Кафе «Патрисианна»

Триптих. Часть первая.

Кафе «Патрисианна»

теоретическая повесть

Среда, ноябрь, восемь часов вечера.

Кормлев шел по Невскому проспекту. Бесцельно, бессмысленно, также как этот мокрый снег в желтушном свете уличных фонарей.

Мне сегодня сорок лет, – думал Кормлев, – сорок! Целая жизнь! Жизнь сделана, и жизнь эта дрянь, и сделана по-дрянному, и никакого в ней смысла. Как нет смысла в этом снеге... Какого черта он падает, этот чертовый снег? Падает, падает, чтобы стать грязью под чьими-то ногами…

Кормлев остановился под фонарем, посмотрел на свои старенькие, дешевые китайские часы.

Восемь пятнадцать. Веселье, наверное, уже в полном разгаре! − решил он.

Да, такого оригинального поступка от него не ожидал никто! Он просто встал из-за стола и ушел! Ушел, и никто этого не заметил…

Кормлев оглянулся по сторонам;

Невский проспект. Как я здесь оказался? С какой стати? Зачем? Какая разница! − решил про себя он.

И ноги сами зашлепали по снежной каше. И сами свернули налево, потом направо… "Cafe Patrisianna" – горела надпись бледно-розовыми неоновыми прописными буквами c изящным наклоном влево.

Патрисианна, патрия, пария, партеция…, – промелькнуло в голове у Кормлева. Вдруг стало как-то смешно и горько от глупости и тупости этих слов, этих ассоциаций, никак, ни чем не связанных, бессмысленных, бесцельных! Он усмехнулся и вошел.

– Здрасьте! – швейцар, молодой, прыщавый парень в форменном пиджаке, осклабился ему так, как будто он постоянный и очень щедрый посетитель, или, по меньшей мере, любимый двоюродный брат хозяина этого кафе.

Еще шаг, и Кормлев попал в упругие потоки теплого, нежного воздуха двух калориферов. В сознании промелькнули почему-то белый песок, пальмы и цветастые зонтики…

– Позвольте Ваше пальто? – прозвучал девичий, бархатный голос, откуда-то сзади и справа.

Глупая официальная фраза, прозвучавшая мягким сердечным тоном, таким, каким иногда говорила его мама, своим несоответствием обстановке кольнуло глубоко и больно.

− Мне бы чаю, или кофе там, какого-нибудь, – растерянно сказал Кормлев невысокой, гладко зачесанной миловидной девушке, по всей видимости, гардеробщице.

Девушка улыбнулась ему, швейцар как-то странно осклабился…

− Как вас зовут? – неожиданно для себя спросил Кормлев, отдавая ей в руки свое промокшее пальто.

− Даша, – ответила тем же теплым, сердечным тоном девушка.

И опять стало глубоко больно и тревожно.

− Даша? А мою маму зовут Марина… Почему вас не Марина зовут? – спросил Кормлев вслед уже скрывшейся за дверями гардеробной девушке.

− Прошу вас, проходите, – это всё тот же швейцар, с той же самой улыбкой во все прыщавое лицо, показывал Кормлеву широким выразительным жестом на двери в затемненный зал.

− Вы знаете, у меня денег при себе не очень много, – полушепотом, боязливо пробормотал Кормлев, сверяя свое финансовое состояние с окружающей шикарной обстановкой.

− Проходите, проходите, – зачастил швейцар. – Вы же помните, у нас всё недорого!

Помню?! Ну да, помню! Я почему-то это помню, – поймал себя на мысли Кормлев. – Я помню и физиономию швейцара, и то, что девушку зовут Даша... Откуда я это помню? Я уже лет десять, не был ни в каком кафе... И лет пять, как не был на Невском проспекте... Но я помню! А, черт с ним, неважно! − решил Кормлев и шагнул в уютный овальный зал с колоннами, со столиками, накрытыми тяжелыми бархатными скатертями, и настольными лампами с оранжевыми стеклянными абажурами под старину.

Звучала тихая музыка…

Блюз, − решил для себя Кормлев.

Кое-где за столиками сидели небольшие компании. Благодушие, спокойствие и какая-то глубокая тишина, внутри которой и происходили все действия, все это так резко контрастировало с суетой, холодом и безумием, из которого он только что пришел, что казалось нереальным, и Кормлев даже слегка поёжился, почувствовав это.

− Господи, Кормлев, старина! Ты где пропадал? Иди к нам!

Кормлев вздрогнул. Этот голос, прозвучавший, откуда-то из глубины зала, показался ему знакомым. И тут же перед ним возникла фигура дородного человека в твидовом пиджаке и с широким, масляным, улыбающимся лицом.

У Кормлева перехватило дыхание от сильных и частых объятий и запаха палёного где-нибудь в Турции «французского» парфюма.

− Пошли, пошли, – это уже его подталкивал к столику человек, только что основательно измявший его в своих объятиях. − Господи, да что ты на меня так таращишься? Что же у тебя такой ошарашенный вид? Или ты выпил?

− Вот так вот сидишь с человеком за одной партой десять лет, даешь ему списывать математику, а потом он делает вид, что тебя не знает! − эту фразу толстяк говорил уже двум женщинам, сидящим за столом с глупыми улыбками на лицах.

− Кормлев, тезка, да очнись же ты! − толстяк дружески ткнул его в бок, наклонился и состроил крайне выразительную гримасу, показывая глазами на женщин, сидящих с недоуменным видом.

