Из Сибири с любовью

 

 

 

– Я уже сказал вам – я не хочу знать, кто он, и что у вас с ним было.

– Но, Андрей, мы же не можем так…

– Как?

– Я хочу, чтобы ты разговаривал со мной.

– Тамара, вы помните, в мае я сказал вам, что мы делаем ошибку, сближаясь? Что за это придётся расплачиваться?

– Конечно. Но – в конце концов, что особенного случилось? Неужели нельзя как-то объясниться?

– Вы действительно этого хотите?

– Да.

– Что ж, пожалуйста. Видите ли, Тамара, для общения между людьми должно присутствовать хотя бы минимальное доверие. Когда, скажем, мужчина нанимает себе проститутку, он должен верить ей хотя бы в том, что она не заразит его дурной болезнью. Когда женщина и мужчина становятся близки, то они верят в то, что их близость, их секреты не становятся предметом обсуждения с другими людьми. На этом строится уважение друг к другу, и общение тоже.

– Ты хотел бы меня прогнать?

– Пожалуй, да. Но ещё было прошедшее лето…

– Жалеешь?

– Жалею.

– У меня ещё есть шанс?

– На что?

– На твоё уважение. Я хотела бы, чтобы ты меня выслушал. Почему ты можешь объяснить, а я – не могу?

– Ведь это было у вас с кем-то из тех, кого я знаю?

– Да.

– Я бы не хотел менять отношение ещё и к этому человеку.

– Значит, ему ты оставляешь шанс, а мне – нет? Это несправедливо.

– Хорошо. Я готов вас выслушать.

– Не вас, а тебя.

– Тебя. Выслушать. Хорошо.

Казаков и Тамара сидят напротив друг друга, разделённые кухонным столом, и пьют кофе. Казаков только что вернулся из минерального санатория, где он вместе с представителем собственника жил пару дней до приезда нового директора, зама по строительству и нового главного бухгалтера. Основной целью пребывания был, помимо помощи и консультаций, контроль за тем, чтобы ничего не растащили; однако главный врач санатория оказался приличным человеком, так что опасения были напрасны. Главврача решено было оставить на месте.

– Мы не давали клятв верности – и я не знаю, где и с кем ты был в этот месяц. Ты нанял меня и платил деньги за то, чтобы я была с тобой. Я с тобой. Когда тебя не было, я никак не могла быть с тобой.

За мной ходил несчастный однокурсник, ходил и ходил. И я уступила ему, а потом пожалела, потому что… потому что…

– Так почему?

– В общем, я думала его осчастливить, а потом бросить, но оказалось, что он собирался сделать со мной то же самое. И сделал первым. Жутко глупая история. К тебе не имеет никакого отношения. Плохо только то, что всё это происходило здесь, в этой квартире. Я нарушила только один твой запрет – никого сюда не приводить.

– Ты всерьёз думаешь, что этим для тебя с твоим однокурсником всё закончится?

– А что ещё?

– Скоро станет очень плохо. И в университете про тебя многие будут говорить, что ты – на содержании, что ты – доступна, и я ничего не смогу с этим сделать, потому что это – твои дела. Тебе просто станет опасно бывать в мужских компаниях.

– Так мы окончательно перешли на «ты»?

– Это же зависит от тебя, чёрт возьми, и дальнейших твоих глупостей. Я ездил посмотреть на твою семью и оставил тебя здесь, потому что ты дорога мне, но теперь я не понимаю, что делать. Я слишком хорошо знаю этот город. Он просто сожрёт тебя с такой репутацией… Ты ещё не понимаешь, что натворила, заведя интрижку с сокурсником при мне живом и присутствующем. При других условиях, если бы ты не привела его в эту квартиру, если бы ты ещё чуть подождала, ты бы вышла за него замуж и жила бы спокойной жизнью.

– Я не хочу жить с ним. И – мне хорошо с тобой.

– Да уж…

– Я думаю, что он – не подлец. Ты придумываешь, это твоё поколение – подлецы и ханжи.

– Может, и так… посмотрим. Будем надеяться, что он – не подлец, а только зануда. Это же – мой тёзка?

– Да.

– Он мог бы быть тебе хорошим мужем…

– Александр Поликарпович… Саша… тебе удобно сейчас говорить?

– Нет, Иван Иванович, совещание у меня. Не знаю, сколько просидим, не перезванивай. Я сам тебя найду.

– Может, мне ждать тебя вечером сегодня в доме приёмов?

– Договорились.

 

– Вячек, а ты знал, что Тамара с Казаковым живёт?

– Она же его любит. Почему бы и нет?

– Любит-то она, я думаю, меня. А вот Казаков её содержит.

– А ты что?

– У меня денег нет.

– Да брось ты… она самостоятельный человек, ещё больше тебя зарабатывает. Не обижайся, Джуниор, но если бы она тебя любила, то давно бы от Андрея-старшего ушла. Тебе она просто, как деды говорили, «динаму крутит». Слыхал такое выражение?

