Дорога в деревню

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за апрель 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

В языке аймара – одноимённого народа, живущего в Андах – концепция временной оси коренным образом отличается от той, что наблюдается во всех остальных языках планеты. Привычная нам проекция времени на пространство предполагает, что будущее находится впереди, а прошлое – сзади, но в языке аймара всё наоборот. Слово, обозначающее в нём прошлое, имеет другое значение – «спереди», и даже артикуляция носителей аймара, особенно пожилых и незнакомых с грамматикой испанского языка, подчёркивает это. Хотя многие молодые аймара, свободно говорящие по-испански, жестикулируют традиционным для нас способом, что свидетельствует о переориентации их способа думать о времени.

 

Она от каменных домов, огромных, серых, как ручеёк из скал, начнется, как ни странно. И побежит, завьётся, сквозь грязь и пыль, неразбериху улиц городских. Когда задумаешься вдруг перед закатом, что солнца круг у кромки леса ты много лет не видел. Оно садится где-то. Ты это точно знаешь. Ты это видел даже. В далёком детстве, может быть.

С годами ширится дорога, к окраине стремясь. Её покрытие твердеет. Бугров и ям от этого не меньше. Они твердеют вместе с ней. И так по сторонам качает, что думаешь, насколько нужен этот трудный и, может, бесполезный путь. И непонятно, что движение продолжить заставляет.

Стремление к деревне тем сильнее, чем тяжелей и медленней, задумчивей, короче каждый шаг. Но закалённость что-нибудь да значит. Да и мечта. Ещё упрямство, может быть. Всё это вместе – под гору ли, и в гору, по ветру, против – тебя к окраине ведёт. Но иногда, конечно, надо – присесть в теньке, передохнуть.

Передохнуть. Чем бог послал и мама уложила, подкрепиться. Найти родник в околке. Воды прозрачной, чистой, ледяной напиться. Я ведь, бывало, пил из лужи придорожной. Дождёшься только, когда осядет грязь от проезжающей машины, и сверху лужи пьёшь. Лишь самый верхний, чистый слой.

А как иначе? Приходится терпеть, коль ты в дороге. А жажда, голод, дождь и снег – всё непременно спутники её. Передохнёшь чуть-чуть и дальше в путь. Недолго отдыхаешь. Всё потому, что если позарез тебе дорога эта не нужна, ты не идёшь по ней. Не мучаешь себя. Сидишь в теньке. Себя и близких не тревожишь.

 

На берегу реки в деревне поселился. Чтоб видеть ясно каждый день, как время утренней волной песок прибрежный омывает. Его с собой уносит и в океане исчезает. И не вернётся вновь.

 

В деревне к новеньким не сразу привыкают. Никто не знает, какой ты человек. На что способен в поле и сколько выпить сможешь после. И как потом себя ведёшь. Бывает, пьяный хуже трезвого в сто раз. Кому с таким захочется весёлый ужин разделить? И похмелиться утром.

 

По вечерам бутылки со стола я убираю, писать сажусь. Почти всегда в момент такой Иван приходит, сосед мой, бывший прокурор.

– О чем ты пишешь всё? – он говорит.

– Да так, – ему я отвечаю, – обо всём, о чём душа болит, а разум мой понять не в силах.

– Ты написал бы лучше обо мне, – он предлагает.

– А что писать-то?

– Да я такого расскажу.

– А если без вранья?

– Тогда, конечно, меньше, но всё равно на книгу хватит. А может, и на две. Но гонорар разделим пополам.

Я соглашаюсь. Мы пишем книгу вместе.

Он достаёт бутылку коньяка.

– А как же книга? – говорю.

– Так надо ж выпить за начало, – отвечает.

Мы выпиваем за начало. Развитие сюжета позже отмечаем. К рассвету он уже творит один. Я столько выпить не могу.

Мы пишем каждый день.

 

Через неделю от работы устаю. Иду на берег вечером, взяв снасти, термос с кофе, одеяло. На старом костровище свой костерок сооружу. Сижу, не расчехляя спиннинг, на отражение огня в борьбе с течением гляжу. И представляю глубину. Которой нет на самом деле.

И думаю: быть может так же и в произведениях моих.

Когда костёр погаснет, я на спину ложусь, укрывшись до подбородка одеялом, на звёзды снизу вверх смотрю. А если правда, что круглая земля, то, может быть, наоборот. И мне немного страшно даже, что я на звёзды сверху вниз смотрю.

Меня никто не ищет. Могу свалиться к звёздам. И только мой соавтор, протрезвев, объявит по деревне розыск. Боясь, что я сбежал, закончив наш роман. Не разделив с ним гонорар.

 

А я к утру вернусь. Росой покрытый, словно потом. Трудился ночь всю напролёт как будто. Идеями наполнен до краёв, боясь не донести в сохранности до дома. Не растеряв их по дороге. Уж сколько раз случалось: хоть пара штук всегда, да пропадет.

