Май, месть, мистерия, мажоры и миноры

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

О войне и победе, о ярости и мести, о социальном образце и «антисоциалитике», и, прежде всего (хоть и в конце концов), о самом гнусном и добром человеке на земле.

 

 

 

 

Майя добралась до парка и почувствовала, что балетки уже натирают. По аллее славы текла толпа людей. Памятник неизвестному матросу утопал в цветах. К стеле, рассекающей синеву покоящегося за нею моря, шли мужчины с сыновьями на плечах. Женщины катили коляски. Многие из них несли букеты сирени и тюльпанов. Вперемешку со школьниками сновали, не находя себе места от возбуждения, старики в орденах и медалях.

– И подруга далёкая парню весточку шлёт, что любовь её девичья никогда не умрёт, всё, что было загадано, всё исполнится в срок, не погаснет без времени золотой огонёк, – лился юношеский голос со сцены, оборудованной в сотне метров от Аллеи Славы.

Майя, сдвинувшись в сторону и оказавшись в тени белых тополей, влилась в поток, и он понёс её к памятнику, у подножья которого разбивался на несколько течений, уходивших в глубины парка и исчезавших в его лабиринтах. Продвигаясь вперёд, она смотрела то на людей, то на глыбы облаков, то на вядшие под жарким солнцем горы цветов на могильных плитах героев.

Туфли причиняли ей боль, но она внушила себе, что приобщиться к сегодняшнему торжеству невозможно иначе, чем претерпев некоторую физическую муку. Поэтому она дала себе слово не садиться, по меньшей мере, час. Ей даже захотелось выйти из тени, подставить голову солнцу, чтобы оно напекло, как следует, чтобы у неё появилась одышка, чтобы её разморило. Ей хотелось компенсировать своим страданием непонимание элементарных истин, легкодоступного опыта, освоенного дряхлыми стариками, в лица которых она пристально всматривалась в поисках разгадки. Глупо было бы предполагать, что многие из них умнее её, но им было дано безошибочное и исчерпывающее знание, которое Майя, как ни старалась, не могла постигнуть, – им было ведомо возрождение души, которая уже стала прахом.

Перерождённые, унесённые прочь, совсем другие. С теми людьми, кем они были тогда, их связала память. Но мотивы, ценности, а, следовательно, и принципы не так долговечны, как память. Когда мы даём объяснение собственным прошлым поступкам, мы искажаем действительность. Потому что, когда проходит время, последствия наших действий либо преодолеваются, либо становятся привычкой, мы адаптируемся к новым условиям, меняемся, а потому – если только наши цели и мотивы не записаны в тот самый момент – восстановить их в первоначальном виде почти невероятно.

Толпа подтолкнула Майю к морщинистому старику, который давал интервью корреспондентам местного телеканала. Они расположились в теньке: юная рыжая девушка с микрофоном (у неё были упругие икры красивой формы и воодушевлённый взгляд) и небритый репортёр в легкомысленной футболке, на которой криво висел бейджик с эмблемой телеканала. Девушка лучезарно улыбалась старику и резко передвигала микрофон, потому что ветеран начинал вещать, не дослушав вопроса, и неожиданно замолкал, углубляясь в воспоминания. Грудь дедушки была увешана боевыми наградами. Его круглые чёрные глаза насмешливо и горестно искрились. Крупной веснушчатой рукой он опирался на палку.

Майя знала, о чём он сейчас повествовал: когда началась война, ему было четырнадцать лет. Он мобилизовался в сорок четвёртом году и участвовал в освобождении Праги. Его отец и старший брат остались на поле битвы, а младшая сестра погибла при бомбёжке. Все, кто становился ему дорог в ту безумную пору, были обречены на смерть. И им некуда было деться от смерти. Они не могли ни откупиться, ни отмолиться от неё. То, что видели там его глаза и теперь описывали его губы, его сердце уже забыло, ибо если бы оно всякий раз пропускало воспоминания через себя, ему не стало бы мочи стучать до сих пор.