Ну да, конечно, же! Это Сергей! – вдруг подумал Кормлев. – Я помню, что этого человека зовут Сергей!

− А фамилию помнишь? У тебя что, амнезия, после того как Людка Соловьёва стукнула тебя "арифметикой" по голове? – заливисто смеясь, говорил Сергей.

Панфилов! – мелькнуло в мозгу у Кормлева.

− Ну вот, вспомнил, начал приходить в себя! – иронично запричитал Сергей.

− Ты что, мои мысли читаешь? – вдруг, неожиданно для самого себя, вслух спросил Кормлев. И ему вдруг стало как-то стыдно, неловко и неуютно оттого, что он назвал этого незнакомого человека на «ты» и озвучил то, что обычно произносил только про себя.

− Дамы, давайте выпьем за день рождения моего школьного друга! – произнес тост Панфилов.

Очень достоверно играет, то, что он не расслышал вопроса! – думал Кормлев, приглядываясь к Панфилову.

− Кстати, как там твой начальник, поправился? – с наигранной заинтересованностью спросил Панфилов.

Начальник Кормлева, психопат и лизоблюд, с редеющей прилизанной шевелюрой вдруг неожиданно заболел тяжелейшим воспалением легких неделю назад. Весь отдел переживал, и в тайне надеялся, что он не выживет...

− Откуда ты это знаешь? – спросил Кормлев Панфилова.

− Что?

− Ну, это, про моего начальника?

− Так, дружище! Ты хоть запоминай, кому ты чего рассказываешь, – с наигранной обидой в голосе сказал Панфилов. – И кончай изображать из себя забывчивого параноика – ты смущаешь наших дам!

− Клавочка, Лидочка, – оскалившись, обратился он к женщинам, – не смущайтесь, это у него такие дурацкие шутки! А к первому апреля и дню рождения с ним обострение случается!

И наклонившись к Кормлеву, дружески ткнул его кулаком в бок и прошипел:

− Кончай гнать дурку, Серега!

− Девочки! – это он опять обратился к двум основательно потасканным, лет тридцати пяти-сорока женщинам, похабно накрашенным, с тошнотворной тоской в глазах. – Выпить мы за него выпили, а теперь я хочу вам представить своего старого друга – именинника, однокашника и тезку по совместительству – Сергея Кормлева! Представляете себе, девушки, я с этим остряком десять лет за одной партой сидел! А потом всю жизнь не мог от него избавиться. Куда ни зайдешь – везде он, и делает вид, что он меня не знает! – гыгыкая и трясясь, говорил Панфилов.

Женщины переглянулись, хихикнули, и, кажется, расслабились.

− Ну, девушки, Лидочка, ухаживайте за именинником! – причитал Панфилов, обихаживая компанию. – И положите ему что-нибудь, положите!

− Вы будете заливное? А салат? – спросила Кормлева Лидочка томным, хрипловато-прокуренным голосом. Её руки – нервные, ухоженные, с длинными ровными ногтями, покрытыми розовым лаком, неловко манипулировали тарелкой и ложкой.

Я помню эти руки! – подумал Кормлев. – Откуда я их помню, где я их видел? – вспоминал Кормлев, заворожено следя за тем, как Лидочка накладывает что-то на тарелку. Лидочка отметила это, приняла за предварительный успех и бросила на Сергея два или три кокетливых взгляда.

Четвертый прибор! − мелькнуло в голове у Кормлева. − Их трое, а приборов четыре! Откуда?

− Кто-то еще должен придти? – как можно более непринужденно спросил Кормлев у Панфилова.

− Нет, приятель, с чего ты взял? – хихикнул Панфилов. – Можешь смело ухаживать за Лидочкой!

− Сергей Витальевич, пожалуйста, Ваш коньяк! – сказал невесть откуда взявшийся официант с лощеной улыбкой, ставя на стол перед Сергеем бутылку, обернутую в желтую полупрозрачную бумагу. – Прошлый раз не было, извините, кончился! Извините, не обижайтесь, пожалуйста! Зато теперь мы завезли впрок!

− «Николе-Коля», сорок второй год, – прочитал Панфилов на этикетке и присвистнул, – шикуешь, Серега! Ну, да ладно, в такой день можно! − и он уже деловито откупоривал бутылку, выразительно кивая официанту, мол, уходи, мы тут сами справимся! Официант замялся, промямлил что-то, мол: "Не положено…", но было поздно! Панфилов, стремглав разлив коньяк, уже нюхал край своего бокала, в деланном наслаждении прикрывая глаза.

− У меня денег при себе немного, – прошептал Сергей на ухо Панфилову.

− Не волнуйся, старик, потом разочтемся... Расслабься! − ответил Панфилов, подмигнул ободряюще и ткнул его локтем в бок.

Музыка изменилась, но опять звучало что-то вкрадчивое, умиротворяющее, официант еще тёрся чуть поодаль, неловко и заискивающе улыбаясь, Панфилов, откушав коньяку и налив себе еще, щедро раскладывал перед хихикающими дамами какие-то сальности…

Что-то внутри хрустнуло, отпустило, сказало: «Да к черту все!», и Кормлев расслабился. Вздохнул, улыбнулся, и перед ним замелькали рюмки, вилки, оранжевая лампа, масляная физиономия Панфилова, густо напомаженный рот Лидочки и нервные, ухоженные руки с длинными ногтями, накрашенными розовым лаком.