А дома крепкий кофе приготовлю и музыку включу, к работе обстоятельной готовясь. Нелёгкой. Одинокой. И настоящей, стало быть. Настраивая себя, я закурю. По комнате пройдусь. Туда-сюда. Сюда-туда. И всё-таки начну.

Надеясь всякий раз, что уж сейчас-то выйдет у меня, как захочу. Как фантазировал холодной ночью долгой на безымянном берегу.

Вот с этого, пожалуй, и начну: как вышло так, что берег мой названья не имеет. На нём деревня вся стоит. Любуются им все, кто проплывает мимо. А он не носит даже имя, того, кто первым на него ступил. И словно вижу, как он сошёл на берег: кругом сибирская тайга, медведи, волки, с огромными ветвистыми рогами лоси, которым ни волки, ни медведи не страшны. И так, по мелочи зверьё ещё. И человек один среди тайги. А может быть, во всей вселенной он один.

Но так не может быть, конечно. Иначе я бы это не писал. А значит, где-то в таёжной чаще живёт красавица, к которой он приплыл. Причалил к берегу, её найти надеясь. И, стало быть, я место это берегом Надежды назову. А заодно красавицу – Надеждой. Как замечательно придумал я! Но, может, это он придумал? Запутаешься тут. А потому ему придумать нужно имя тоже. Иначе…

 

Но тут в лесу раздался стук. Настойчивый и громкий. Мешающий работать. Не сразу я сообразил, что это в дверь мою стучат. Пошёл, открыл. За дверью прокурор стоял. Зелёный от усталости и пьянки.

– Опохмелиться дай, – сказал, – всю ночь тебя искал.

Налил ему сто грамм. Он проглотил, поморщившись чуть-чуть.

– И где ты был? – спросил. – Я беспокоился, ходил кругами по деревне. Уже подумал, может, волки тебя съели. Всю ночь сегодня выли.

– Работал, – говорю, – на берегу.

Он мне, конечно, не поверил. Как мог работать я, не взяв с собой компьютер, водку и стакан? И как я мог ему сказать, что и сейчас в работу погружён, и человек меня в моей работе ждёт? Пока что безымянный. Я еле выпроводил его. Обиженным ушёл.

 

А я вернулся к месту, где мой герой остался ждать меня. Он на стволе поваленного дерева сидел и первозданный слушал лес. К его судьбе, как прокурор тот, равнодушный. Куда идти ему – не ведал. Где ждёт его любимая – не знал. Кто мог помочь ему, кроме меня?

И я повёл его. В лесную чащу. Сам опасаясь заблудиться. Тогда мы точно пропадём. Уже вдвоём. Никто нас не найдёт. В лесу пустынном, первобытном.

Мы двигались на север, по солнцу ориентируясь и деревьям, ведь компаса тогда ещё никто не изобрёл. Но вечер близился, светило, отработав день, по уровню наклонному катилось в согретый за день лес. И, повисев немного на нижней ветке сосны далёкой, скрылось. Ночь захватила. Тайгу вокруг, весь мир в тайге и нас.

А в темноте в лесу не очень-то походишь.

Остановился знакомый новый мой. Лёг на бок, свернулся калачом и тотчас же уснул. Я тоже спать пошёл. Но сон мой чуток стал, почти такой же, как его. Движение любое за шестьдесят, а то и семьдесят шагов улавливали мы. К примеру, слышал я, как крался прокурор. Удостовериться, что не работаю я втайне от него. Шаги нетрезвые его мне слышались до самого утра.

А утром вспомнил неожиданно о том, что имени герою своему так до сих пор не дал. Мне показалось, что будет справедливым, если я его в честь прокурора Иваном назову.

 

Иван проснулся. Глаза открыл и огляделся. Места неведомы ему и имя незнакомо. Но вскоре он привык. Ко мне, к тайге, а к имени привыкнуть не хотел. Себя с ним несвободным ощущал. Так, словно раньше никто его с собой позвать не мог. Во всём пространстве находился безымянным, свободным оттого. Теперь, ему казалось, мир стал вокруг другим. А я…

 

А я не знал, что делать дальше с ним.

Все занимались делом. Слонялся по деревне полупьяный прокурор. Иван мой шёл своей судьбе навстречу, а может быть, наперекор. А я лежал и думал, за что несчастье мне такое, когда ни строчки написать я не могу.

И я решил, что это не моё. И прокурору дверь не открывал. На берег свой в ночное не ходил. В лесу Ивана позабыл. Лишил его Надежды. И вот за это совесть мучила меня. Пришлось вернуться через месяц. Я отдохнул и сил набрался. Не пил всё это время с прокурором. Хотя он очень обижался. Подглядывал в окно моё по вечерам. Постанывал с утра от боли головной. Просил опохмелиться. Но помнил я, чем это кончиться могло. И для него, и для меня. И к литературе я его не подпускал.

 

Меня Иван всё больше волновал, что больше месяца в лесу блуждал, в который я его завёл. Однако же, вернувшись, убедился в напрасности тревог своих. Иван обжился. Шалаш построил. Ближайший лес весь изучил. Охотился на дичь. Не ведал только, в какую сторону идти. Мне кажется, я мог ему помочь. И мы продолжили наш путь.