Он – один из миллионов, прошедших этот путь, отличающийся лишь нюансами, но, тем не менее, заполучивший собственную леденящую кровь историю.

 

Этих историй, таких похожих и уникальных, Майя знала десятки. Она даже записывала их в школьную тетрадь по английскому языку – урок английского бывал каждый день, и ей не приходилось брать с собой отдельную тетрадь в те дни, когда они с Илоной навещали ветеранов.

Классный руководитель готовила список людей, которые не могли прийти к ним в школу на празднование 9 Мая, а ученики распределяли адреса и по дороге домой обходили дворы, чтобы подарить ветеранам продуктовый паёк, тёплые носки, упаковку мыла и открытку.

Им отворяли калитки беззубые бабули и старики на костылях с отстранёнными лицами и недоумёнными взглядами. Они уже не способны были как следует выразить радость от того, что их давний подвиг в цене до сих пор, и даже от того, что им дарят что-то пригодное для потребления. Но они всё равно благодарили и всё равно были довольны. И некоторым из них было приятно остановиться на несколько минут, послужить экспонатами памяти, удовлетворить праздное любопытство счастливого поколения, представители которого, если Бог будет на их стороне, никогда не поймут того, о чём эти удивительные люди могли рассказать со всей достоверностью; не поймут, не воспримут, а значит, – обрекут то, что для них было жизнью, а для нас стало историей, на легкомысленные отзывы, нечистоплотные комментарии и бесстыжие искажения.

Все эти люди потеряли в той войне блага, без которых мы не мыслим существования. Все эти люди лишились близких. Некоторые из них потеряли всё, что имели в жизни по-настоящему ценного. Они не были приучены к агрессии и насилию с детства, в отличие от нас, привыкших к крови, агонии, изуродованным трупам и похоронам благодаря голливудским блокбастерам. Но они видели человеческие органы и конечности в отрыве от тела, они чувствовали запах кипящей крови, они присутствовали, когда один человек убивал другого не в отместку за зло и не корысти ради, а слепо, без разбору, будто по инерции. Они знали, как неэффективны молитвы против огнестрельного оружия и как мало стоят планы, если их пытается строить солдат.

Слушать их было печально и бесполезно, потому что они вместили в себя столько горя, ужасов и страданий, сколько не способно вместить современное человеческое существо. И потому мы можем внимать историям последних представителей последнего поколения ветеранов, как страшной сказке, которая с возрастом звучит лишь ностальгическим отголоском, более всего годным, чтобы оживить воспоминания и менее всего способным испугать? Мы никогда не поймём их, никогда не прочувствуем настолько, чтобы найти и исправить роковую ошибку, которая стала причиной их судеб.

Школьный хор исполнял песни военных лет, простые и душещипательные. Майя слушала хорового солиста – Юру Морозова, и её челюсть сжимало сдерживаемое рыдание. Учителя читали стихи. Ветераны сиротливо ютились за столами, угощались бутербродами и бананами. Директор и завучи подбадривали их, умоляли не стесняться и с усердием подливали в рюмки тем, кто был способен их опрокинуть. После концерта ученики окружали отобедавших гостей, задавая одни и те же вопросы, а старики всё рассказывали и рассказывали. Дети охали и уязвлённо переглядывались, учителя вытирали слёзы, вспоминая собственных отцов и дедов.

 

Ветераны плакали и гордились, много говорили, вздыхали, огорчались и радовались. Но ни в одном из них Майя не заметила настоящей, живой ярости. Ярости, которая не могла не владеть ими много десятилетий назад, когда убивали их жён и мужей, когда насиловали их дочерей и порабощали их сыновей. Несомненно, они испытывали это чувство тогда. Но что произошло с ним после? Как им удалось выжить? Как жажда мести не раздавила их?

Почему спустя время мы уже не помышляем всерьёз о том, чтобы нанести ответный удар, словно по мере того как затянулись наши раны, под слоем эпидермиса погребена и наша ярость?

