лес не познал еще сандалий
и олимпийские бега.

Не знает воздух шум машин,
трава высокая – окурки,
и нежно гусеницы шкурка
щекочет солнца мандарин.

Хрустальными глазами рек
ты смотришь в душу мирозданью
и удивляешься созданью,
что носит имя «человек».

Мы окно ему открыли…

*  *  *

Полуночный шум мотора –
стрекотание стрекоз.
Звук топтался у забора,
как трава на клумбе рос.

Мы окно ему открыли.
Ну, влетай скорее к нам!
Пахли простыни ванилью
с едким дымом пополам.

И шофёр в своей Тойоте,
Ухарь, пасынок дорог,
Словно осень на излёте,
увезти тот звук не смог.

Писали кровью темной и туманом…

*  *  *

Писали кровью тёмной и туманом,
но тайну лет не разгадал никто.
Между Пастернаком и Мандельштамом
открылся неожиданный простор.

Продуло ветром дуло револьвера,
и штык отрезал синевы ломоть,
в живой неотразимости примера
прошёл по небу босиком Господь.
Победу бьют чугунные там-тамы,
нам – Муза, им – музейное стекло…
Между Пастернаком и Мандельштамом
двадцатое столетие прошло.

Речи умельцы

             сайту «Вестник Уймонской долины»
             посвящается

Господи! Что Ты творишь с нашим сайтом,
с нами со всеми этой морозной зимой,
высылая опричников критики в Мальту,
речи умельцев – к нам на Алтай молодой?
Молча идут они долгой дорогой печали,
в пойме Катуни ставя на память кресты,
жук-короед чемоданы их точит ночами,
хищные птицы смотрят на них с высоты.
Речи умельцы с силой недюжей повенчаны,
больше сказать я о них ничего не берусь…
Есть между ними малые дети и женщины,
есть и надежда, что сбудется Светлая Русь.

Она тропою шла, ведущей к лету…

*   *   *

Уймонская долина в платье белом
явилась, окружила красотой
и песню ожидания запела
желанной встречи с лучшею мечтой.
Она тропою шла, ведущей к лету
и к трём любимым братьям-близнецам.
Июнь, июль и август, разогретый
дыханием полынного венца,
её встречали, стоя на пригорке.
Ковыль-трава стелила свой ковёр,
и было слышно, как открыла створки
на небе Мать Мария, и в простор,
слегка нагнувшись, бросила улыбку –
лучистый ком нездешнего тепла…
«Играйте, дети! В вашем мире зыбком
и я играла в мяч, когда жила».

Я верю – есть стрекозы ночи…

*  *  *

Когда хрустальным многоточьем
сверкает купол мирозданья,
я верю – есть стрекозы ночи
с большими умными глазами.

Стрекозы эти заказные –
их тиражируют умело
сады, наличники резные,
речные заводи и мели.

У лунных бликов в услуженье,
стрекозы ночи знают дело –
учить любви, как вдохновенью,
пока в глазах не посветлело.

И по живому мирозданью
всю ночь летать шуршащим светом,
мечтою, крылышком астральным
и на любой вопрос – ответом.

Себе ли ус Сибелиус закрутит…

*  *  *

Себе ли ус Сибелиус закрутит
и выйдет за калитку, где тепло,
где мерина и на малине прутик
роднит живое лунное стекло,
где даль вспорхнула сойкою и кличет
свою подругу – душу – на конёк,
где музыка во всём своём величье,
и новый день не так уж и далёк.


             Январь-февраль 2014 г.