– Смешно.

– Ага.

– Пока Казакова не было, я у неё жил.

– Фуфло гонишь.

– Зачем?

– Она тебе отказала, а ты теперь гонишь, и ведёшь ты себя теперь по-козлиному, братец.

– Дело только в деньгах, Вячек. И зря ты выступаешь, поверь, у Томки всё дело только на деньгах строится. Хочешь – верь, хочешь – не верь.

– Ага. И для полной ясности – давай твой текст забудем.

– Как скажешь.

 

– Саша, пора уже что-то делать. По городу – стойкие слухи про смерть Моторина и тебя, и куча других глупостей.

– На каждый роток не накинешь платок. Да ещё на такой красивый…

– Подожди ты с этим, руки-то придержи. Ты кого в городские управляющие собираешься рекомендовать?

– Есть кандидатуры… проверяют их сейчас.

– Слушай, назначь Выгребного.

– Алина, ты с ума сошла. Он же этот… как сейчас выражаются, либераст.

– Не торопись. Твоих людей городской совет воспримет отрицательно. Он любого назначенца сейчас воспримет отрицательно, и Выгребного тоже. Если его сразу отразят, ты только руками разведёшь, скажешь, что теперь тебя нельзя упрекнуть в необъективности, а потом уже предложишь своего. Понимаешь? Во-вторых, весной ты сам подашь прошение на утверждение в Москву, пятый срок тебе иначе не усидеть. Кто в области мог бы выступить против? Выгребной, а у него руки будут связаны. В-третьих, следующей осенью выборы в горсовет, а там новый состав выразит ему недоверие, если к тому времени уважаемый Алексей Маркович сам под тебя не построится.

Беспроигрышный вариант, и слухи о том, что в гибели дорогого Олега были твои интересы, умрут сами собой.

– Логика у тебя, как всегда, хорошая… но Выгребной тоже не самоубийца, он откажется.

– Так ты поуговаривай, ты же умеешь; даже меня вот уговорил, языкатый. Куда с добром.

– Хорошо, умница ты моя.

– А ещё красавица, спортсменка, комсомолка.

– Знаю, знаю… а то.

 

– Георгий Константинович, тут всех наших собрали и увольняют.

– То есть как увольняют?

– Практически весь менеджмент гормолзавода, вплоть до начальников отделов. Главного технолога и начальника производственного отдела оставляют, а с нами – вот так… хотя и обещали сначала всех оставить.

– Уговор был – никого не трогать.

– Они сначала прислали своих с инспекцией, а потом и здешнего привезли, L-ского, какого-то Казакова. Он и сказал, что пока всех не поменяете, даже и разговаривать не будет.

– Значит, Казаков, говоришь… понятно.

 

– Конечно, Алексей Маркович, подумайте над моим предложением, но времени вам могу дать – один день. Мне завтра встречаться с городскими депутатами, а город не может уже дальше жить с вриобом.

– Как вы сказали?

– С вриобом. Это сокращение такое, временно исполняющий обязанности.

– А.

– Я вам откровенно скажу – я к вам отношусь с большим уважением, хотя вы всё время против меня выступали. Обидишься, бывало, а потом раздумаешься – а ведь он же о благе области печётся! Как хотите, но здесь мы с вами абсолютно совпадаем.

– Спасибо на добром слове. Я почти уверен, Александр Поликарпович, что ответ мой будет положительным. Но всё так неожиданно…

– Вот и хорошо. Можно на прощание личный вопрос?

– Пожалуйста.

– Что это у вас за фамилия такая, Выгребной? Откуда взялась и – как семья терпит?

– Прадед у меня был крещёный еврей. А когда паспорт выдавали, то и дьячки, и чиновники изгалялись над такими как хотели. Самая приличная фамилия была, скажем, Чернозадов. Потом во время революции все фамилии меняли, а прадед не стал, захотел память оставить, и дед тоже. Так что фамилия у меня настоящая, русская.

А семья… жена не стала девичью фамилию менять, девочка под её фамилией записана, а парень уж под моей, тоже Выгребной. Захочет – потом сам поменяет.

 

Кружились в небе последние листья, и голые ветки скорбно декорировали собой небосклон, выпадал первый снег, и стаивал первый снег, и по утрам пожухлая трава подёргивалась инеем. Хлебалкин нашёл Казакова и орал на него, некрасиво раззявив рот, – мы были вместе, одной командой, договаривались, а ты что делаешь; жадничать не надо, ты своё и так получил, металлолом продавая втридорога, я тебе не мешал, так что не смей на меня орать, и угрозы в уходящую казаковскую спину. А и правда, кто он такой, ты что, не знаешь, у него телохранители московские из Альфы, да врут всё, обычные бывшие менты, вот уж, московские менты-то пострашней Альфы будут, ты что, сам видел, ну да, один тут часто с Казаковым ходит, и на гормолзавод вместе ездили.