Было бы ошибкой приписывать это мнимому всепрощению. Мы не прощаем их и не простим никогда. Но нашу грудь больше не разрывает от мысли, что враг не получит по заслугам. Почему?

Возможно, потому что наши эмоции движутся по одному и тому же маршруту каждый раз, когда мы ущемлены: став жертвой злодеяния, мы ненавидим и проклинаем злодея, адресуем ему заражённый разнообразными ядами душевный порыв, уверенные, что враг будет поражён.

Однако если быть честными с самими собой, наша ненависть и жажда мести призваны служить нашему успокоению, а не наказанию врага. Они шипят и клокочут на ране, нанесённой злобырем, как перекись водорода. И, как перекись сушит и успокаивает рану, так обещание возмездия сушит и гасит нашу ярость. Жажда мести оказывается не только одним из самых логичных и естественных желаний, но и одним из самых быстротечных.

И пусть в тот момент, когда она разгорается, мы готовы клясться жизнями, что будем мстить, и принести любую жертву на алтарь возмездия, в действительности для большинства из нас мщение – недоступная роскошь. Как некоторым не суждено пошевелить ушами или взять ноту «до» третьей октавы, так неспособны иные из нас – к мщению (в противном случае мы, вероятно, давно уничтожили бы друг друга). Считайте, что в наших клетках отсутствует ген мести, как в крови некоторых из нас отсутствуют агглютинины альфа и бета. Прибавим к этому, что легко сулить казни египетские неведомому карателю в наших фантазиях, тогда как если бы дошло до того, чтобы отомстить самостоятельно, мы первым делом взялись бы составлять смету. И затем, к нашему стыду и к чести нашей, скрипя зубами, отказались бы от затеи, убедив себя, что такая забота выходит за пределы нашей компетенции и её следует предоставить провидению.

Чтобы мстить, нужно довести ярость до предела. Нужно затолкать её в клетку и проглотить ключи. Она должна озвереть и не давать нам покоя ни днём, ни ночью. Чтобы мстить, нужно быть сильным, почти как Бог. Где взять столько силы? Только ярость и может дать эту силу. Ярость, разросшаяся до размеров антипода злобы, – как блудное дитя злобы, отрёкшаяся от матери дочь, которая выживет и успокоится, только если проглотит ту, кто её породила.

Решиться на поступок – не такой уж простой шаг. Не так легко стать источником агрессии в самый первый раз. Нетрудно фантазировать на тему расплаты для своего обидчика, другое дело – совершить её. Здесь нужна особая форма решимости, специфические, почти лабораторные условия для созревания агрессии до степени боя и резервуар для брожения антисоциалитика – самородного вещества, отключающего социальные барьеры и стереотипы, освобождающего мозг от ярлыков и шаблонов, резервуар, который, сдавшись атаке газов, в ответственный момент лопнет и выпустит антисоциалитик на обработку мозга.

Они стреляли в людей и взрывали гранаты. Кто-то из них убеждал себя, что, убивая немецкого солдата, он отмщает своему врагу. Но это не было правдой. И уж точно не было местью. Они стреляли, потому что стрельба стала главным социальным образцом. Нападение и самозащита путём убийства стала такой же бытовой необходимостью, как укол анальгина при высокой температуре или удаление воспалённого аппендикса. Вовсе не благодаря антисоциалитику, а, наоборот, благодаря адаптированным под военное положение социальным приоритетам они делали то же, что делали все. И сейчас, спустя семьдесят лет, в них не осталось ни злобы, ни ярости, ни даже следа от желания отомстить.

 

– Мы все войны шальные дети: и генерал, и рядовой. Опять весна на белом свете. Опять весна на белом свете. Опять весна на белом свете….

Эта устоявшаяся, буйствующая весна заливала, смешивала в слезоточивом коктейле сотни мелодий и тысячи душ, подчинившихся одной данности, распираемых одной гордостью, внезапно столкнувшихся и влюбившихся друг в друга.

– Дорогие наши! Бодритесь! Крепитесь! Будьте здоровы! Живите как можно дольше! А подвиг ваш будет жить вечно! – вещал со сцены молодцеватый голос.