Прохладным утром солнечным пораньше встали, позавтракав, пошли. Лицом на запад. Спиной к реке и солнцу. Не торопясь, ведя беседу. О жизни, о себе. Друг друга узнавали ближе. И радовался я, что жизнь свела меня с Иваном, а не с кем-либо другим. Тем более что это мой был персонаж.

Спокойный, рассудительный. И убивающий животных, лишь чтобы прокормиться. Хотя чему тут удивляться? Его не испортила ещё цивилизация, а из орудия убийств имел он только лук. А из друзей – меня. Мы одиноки были с ним. А стало быть, равны. До той поры, пока никто из посторонних не знал о нашем с ним существовании.

Мы долго шли. Иван не уставал. Привык ходить по лесу. А я к заходу солнца выбился из сил.

 

Расстались с ним, лишь солнце прыгнуло в овраг. Я обещал вернуться как можно раньше утром. Но так за этот день устал, что утро раннее проспал и лишь к полудню встал.

Иван на том же месте ждал. Готовый двинуться в дальнейший путь. Хоть и не ведал, куда мы с ним пойдём. А я определился. Ещё вчера заметил я вдали вершины гор сверкающих, покрытых льдом. У их подножия раскинулись луга. С травою сочной, изумрудной. На них паслось с десяток коз. Дававших шерсть и молоко Надежде, к которой мы так долго и упорно шли.

Она жила в пещере небольшой, самой природой созданной в скале. Обставленной Надеждой мебелью плетёной. И устланной коврами, которые она из козьей шерсти навязала. Пока Ивана с нетерпением ждала такими долгими и одинокими до жути вечерами.

Мне познакомить только оставалось их. Они понравились друг другу. И что ужаснее всего, Надежда мне понравилась не меньше, чем Ивану. С прямой и стройною спиной и с первородной грацией, так искренна, как маленький ребёнок. Но я, конечно, здесь лишним всё же был. И тихо удалился.

 

И в одиночестве своём остался снова за столом. А прокурор, похоже, плюнул на работу. Шатался где-то по деревне безнадёжно. Безденёжно и трезво. Рассказывая всем, кто слушать мог, как я его жестоко обманул.

Хотя его речей никто не понимал. Он так витиевато начал изъясняться, в уверенности глупой, что все писатели разговаривают так, как пишут в книгах. Его никто не мог переубедить. Он больше никому не доверял. И сам себя писателем считал. Во всей деревне я один, наверно, его жалел и понимал.

Пусть жалость ему вовсе ни к чему. Я просто знал, как это может быть. Когда ты сам себя художником считаешь, а более никто. Но все творения его напоминали протокол. И ничего поделать с этим он не мог. Пытался злиться. Когда работал в прокуратуре, это помогало. Прикрикнешь на подследственного и пишешь в протоколе почти без остановки, пока он от испуга рассказывает всё, что хочешь от него. Здесь так не выходило. И прокурор мученья прекратить пытался, но поздно оказалось – от будущей известности и славы отказаться уже не получалось.

Так мучились мы с ним. По разным сторонам деревни.

 

Да что я всё о прокуроре? В деревне есть другие люди.

 

К примеру, вот Василий. Хозяйственный мужик. В деревне прожил жизнь. Застал всю власть, которая случилась в это время. И что любовь к земле старалась истребить. Семья большая у него. А стало быть, хозяйство тоже. Две дочки, внучки тоже две. Вот мужика ни одного. И он забыл давно любимую рыбалку. Коль не с кем посидеть на берегу.

Его соседи уважают. Но не любят. В деревне нашей так. В других местах, быть может, по-другому, я не знаю. За что его любить? Он водку с односельчанами не пьёт и самогон не гонит. С утра до вечера в своём хозяйстве спину гнёт. И помощи не просит. Однако же, когда работника наймёт, то платит, как договорились. Без обмана. Зато и требует не меньше, чем с себя. И потому в работники к нему немногие идут. Намного проще грибов в лесу собрать, продать их проезжающим на трассе, затем напиться, и проклиная жизнь свою, до слёз жалеть себя.

И полдеревни плачет так. А между тем, бывает невозможно здесь купить пол-литра молока.

 

Я, может, чтобы отличаться и не оплакивать себя, построил мастерскую. И провожу в ней дни, когда за стол садиться нет ни желания, ни вдохновения, ни сил. Строгаю и пилю. Для дома мастерю, что по настроению придётся. А часто происходит так, когда работаю руками, на ум приходят предложенья, затем абзацы их теснят, и я бегу скорей к столу, выкладывая всё клавиатуре. Пока чего-то не забыл.

По крайней мере, что-нибудь выходит – этюд, рассказ или табурет очередной. Но в табурете смысла больше. Его соседям можно подарить. И в благодарность полдеревни меня бесплатно самогоном могут напоить. А от рассказа пользы никакой.

 

Вполне возможно, думал я, строгая доски, роман соорудить. Пусть он отличается по сложности, объёму и деталям, как табурет от шкафа. Но нужно же когда-то начинать. Переходить от малых форм к большим. И для начала, попрактиковаться просто чтобы, со шкафа начал – большое тянется к большому.