Сибирская с ветром специфическая промозглость, так в октябре с переходом в ноябрь напоминающая гнилую питерскую погоду, вытягивающая всё тепло из души и выматывающая нервы. Холодно, и оттепель, и днём ещё осень, но всё это воспалённо-гнойное солнце только обман. Вы знаете, что Выгребного вчера утвердили сити-менеджером, с ума сойти, и где же ваше политологическое предвидение, дорогой Сергей Иванович, а что тут предвидеть, для него это шанс, хотя теперь он с нами и разговаривать не будет, ну да, гусь свинье не товарищ, впервые вижу, чтоб свиньи летали, так а вы ему звонили, нет, а зачем, он теперь большой занятой человек, так прежде чем это говорить, попробовать бы стоило, нет уж, мы доценты, как ёжики, птица гордая, пока не пнёшь, не полетим, так что и подставляться нет никакого желания. Ему же теперь строиться придётся, чтобы на месте удержаться, заниматься ликвидацией социальной турбулентности, которая его туда привела, да нет, турбулентность с полётами ёжиков не связана, это совсем другое, неважно, слишком долго объяснять.

По утрам густой туман, и солнце встаёт с видимой неохотой, всё темнее по утрам, и переход на зимнее время. Неверный, постоянно меняющий оттенки стального, свет, пасмурно, белые мухи, крупа, опять мокрые хлопья и окончательная смена сезона меньше чем за неделю. Когда и где мы встретимся, никогда и нигде, я больше не хочу тебя видеть, с чего бы это, не ходи за мной, ах да, я и забыл, ты же у нас бесприданница, как, разыгрывали тебя большие люди под честное купеческое, ну ты и урод. Лось, что такое на курсе, я здороваюсь, а со мной нет, что за дела такие, понятия не имею, я в универе бываю раз в неделю, не больше, давно ни с кем не общался, а ты, поди, каких-то глупостей напридумывала. Нет, я не дам тебе свои конспекты, Тамара, извини, и не разговаривай с моим мальчиком больше, ох ты господи, совсем с ума сошла, да, сошла, но лучше уж так, подруга, я за него замуж собираюсь, а тебе только перепихнуться. Коллеги, девушки, граждане студентки, прекратите же ругаться, вы что, совсем вернулись в народ, я же вам говорил, туда торопиться не надо, всегда успеете, берите лучше пример с декабристов. Что-то совсем плохо, Сергей Иванович, да я уж вижу, но как-то надо перетерпеть, в январе гэк, а потом уйдёшь на диплом после сессии и никого из них не будешь видеть, это же почти четыре месяца, да ещё сессия забойная, вот и учись, незачем тебе ходить на их молодые тусовки, а «Не ваши»? забудь как не было, теперь не до того, но почему, спроси у Казакова, я в его голове только десятую часть понимаю, давай я тебя провожу, пусть сплетничают.

 

Вот и лёг снег, как обычно в Сибири, под седьмое ноября. Казакова после очередной недельной отлучки Тамара встречает в аэропорту, не может удержаться, она хочет его видеть. Он хмурится, когда Тамара направляется с явным намерением броситься ему на шею, и она останавливается, как перед невидимым барьером. Казаков практически без багажа, с одной небольшой плоской сумкой-портфелем через плечо. Он вредно, исходя из каких-то своих принципов, торгуется с таксистами, потом находит бомбилу на иномарке и садится на переднее сиденье, Тамара сзади, он дежурно спрашивает: «Почему без цветов и музыки?» и слышит молчание в ответ. Казаков оборачивается и видит, что она сидит, зажмурив глаза, сжав губы, и безмолвно плачет, он останавливает машину, пересаживается на заднее сиденье, Тамара прижимается к нему, пачкая тушью, пудрой и румянами белоснежное казаковское кашне, но он гладит её волосы и только беспомощно говорит: «Ну что ты, что ты…»

В общей сложности Казаков заработал на посредничестве при инвестировании в L пятьдесят тысяч долларов, даже за вычетом всяких необходимых вещей типа инсектицидов против местной шпаны. «Зачем они мне, – подумал он, – отдать их вот этой Тамаре и забыть обо всём».

Только неправда это, и у Тамары их скорей всего быстро отберут, и вернётся она за субсидиями и адреналином в своё агентство. Так что, так что… от жизни не откупишься.

Но вроде бы кругом победа: у меня деньги, Выгребной мэр, и даже у Хлебалкина дела прекрасны. Тараканов и ещё куча людей, включая милую Алину, должны быть в бешенстве. Только вот куда делось августовское ощущение виктории, когда ничего этого не было? Откуда это ощущение блокады, когда я гляжу на Тамару? как будто коммуникации уже перерезаны, подвоза снарядов и продовольствия не будет. И зачем мне она и весь этот L уже теперь? человеческое, слишком человеческое… великое чувство жалости, значит, пока ещё живой. Но делать-то что?