– Вот праздник, – зацепившись за Майю, воскликнул мужчина лет шестидесяти и зарыдал. – Вот это праздник!

– Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай тот поющий и цветущий ясный май… – запели дети, одетые в военную форму.

– Алё, бабуля! Я тебя поздравляю! С Днём Победы!

– Так и мой дед других праздников не знал и знать не хотел… Так и я тоже не признаю… ну Новый год и День рождения… И День Победы, всё!

Лица, красные от солнца и мокрые от слёз, руки в хлебных крошках, «фронтовые» сто грамм, цветущая сирень, хрипящая гармонь, дурманящий зной, освежающая синь неба, вечный огонь, отражающийся в подслеповатых глазах, и сверх того – всё в наличии. Всё, без чего не обойтись в этот день. Всё, от чего во всякий другой день сжимается сердце. Всё, что стало для нас священным, ибо заставляет нас, обособившихся индивидов, ленивых трудоголиков, верить в возможность человеческого единства, помнить, что мы – это чья-то счастливая мечта.

 

Майя сидела на скамейке под вишнями во дворе своего детства и ждала маму. На коленях у неё лежала пышная ветка сирени и пять тюльпанов. На другом конце скамейки негромко переговаривались две старухи. На детской площадке, усеянной колясками, молодые женщины выгуливали своих чад. Вишнёвый сад за Майиными плечами отцвёл. Последние нежные, как крылья бабочек, лепестки сыпались с дерева, похожие на юных свадебных фей, кружащихся в воздушном хороводе.

Майя засмотрелась на группу велосипедистов, собравшуюся под акацией, и не заметила, как появилась мама.

– Майюша, привет. Ой, ты купила цветочки! Молодец.

– А ты уверенна, что дед нас ждёт? – Майя кивнула на дедушкин балкон, где сушились два женских купальника и чужое махровое полотенце.

– Ой, наверное, кто-то опять приехал в гости, – удивилась мама.

– Ты ему предварительно не позвонила, нет?

– Ну и что? Пойдём!

Увидев дочь с внучкой, дед обрадовался, засуетился, провёл их за стол в кухню, потому что гостиная была занята то ли его дальними родственниками, то ли просто земляками, которые, пользуясь дедовой безотказностью, чуть стоило установиться лету, съезжались к нему со всех сёл его района.

Заслышав приход родни, эти отпускники забились в дальний угол гостиной, откуда в течение вечера больше не доносилось ни звука.

– С праздником, – сухо поздравила деда Майя, вручая ему цветы, и уселась на кухонный табурет.

– Кто это к тебе приехал? – с ласковым любопытством – точь-в-точь с таким обращаются к чужим детям, спрашивая, сколько им лет, – спросила мама.

– А это Ромы Сокирского невестка с дочкой, – пояснил дед, подавляя смущение – как бы там ни было, он чувствовал, что ни Майе, ни маме не нравится являться к нему и заставать посторонних людей. – Помнишь Рому Сокирского? Они возле церкви жили.

Мама, из вежливости осуществив попытку вспомнить, кто такой Рома Сокирский и где именно он жил, покачала головой – она в помине не знала этого семейства.

– Давай я тебе помогу – спохватилась мама, когда дед взялся вытаскивать из холодильника яйца, консервы и пиалки, в которых у него хранились селёдка, брынза, фасоль и прочие закуски. Она схватила сковородку. – Что ты хочешь делать? Жарить?

– Оставь, пожалуйста, – приказал дед. – Я сам.

– Надолго приехали? – спросила Майя.

– А я их спрашивал? Сколько надо – столько будут.

– А дочка маленькая, да? Судя по купальнику, – Майя проигнорировала умоляющий взгляд мамы.

– Да вот такая, – дед повесил руку в воздухе на уровне стола.

– Во дворе, небось, гуляет? – подняла брови Майя. – Не кричит?

Дед промолчал. Он уже почуял неладное.