Себя, похоже, я переоценил.

Со шкафом проще оказалось. Схем, чертежей нашлось немало, инструкций разных по производству всяческих шкафов. По написанию романов – ничего. С моим упрямством поздно отступать. Я принялся строгать. Попеременно – доски и роман.

Идея – вот что двигает людьми. Её найти – и половина дела сделана почти. Но где её искать? Я пробовал, я мучился, совета не просил. А у кого его тут спросишь, – никто в деревне романов сам не мастерил.

Но как же мой Иван с Надеждой? – пришло однажды мне на ум. Ведь вот канва готовая романа. Отправился не медля к ним.

Они, как дети, дулись друг на друга. Иван имел вид виноватый.

– Ну что случилось? – я у него спросил.

Ответил просто:

– Приревновала.

– К кому?!

– Пойдём, я покажу.

Повёл меня в обход пещеры. На отполированной скале он высек и раскрасил неведомую мне женщину с огромной грудью и отвисшим задом.

– Ты где такую видел?

Нахмурился, сказал:

– Во сне.

Надежда, со слезами, когда вернулись мы к пещере, сказала, как родному, мне:

– Он постоянно ходит к ней.

И тут увидел я, что непростительно из виду при встрече упустил – её чуть округлившийся живот.

 

Домой вернулся в тоске и размышленьях. Они как дети. А что я мог поделать? Но чувствовал ответственность за них.

Пошёл на берег. Тот самый, где всё началось. Смотрел на воду. Думал, чем можно им помочь. И выходило, что ничем. Ни опыта у них, и ни одного примера семейной жизни нет. И что бы я ни говорил, мои слова для них, как для безграмотного буквы – значков бессмысленный набор. Да что я мог сказать?.. Что друг для друга созданы они? А для кого ещё? Так искренне я полагал, когда знакомил их. Но в жизни строгих, как оказалось, правил нет. Пусть даже для двоих. На всей земле. А если и Надежде кто-нибудь приснится? Где пары им найти? Жизнь находилась под угрозой на земле.

А кто воспитывать ребёнка будет? Вот что покоя не давало мне.

Так в размышленьях ночь прошла. И то ли бредил, а может, нервно спал, но к раннему промозглому утру я так устал, что, еле двигаясь, домой поплёлся отдыхать. Надеясь, что прокурор меня не ждёт с бутылкой коньяка.

Надежды оправдались лишь отчасти. Он ждал меня с бутылкой самогонки. Взгляд удивлённый уловил.

– Не бойся, – говорит, – от бабы Люды это. Ты знаешь, как Людмила гонит.

Конечно, знал. Ей столько табуреток подарил.

– Так выпьешь? – он не отставал.

А почему бы и не выпить, раз жизнь зашла в тупик.

Он выглядел уставшим, как и я. Поведал сразу:

– Меня не публикуют, – и горестно вздохнул, – смеются надо мной.

И сжал так кулаки, что опасался я за свой стакан в его натруженной от сочинительства руке.

– Вот я бы с ними раньше разобрался.

Никак забыть не мог, что он пусть бывший, но всё же прокурор. А может, бывших прокуроров не бывает?

Он выдохнул и выпил. Одним глотком. Грибочек подцепил и, понаблюдав немного, как тот, благоухая, висит на вилке, рассолом обтекая, занюхав им, отправил его в рот. Помедлив две секунды, ещё смакуя вкус, стакан наполнил вновь. Я еле поспевал за ним. Вот интересно, где прокуроров учат пить? Они, быть может, так спаивают совесть? Которая приходит по ночам. И не даёт им жить. Я тоже выпил, ощущая, как благодатно алкоголь, растёкшись по желудку, очищает и безысходность гонит вон.

Пора настала что-то приготовить. Одной закуски не прощает самогон. К нему горячее мясное в самый раз. Из холодильника достал говядины кусок. Такой хороший, весомый и нежирный. Располагающий кусок. Разрезал пополам. Отбил зубастым молотком. На печь поставил сковородку, тяжёлую, чугунную. И, прокалив её, не добавляя масла, две отбивные положил. Чуть-чуть пожарил. По три минуты с каждой стороны. Покрылось корочкой коричневатой мясо, внутри оставшись сочным, мягким, ароматным, едва разрежь ножом. Чуть посолил.

И по тарелкам разложил.

Теперь застолье можно продолжать до вечера. А там и до утра. Как всё съедим, я сделаю ещё. А самогонки где купить, мы знаем с прокурором. В любое время дня и ночи. Нам не откажут.

Мы пили до утра. Два раза, ориентируясь по звёздам, в тиши ночной деревни ходили к бабе Люде.

Затем весь день я спал.

 

Проснулся бодрым, посвежевшим. Вот значит что хороший самогон. В сравненье с водкой городской. Плохие мысли все исчезли. Оставив место грусти небольшой.

Зарядку сделал. Водой облился ледяной. К свершеньям новым был готов. Ещё бы только знать мне, что свершить.

И для начала продолжил делать шкаф. Проблем каких-то тут не возникало. Увлёкся им, про всё забыв. Привычно руки делали работу. А мысли улетали далеко. Забыв вернуться иногда. Так труд физический мне зачастую помогал. Хотя, признаться, его я не люблю. Особенно когда заняться мне необходимо им. Но при желании, в охотку, совсем другое дело. Как сейчас.

И через час, строгая доски, придумал, кажется, как можно им помочь. «Вначале было слово», – подумал я, расположившись в кресле перед монитором.

Лишь солнце скрылось за горами, вокруг костра расселись мы.

– Как травы на лугах, и деревьев в лесах, и на этих деревьях листвы, столько в мире людей, где мне приходится жить. А началось всё с вас.

Я понял, как быть миссионером тяжело, когда к утру охрип, закончив:

– А если вы расстанетесь сейчас, людей не будет на земле.

Не знаю, насколько поняли они всё то, что я им рассказал, но в следующее появление у них смотрели друг на друга с нежностью, лаской и любовью.

И я вздохнул спокойно. И пьянствовать по случаю такому надолго прекратил. Почти на две недели.

 

Пора грибная наступила. Деревня пустовала. Все отправлялись по грибы. Сосновый бор ауканьем, как эхом, наполняя, тесня зверей оставшихся и птиц. Почти всё собранное тут же, у трассы, продавали, оставшееся солили, чтоб было чем зимою закусить.

Я также по грибы ходил. С утра пораньше, пока сосновый бор, как барабан огромный, пуст. И зво́нок. И под ногами мох пружинит. С рассветом просыпаются грибы и просятся в корзину. А солнце сквозь сосновые стволы нанизывает лес на долгий летний день, как паутину.

Деревня наполняется к обеду. Грибы все проданы. Или закупщикам сданы. Так или иначе, а деньги есть у всех. Но ненадолго, впрочем. До вечера. Когда все рассчитаются с долгами в магазинах, что накопили за осень прошлую и зиму. Оставшееся с лёгкостью пропьют.

В грибное лето деревня оживает. С долгами рассчитавшись, все запасаются дровами. Стройматериалами – подправить дом, сарай и баню. Бывает даже, кто-то купит мотоцикл, а если повезёт, подержанный проржавленный чуть-чуть автомобиль. Иные, кроме дров, не покупают ничего, а копят деньги. На безгрибной, голодный год. Когда всех кормит только огород.

Мне проще остальных. Я в городе сдаю квартиру. Но не чураюсь и дохода от грибов и огорода с садом. И всё ж грибы я больше собираю для себя. Солю, сушу и замораживаю их. Чтоб было чем друзей на праздник угостить. И закусить солёными груздями с ними. Из белых – жульен великолепный приготовить. Жаркое в глиняных горшочках.

 

А лето кончится, придёт блондинка-осень. Рябину в палисаднике заставит покраснеть. На юг отправит птиц. Нагонит тучи дождевые. И с холодами наступившими в деревне скот приговорит.

И только бор сосновый не поддастся. Всё будет так же зеленеть. Чуть только тише станет, – в нём не услышишь птиц горластых. Такое время для меня. Я трубку раскурю, присяду на крыльцо, и, кажется, что счастлив. И ничего не нужно.

Быть может, только вдохновенье.

Чтобы к столу бежать, как на свидание с любимой. В первый раз. Когда стучится кровь в висках, а мысли не выстраиваются в ряд. И не ложатся сразу на бумагу.

Здесь повременить немного надо.

И где-то через час. Полёт тоскливый над россыпью бесценных, как алмазы, букв, начнётся, словно танец. Я предложенья и абзацы как ожерелье собираю. Нанизываю их. И что-нибудь в итоге получаю. Когда понравится – оставлю. Рассыплю, если нет. Листы в печи сожгу.

Когда сожгу побольше, в депрессию играю. Так натурально иногда, что сам поверить ей готов. К реке хожу в ночное и выпиваю с прокурором.

Вот интересный человек. Людей он столько посадил невинных, что рад бы и раскаяться, да совесть не даёт. Иначе жить совсем невмоготу. А так, считает, что всех за дело осудил. Вот только, когда преподавал в университете, просил поставить в храме свечку за него. И балл за это повышал.

Что совесть. Договориться с ней всегда возможно. Пусть ночью трудно с ней уснуть, – бывает, лишь к утру договоришься. Но вот уснёшь, они идут. Без счёта. Нестройными рядами. Все в сером, как камерные крысы, и пахнут одинаково – тюрьмой. И окружают прокурора. Кольцо смыкают, скалятся, смеются, и кто их знает, что сделать могут, если не проснуться…

Наверно, свечи в храме ему не помогли. Или студенты обманули.

Приходят двое иногда, с запёкшейся кровью на затылке. Подходят сзади не спеша, как будто знают, – ему не избежать. Так долго ожидаемой с ним встречи. И вечно будут ждать. Он всё равно придёт. Их чувствует дыхание спиной и в ужасе кричит. Но за стеной петух молчит, и солнце не встаёт.