– А то бы я тебе помогла водой её полить, чтобы своё место знала, – беспощадно продолжала Майя. – И сидела бы в своём селе, а не в городские дворы ездила, под окнами у пенсионеров шуметь.

Дед ограничился тем, что буркнул что-то невнятное, не глядя на Майю. Он давно не видел её и опасался, что она снова перестанет к нему ходить. В других обстоятельствах его реакция была бы более бурной. Например, он мог злобно фыркнуть на неё, перекреститься и выбежать из кухни, а мог разразиться нравоучительной тирадой о том, как нужно вести себя по-людски, мог угрожающе зашипеть, стыдливо прислушиваясь к звукам за стеной.

 

Полчаса спустя они уплетали яичницу с кислой капустой, запивали её ядрёным дедовым самогоном и изредка обменивались бессодержательными вопросами.

Вскоре дедовы гости ретировались, сообщив, что прогуляются по базару. Майя украдкой глянула на маму и деда. Они сидели на балконе с одинаково узкими подбородками и горбатыми носами и бросали то во двор, то на окна соседних домов одинаково беспокойные, ищущие взгляды. Дед расспрашивал маму про Колю, в который раз задавая одни и те же вопросы, а она, преодолевая сердечную боль и раздражение из-за необходимости повторяться, в такой же раз отвечала ему. Изредка она находила глазами дочь и подмигивала ей с благодушием, которое должно было убедить Майю, что беспокоиться не о чем, замусоленная дедом тема не тяготит её.

Клонился к закату день великой Победы и здесь, в зелёном дворе спального района, его вечер мало чем отличался от других вечеров. Растворялись в оранжевом предзакатном сиропе страдальческие гримасы, бьющие в небо фонтаны взрывов, таяли силуэты марширующих юношей и развивающаяся на ветру георгиевская лента, разглаживались морщины на лицах ветеранов, высыхали их вечно слезящиеся глаза, в военные мелодии просачивались современные фразировки. Праздник кончался. Позднее – снова укладывать спать детей, смотреть новости и гладить вещи на завтра.

Удалившись от оранжево-зелёных тонов вечернего двора в сумрачную прохладу спальни, Майя раскрыла шкаф, из которого немедленно повеяло ностальгией. В этом шкафу, где висели пёстрые бабушкины платья – излюбленные наряды маленькой Майи – в глубине полок остался осколок её детства, хранивший память о нём, подобно тому, как оборонённая среди тканей яблочная косточка хранила память о яблоке, съеденном зазевавшимся ртом.

В пустующем сегодня углу двадцать пять лет назад лежал кулёк с бабушкиным свадебным платьем. В этом платье Майя выходила замуж за дедушку – снова и снова, по меньшей мере, раз в неделю. Жених надевал матросскую фуражку и иногда свой новый пиджак, который он не носил даже на работу. Майя торжественной походкой выходила из спальни и встречалась с дедом в коридоре, откуда они под музыку шествовали в кухню, где бабушка подавала на свадебный ужин любимый Майин десерт – печенье, раскрошенное в молоке.

А потом дед заводил украинские народные песни. У него был насыщенный хрипловатый баритон, который звучал очень приятно для слуха, особенно, если в октаву подстраивалась мама. Майя танцевала в свадебном платье или долго-долго кружилась, запрокинув голову и глядя на люстру.

 

– А ты не на работе – что, отпуск взяла? – услышала Майя дедов вопрос, адресованный маме.

– Нет, папа, сегодня праздник.

– Ага, – улеглось у деда в голове, и вдруг он свесился с балкона и закричал вниз, размахивая руками: – Прекрати топтать! Главное, мамаша стоит – ни слова! Ты что, не видишь, что там цветы? Пошёл!