Боится прокурор, что так однажды не проснётся.

Мне было жаль его. И я, когда мне время и здоровье позволяли, с ним выпивал порой.

 

Но я давно не появлялся у крестников своих. Восстановил по памяти маршрут. Взял хлеба в путь. И через час увидел их.

И удивился, обнаружив, – за время, что не был я у них, Надежда не только успела разрешиться. Наталья, дочка их, немного подросла и бегала уже. Так понял я, что время здесь бежит во много раз быстрее, чем там, откуда прихожу. Но в то же время спокойней и счастливей.

Пожил у них неделю в этот раз. Был рад за них, как за себя.

 

Когда к себе вернулся, оказалось, что не был дома полчаса. Как хорошо, что я живу один. Никто не замечает, как я куда-то исчезаю. Из ниоткуда возвращаюсь. И если бы не этот прокурор, свободен был бы абсолютно. А стало быть, его отвадить надо. От дома отказать. Как это ни безжалостно звучит. Иначе он не даст мне уходить и возвращаться, когда я захочу. Вот только как бы это сделать, чтоб он ничего не заподозрил. По прокурорской сущности своей.

 

Проблема эта заняла меня на две недели. Я сотни вариантов рассмотрел. Не подходило ничего. Быть может, кому другому что и подошло. Но для прокурора…. И всё-таки я, кажется, придумал. И только он ко мне пришёл, спросил, не дожидаясь предложенья выпить и сам не предлагая:

– Иван, ты знаешь, отчего тебя не публикуют?

– Ну, почему? – я, сволочь, знал, что спросит он об этом.

– Ты пишешь так, как будто видишь всё со стороны. А надо, словно изнутри. Не понимаешь?

– Нет, – ответил честно он.

– Ну, вот смотри. Скажи, к примеру, где жить хотел бы ты, имея такую возможность.

Он думал две секунды. И поразил ответом:

– На острове. Необитаемом. Но чтобы там для жизни было всё. А не было никого. Понимаешь, ни единой человеческой души живой.

– Кажется, понимаю, – ответил я.

– Ну вот, а дальше, – продолжил я, – представь себе свой остров. Так живо, как только можешь. Какие там деревья. Трава какая. И океан, песок прибрежный омывая, сопит и дышит, как зверь во сне ручной. И по ночам луна ласкается к волнам. И никого кругом.

Он понял, кажется. Вприпрыжку побежал домой. Через неделю встретил я его. Как будто не в себе он пребывал. Не пьяный, не с похмелья. Глаза счастливые, улыбка в пол-лица. Меня увидев, подошёл:

– Ты знаешь, там прекрасно, – сказал, – всё так, как ты говорил.

Ещё через неделю ко мне пришли менты. Позвали понятым. Сказали, что прокурор пропал. Исчез бесследно. Никто его не видел целую неделю. Никто не видел, чтоб он куда-то уезжал.

– Он вам ничего не говорил? – меня спросили. – Вы будто с ним дружили?

– Мы вместе просто выпивали иногда, – ответил, и в комнате его на письменном столе тетрадный клетчатый листок заметил. Я подошёл к столу. По диагонали на листке всего три слова: «я не вернусь». Я знал, что это для меня. Но им, конечно, не сказал.

 

Теперь свободен был. И уходил, и приходил, когда хотел. В тот край нетронутый. Где ждали все меня. Где время, как алмаз, спрессованный веками, и в то же время как река, туманом предрассветным неспешно стелется и тает. Где денег нет, тщеславия, гордыни. Где нет греха, – такое ощущенье. Тем временем Надежда снова понесла. И хорошо ещё, Наталья подросла, и по хозяйству ей помочь могла. Козу доила, шерсть пряла. Иван охотился и мясом обеспечивал семью. Когда я приходил, меня учил стрелять из лука. И вскоре мог и я какую-либо дичь добыть. Из своего же времени намеренно сюда ничего не приносил.

Но вскоре в солнечной долине нашёл пшеничный колосок, затем гречишный. И научил их сеять по весне. А через пару лет попробовали мы первую пшеничную лепёшку и гречневую кашу с козьим молоком.

По ним всё больше тосковал, к себе вернувшись. И размышлял, не стоит ли и мне, как прокурору, уйти и не вернуться. Считал года, что там прожить смогу. И выходило, что немного. Но это будет жизнь совсем иная. Здесь о такой я лишь мечтать могу.

 

И иногда ещё я представлял, как жизнь проходит прокурора на острове далёком. Как там один он ловит рыбу в глубоком изумрудном океане и фрукты собирает в тропическом лесу. Дождём любуется, обосновавшись в, из пальмовых листьев, шалаше. Тоскует ли по прежней жизни, по самогонке, коньяку? Или настаивает банановую брагу, чтобы напившись в одиночку, жалеть теперь совсем уже загубленную жизнь свою. И смахивает суровую прокурорскую слезу.

А сам я бросил пить без прокурора. Заменой опьяненья служили мне отлучки к друзьям моим в далёкую тайгу. Два дня у них неделю одиночества мне заменяли. Так бросил я курить.

 

Я посчитал. И выходило, что время здесь быстрее шло примерно в двадцать раз. То есть в моём мире один прожитый год превращался примерно в двадцать лет у них. Но прибыв к ним однажды и увидев, что дочка их, Наталья, уже настолько подросла и так хороша собой, остаться решил я навсегда у них. И лет непрожитых ради неё не жаль. Других мужчин к тому же ей в пару невозможно здесь найти. А стало быть, мы предназначены друг другу. Ровно так же, как родители её. Но всё же я очень долго думал. Не так-то просто отказаться от большей половины жизни не на словах – на самом деле.

 

И всё-таки решился. Но для начала нужно было дела в деревне в порядок привести. Я дом продал, а мебель раздарил. Все деньги от продажи дома на благотворительные цели перечислил. Теперь был полностью готов. Уйти и не вернуться. В один из дней, с утра пораньше, я так и сделал. Прошёлся по деревне, со всеми попрощался – все думали, что уезжаю в город навсегда. Зашёл в свой дом, достал тетрадь и ручку, и лишь начав писать, покинул этот мир. И очутился в том. Где все меня, конечно, ждали. Тетрадь я сразу сжёг. Теперь обратного пути мне было не найти.

 

Я просыпался с пеньем птиц. Ложился вместе с солнцем. Такая жизнь за день один вмещала целый месяц прежней. Без алкоголя, забот литературных. И понял я, что сделал то, что должен был. Мы стали жить с Натальей как муж с женой. И в срок положенный она мне сына принесла. А у Надежды и Ивана чуть раньше дочка родилась. «Вот тебе и продолжение рода», – подумал я. Мы жили как в раю. Без огорчений, без тревог.

И, мне казалось, без греха.

Наш род разросся вскоре, и пищи стало не хватать. Я начал вспоминать, что можно сделать из того, что было в мире том. Уже пшеницу каждый год выращивали мы. Затем пришлось мне колесо «изобрести» и мы с Иваном построили потихоньку мельницу на водопаде. Для чего пришлось мне применить все знания скудные свои. Подумал я, что нужно где-нибудь найти и приручить коров, овец и лошадей. Они должны же где-то быть. Мы их нашли. И приручили. Коровы, овцы нам давали молоко и мясо, а из него мы делали творог, сметану, масло, сыр варили. А лошадей объездили с Иваном. Затем сплели из гибких веток что-то вроде сети и перегородили реку ей. Теперь наш род был обеспечен рыбой. Ещё нашел я глины пласт и соорудил гончарный круг. Так стали делать мы посуду.

Так постепенно, понемногу, мы опытом делились – они со мной, я с ними. А по вечерам, под звёздным небом, у жаркого костра, я им рассказывал о Боге и об окружающем их мире. О том, как, когда и из чего всё произошло. Что знал из Библии и помнил.

А через семьдесят лет я обнаружил, что организм мой не стареет. За все прошедшие семь десятилетий ни седого волоска, ни морщины лишних у меня не появилось. Моё здоровье между тем, как мне казалось, только укреплялось. И до сих пор у нас с Натальей рождались дети. И у Ивана и Надежды также. И род наш, по приблизительным подсчётам, насчитывал порядка двух миллионов человек. Все разбрелись по полям окрестным, предгорьям, берегам. Давно никто уже не знал друг друга, не чувствовал родства. Образовались группы. Враждебные друг другу племена. Пытающиеся отнять у других наиболее плодородные угодья. Как я это ни пытался прекратить, у меня ничего не получилось. Нашлись даже такие, что пытались напасть на наше с Иваном племя. И снова мне пришлось припомнить, что сделать я могу для защиты своего народа. Для начала из той же глины наладил выпуск кирпичей, из них построили мы стену вкруг, огородив ей наше поселение. А при добыче глины, углубившись, я обнаружил нефть – она выходила прямо на поверхность. С тех пор свои жилища мы освещали факелами, смоченными в нефти. И делали шары из глины, полые внутри, оставляя лишь отверстие для заливки нефти и шерстяного жгута, в качестве запала. Затем по моему проекту мы соорудили катапульты. И в первое же появление врага у наших стен мы применили новое оружие. Мы навели оружьем нашим такой священный ужас на врагов, что много лет потом никто не смел приблизиться к нашим стенам. Но тут я вспомнил, что каменный век уже должен был пройти и принялся искать железную руду и уголь. И нашёл. Построили мы доменную печь, с мехами из коровьего желудка, и плавить начали железо и ковать его. И так мы сделали мечи, кольчуги, латы и наконечники железные для стрел.

И наше племя небольшое непобедимым стало. Наоборот – других мы покоряли, к себе присоединяли их. Взамен давали им защиту. Так наше племя росло и укреплялось. И вскоре я сумел все войны прекратить. Все племена вокруг объединить. И стал наш род с Иваном таким большим, что никто уже не смел против него начать войну. Тогда я вспомнил про законы. Составил заповеди. Построил храмы. И жизнь наладилась немного. Конечно, войны все не прекратились. Но я верховным стал жрецом над всеми племенами и разрешал конфликты. И их гораздо меньше возникало.