Балкон был длинный и выходил на восточную сторону. Во второй половине дня здесь было прохладно. На балконе стояла кровать, и жаркими июльскими ночами бабушка предпочитала спать на воздухе, а Майя всегда переживала, как бы она не выпала за борт. Это был самый лучший балкон из всех, что Майе доводилось видеть. Сидя здесь, можно было слышать всё, что происходило во дворе, и одновременно следить за вереницей машин поодаль, на площади. Если присмотреться, среди деревьев виднелся кусочек моря. Вернувшись с пляжа, маленькая Майя запрыгивала на эту узкую кровать, сколоченную, как и многое здесь, дедовыми руками, упиралась ногами в стенку и принималась за миску с клубникой.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – восьмая станция Черноморской дороги. Дзинь-дилинь, – Майя глотала ягоду, закрывала двери трамвая и вела его дальше. В одну сторону он шёл на море, в другую – на вокзал. Все станции по дороге на море Майя знала твёрдо, а в направлении вокзала иногда путалась. Тогда бабушка из кухни подсказывала ей название остановки и напоминала про клубнику.

На этом же балконе, укрывшись за простынёй от солнца, Майя выполняла летнюю программу по литературе, уничтожая дедовы запасы семечек.

На этот же балкон в перерывах между блюдами дружно и шумно высыпали и закуривали гости. Здесь – не там, в одичавших комнатах, – хотелось навещать деда и оставаться подольше.

Пользуясь отсутствием своих квартирантов, дед перебрался в гостиную и включил концерт. Не успели пропеть и полпесни, как он прослезился, стал прихлопывать в ладоши и подпевать, воодушевлённо поглядывая на маму.

– Ты посмотри, – он покачал головой. – Сколько народу. Ай-яй-яй! Какой концерт! Это в Киеве.

– Нет, папа, это у нас.

– Где – у нас? – возмутился дед.

– На Куликовом поле.

– На каком Куликовом поле? Там места столько нет. Это с майдана – передавали, что будет концерт победы на майдане.

– В Киеве тоже концерт. Но по другому каналу. А это прямой эфир с Куликова поля. Видишь – вон здание вот это… ну, которое на Куликовом. И ёлки. Узнаёшь?

– Да что ты как маленькая, – дед недовольно усмехнулся. – Я что, не знаю Куликово поле? Куликово поле – оно небольшое. А ты посмотри, сколько людей. Ты слушай, что тебе говорят – это майдан.

 

Дед был не из тех, кто меняет свою точку зрения. Его понятия и оценки формировались стихийно, под действием случайного воспоминания, сиюминутного впечатления, и становились прочнее стали.

Дед являл ярчайший пример ассоциативно сложившегося мировоззрения. Для того чтобы схожесть принадлежащих разным авторам поэтических строк, воспевающих родной край, стала в дедовом уме беспрекословным выводом о том, что они были земляками, достаточно было посыпать её пыльцой вероятности. Истинность его утверждений была столь же очевидна, непререкаема и иллюзорна, сколь драгоценны и прочны позолоченные фарфоровые фигуры.

Мир дедовых представлений строился на энтимемах, которые можно было бы назвать логичными с той оговоркой, что его логика руководствовалась альтернативными аксиомами и законами внеземной физики. Если принять за истину те связи и мотивы, которые дед приписывал предметам и обстоятельствам, то оспорить верность его выводов не удалось бы и самому искушённому умослову, к тому же дед готов был внимать чему угодно, но только не опровержению собственных, навеянных памятью, проверенных жизнью и выкристаллизовавшихся в аксиомы убеждений.

Беда в том, что в восемьдесят с лишним лет воспоминаний манипулировали дедом проворнее, чем он сам сорок лет назад манипулировал гаечными ключами, и поэтому взывать к событиям, опровергавшим его умозаключения, было бесполезно – он о них не помнил, он не желал бы о них помнить, даже если бы память не возражала.

Дед знал, что качественные продукты, если их положить в холодильник (или, тем более, в морозилку), не портятся. Аксиома. Поэтому если сосиски спустя несколько дней после покупки стали липкими – они некачественные, то есть, сделаны не из мяса (о, святая наивность, рождённая в век, когда колбасные изделия делали из мяса). И совершенно неважно, сколько они стоили. То ли дело купленная им колбаса, которая может лежать в холодильнике неделями и разве что немного присохнет у края. И, да, тоже неважно, сколько она стоит.

Он награждал однофамильцев родственной связью, категорически отказываясь верить в её отсутствие – он говорил: «Иванов не будет от Петрова». Он видел прямую зависимость между патриотизмом и талантом, старческой слабостью и злоупотреблением алкоголем, наличием в семье только одного ребёнка и физической неполноценностью супругов, цветом одежды и пристрастиями или даже свойствами человека (например, коралловый цвет футболки мог заставить его думать, что её обладатель разводит кроликов и попугаев, а жёлтый значил, что соседствовать с таким человеком так же благотворно, как пить липовый чай).

Пылесос, считал дед, не очищает помещение от пыли, а как раз наоборот, загрязняет его пылью, которая при включении выдувается через выпускную решётку. Он, несомненно, был прав, если учесть, что фильтры и пылесборный мешок ни разу не чистились им со дня приобретения пылесоса. Как ни разу после смерти бабушки не вытирались им люстры, мебельные фасады и верхние полки. Дед не считал нужным споласкивать тарелки от моющего средства, периодически обновлять губку и стирать тряпки, которыми вытирал скатерть или пол. Он не видел проблемы в том, чтобы использовать для сервировки приборы с въевшейся грязью или выйти на прогулку в дырявых штанах. Его не смущали ни запах мочи, оккупировавший ванную и туалет, ни голуби, устроившие на балконе родильный дом с уборной.

Дед был человеком широчайшей души. По первому зову, и даже не дожидаясь его, он мчался на помощь к своим попавшим в беду приятелям, бывшим сотрудникам, соседям и землякам. Он готов был ездить, готовить, покупать, чинить, ждать, не жалея ни времени, ни усилий, не спрашивая о расходах. Он отзывался на любую просьбу, исполнение которой было в его силах, не задаваясь вопросом даже о целях просившего.

Дед разделял точку зрения, что в движении заключается жизнь. Поэтому дед развивал бурную деятельность. Он отменно готовил, выискивал дешёвые помидоры и закручивал соленья, собирал урожай в вишнёвом саду, варил компот и самогон, много гулял, много ходил и много ездил.

Дед не признавал (хоть и вынужден был порою от безвыходности пользоваться ими) другие виды транспорта, кроме трамвая и троллейбуса. Его неприязнь к маршруткам была такой жгучей, что он предпочитал добираться до пункта назначения с двумя пересадками на трамвае, вместо того чтобы сесть на автобус прямого следования.

Дед был мерзейшим и добрейшим человеком. На критику собственных привычек или убеждений он реагировал враждебно и никогда не признавал своих ошибок (именно его нрав отпечатался в Майиной голове как прародитель семейной формулы «всрамся – не пиддамся»). Лишь в последние годы, ослабнув духом, под натиском Майиных вразумлений он всё чаще – вместо того, чтобы лаконично откреститься и с достоинством удалиться – начинал упрекать её в склочничестве.

Иногда Майя бывала достаточно умиротворённой, чтобы молча выслушать его абсурдные заявления. Но чаще не могла стерпеть категорическую тональность, в которой дед плёл свои квазилогические нити.

Они спорили, даёт ли ему восьмидесятилетний возраст основание судить о подлости или мудрости политика, опыт работы слесарем на судоремонтном заводе – на глаз устанавливать причины поломки телевизора, отсутствие в местных новостях информации о мировых катаклизмах – называть наводнение на Западной Украине самым суровым бедствием на планете за последнее десятилетие, а тот факт, что квартиру этажом выше арендовали корейцы (работники расположенного поблизости японского ресторана), – беспрестанно и с антикоммунистическим подтекстом рассуждать о массовой иммиграции на Украину жителей КНДР.

Выплеснув друг на друга по порции желчи, остаток вечера Майя и дед пялились в телевизор, норовя передать друг другу пульт. А когда наступала пора прощаться, упрямцы обменивались избитыми фразами, опасаясь произнести хоть одно провокационное слово.

Дед любил шутить, а ещё больше любил слыть шутником. Он шутил и метко, и невпопад, но когда шутил – становился радостным как ребёнок.

Как и в некоторых других стариках, в дедушке уживались эгоизм и альтруизм. Он мог без всякого повода угостить дочь или внучку припасённой на особый случай шоколадной конфетой, но негодовал, если ему забывали купить килограмм гречки. Категорически запрещал Коле (и выскакивал из машины за полкилометра от дома) делать лишний круг, чтобы подвезти его прямо к парадной, и жутко обижался, если визитом к нему жертвовали ради похода в кино или даже из-за плохого самочувствия.

Стоило чему-то однажды понравиться ему, он превозносил источник до небес, не считаясь с недостатками, – так мог он искренне полюбить отъявленного лицемера, если тот прочитал трогательное стихотворение.

Если же чьё-то поведение оскорбило его, он раз и навсегда скреплял виновника печатью порока.

Дед не переносил чужую ругань и повышенный тон. Младший ребёнок в многодетной семье, он был воспитан в почти конфуцианских традициях, а потому за всю жизнь так и не научился переваривать (хоть с возрастом вынужден был смириться с этим) непослушание по отношению к старшим.

Мама была похожа на него, хоть и отрицала это, прикрываясь напускной мягкостью. Но когда она теряла над собой контроль, Майя видела в ней деда, каким он был в молодости – строгого и безапелляционного, почти жестокого. Но в те минуты, когда мама бывала довольна и спокойна, её (как и деда) покидали скверные черты и тогда сложно было вообразить более славную женщину.

Дедовы импровизации, когда он, тщетно взывая к забытому мотиву, сочинял новую мелодию на известные слова; старинные сказки на ночь, сюжетов которых он уже не помнил; по сотому разу повторяемые анекдоты; его нелепые теории и абсурдные суждения, занудные расспросы, непредсказуемые выходки и горестные воспоминания; его нахмуренные брови, густые усы, которыми он очень гордился, его заплаканные глаза (когда пели задушевную песню или показывали животрепещущую телепередачу или когда он соболезновал человеческим судьбам, выслушивая по телефону грустные новости); все его странности и неумелости, таланты и шутки, пыльные ковры, немытая посуда, жареные семечки, умопомрачительная аджика и солёные огурцы, консервы без срока годности и прокисший борщ, хитрые рукотворные приспособления, журнальные вырезки с рецептами народной медицины и лирическими стихами, линялая скатерть и позапрошлогодний календарь, мешки картошки, нагромождение будильников, закопчённые обои над кухонной плитой, огромные стёртые ладони и блестящая лысина, прикрытая белыми прядями, поношенные сандалии, тяжёлые, как кандалы; украинская песня, самозабвенные рукоплескания и ядовитая ухмылка сплелись и воплотились в последнюю мужественную соломинку, за которую, дрожа от страха и тревоги за дедову жизнь, молясь о его здоровье, пренебрегая им и стремясь к нему, раздражаясь из-за него и разрываясь от жалости к нему, противясь ему, не постигая его, следуя и угождая ему, держалось Майино детство.

 

Майя осушила рюмку самогонки и опустила затуманенный взгляд прямо на маму, появившуюся в дверном проёме.

– Тебе звонили, – протягивая смартфон, сообщила мама. – Некто Хорист. Со мной не захотел разговаривать.

Майя вскочила, выбежала в коридор и нажала обратный вызов. Ей сообщили, что в данный момент отсутствует связь с абонентом.

Мама подступила к ней из-за спины.

– Не нужно было поднимать трубку, да? – убитым голосом проговорила она.

– Всё в порядке. Это мой друг Олег, он поёт в консерваторском хоре, которому наш оркестр иногда аккомпанирует. Видимо, у него сел телефон. Ничего страшного, перезвонит, как только доберётся до зарядки.

– Разве правильно – «хорист»? Не «хоровик»? – заинтересованно уточнила мама.

Майя недоумённо покачала головой.

– Может, ты и права. Я переименую.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.