Тем временем в моей семье, несмотря на наш с Наталией преклонный возраст, ещё рождались дети. А мне исполнилось уже без малого две сотни лет. Наталье соответственно на полтора десятка меньше. Но дети наши все здоровыми рождались абсолютно. Росли без болезней и радовали нас смышлёностью, физической силой и своим потомством.

Да и у Ивана с Надеждой рождались также дети. И дети их детей. Так род наш рос и заполнял ближайшее пространство. И расширялся на сотни километров. Но и естественная убыль населения росла из-за болезней, которые предотвратить никак я не умел – не смыслил в этом ничего. Единственное, что сделать смог – составил правила постов, – когда их время наступало, приходилось употреблять как можно больше овощей, а следовательно, лука и чеснока, которые я считал чуть ли не панацеей от всех болезней. В правилах по питанию во время постов, которые я составил, так и было записано – как можно больше лука и чеснока. Причём последний лучше натощак. И оказался прав – количество болящих уменьшалось.

Так наша жизнь текла неторопливо, прозрачным ручейком струились годы, сжимаясь непонятно совершенно в целые столетья. Я прежнюю жизнь свою почти не вспоминал. Всё то, что когда-то со мной происходило, привиделось как будто мне. И жизнь в деревне, и пьянки с прокурором (кстати, как он там, живой ещё?), и даже то, без чего я жизнь свою не мог представить – литература. Всё словно не со мной случилось, и как-то кануло, прошло. Исчезло.

Теперь как будто только жизнь настоящая была, все эти триста лет почти. Все эти годы я чувствовал себя как человек, историю творящий. Не на бумаге, как раньше, а на самом деле. И от этого жизнь моя приобретала необыкновенный смысл. Я нёс ответственность за каждый свой прожитый день. И словно чувствовал её. «Но ведь и раньше такое быть могло, – подумал как-то я, – всё только от тебя зависело».

Ещё я понял, что по спирали раскручивается жизнь. Всё, о чём когда-то в Библии читал, сейчас сбывалось. Происходило на моих глазах. И я жалел, что мало в своё время посвятил прочтению этой великой книги. Предвидеть многое бы мог и избежать несчастий. И думал не без оснований, что, может, быть не первый я, кто таким вот образом проник сквозь времена. Но иногда мне приходила мысль, что, может, это просто чья-то компьютерная игра. А мы в ней просто персонажи. Сначала гнал такие мысли. Как мог опровергал.

Затем подумал: «А если даже так, то что с того? А там, где раньше жил, не точно ль так же было? Мы все зависим от кого-то. И хорошо ещё, если от Бога только. А здесь, по крайней мере, кукловодов над тобой намного меньше».

И с каждым веком прожитым всё больше постигал я мудрость жизни. Однажды посчитал, и оказалось, исполнилось мне пять сотен лет, и мудрей меня никого на этом свете нет. Со всех концов страны моей большой ко мне шли люди за советом. И я, как мог, им помогал. В итоге я постиг – высказывания все и афоризмы книжные, которые я в прежней жизни прочитал и с помощью которых пытался когда-то строить свою жизнь, на самом деле не годятся никуда. По-настоящему мудры пословицы и поговорки из народа, что помнил я, потому что временем проверены они, и Божьи истины, так как свыше нам даны. На это я и опирался в суждениях своих. И редко ошибался.

 

И с этим пониманием отчего-то пришло отчаянье ко мне. Я чувствовал, пора мне умирать. И оставлять народ свой дальше строить жизнь. Без меня. Хотелось только перед уходом посмотреть, как расселился и живёт народ, произошедший от меня. Мне сделали носилки-кресло, которое крепилось между двух коней, и под охраной повезли смотреть мою страну и место выбирать, где меня похоронить. Хотя я знал заранее, примерно где. И мы пошли, конечно же, к реке. Искать тот берег, с которого всё началось.

Меня провожали все – от мала до велика. Все знали, что я сюда уж больше не вернусь. Так повезло мне оказаться на собственных похоронах. Кто мог бы знать, сколько нежности и признательности таится в этих мужественных людях, в их искренних сердцах. Мне сразу расхотелось уходить и умирать. Но был готов уже преемник – Иван. Он нервничал, он торопился – боялся, что я раздумаю и впрямь. И снова ждать?

А стало быть, назад дороги нет. Я попрощался с Натальей и детьми. И со всеми, кто хотел пожать мне руку на прощанье – и это заняло два дня. И вот отправились мы в путь.

Направление примерное я знал. И удивился сам себе – за столько лет его я не забыл. Через неделю вышли к берегу реки. Той самой, где укрывался я от прокурора. И где Ивана встретил и привёл его к Надежде, чтобы самому потом сюда уйти. И не вернуться.

Разбили лагерь небольшой на берегу.

Но оказалось, что я поторопился – смерть не спешила... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

2016–2020

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: