Из Сибири с любовью

 

 

 

Подруга Вячека Марина была младшей из четырёх детей. Разница в возрасте между ней и самым старшим братом составляла восемнадцать лет. Она выросла в той же рабочей слободе, что и Тамара, только в другом её конце, и до университета Тамара и Марина не были знакомы друг с другом. Она продолжала жить с пенсионерами родителями, которые постепенно приближались к золотой свадьбе и, несмотря на трудную, небогатую жизнь, оставались довольными друг другом, правительством и соседями. Отец Марины, Егор Тихонович Воробьёв, был слесарь-инструментальщик с золотыми руками. Выйдя на пенсию, он начал подрабатывать в местном ЖЭКе сантехником, где всегда был некомплект кадров, и быстро превратился в самого уважаемого специалиста в этой анекдотической для городского человечества конторе. Его доходы стали едва ли не больше, чем во время работы на заводе, он восхищался новыми материалами и различными сантехническими приборами, хотя зачастую уже и не мог работать полный рабочий день, – когда тебе за шестьдесят, силы кончаются быстро.

Егор Тихонович долго присматривался к Вячеку, которого приводила к себе домой Марина, не привыкшая таиться от родителей. Как всегда в больших семьях, младшую баловали и жалели, поэтому постепенно Вячеку пришлось познакомиться ещё и с тремя старшими братьями. Знакомство было сложным – после года их дружбы с Мариной, в течение которого Вячеку приходилось бывать в гостях и у братьев, и выпивать в большом кругу будущей родни на природе, ему было заявлено:

– Славик, да какой же ты еврей?! Ты – русский.

– Я – еврей, – удивившись и обидевшись, заявил Вячек.

– Евреи – они хитрые… а ты такой же, как мы. Хитрый в меру, – серьёзно объяснил один брат.

– Кроме того, они богатые, а ты вон Маринке-то подарки даришь, а сам в одном и том же ходишь, – добавил второй.

– И права у тебя есть, а машины нет. Какой же ты тогда еврей? – тихо улыбаясь, поставил точку старший.

Вячек растерялся перед этой несокрушимой логикой, которой руководствовались сибиряки. Потом он понял, что характерной чертой многих его земляков является отождествление того, что им нравится, с самими собой; а если же они сталкиваются с плохим человеком, то его глупость, злобность и жадность очевидным образом вытекают из принадлежности к другой национальности или местности проживания. «Ну что с него возьмёшь, он же латыш (москвич)», – можно было услышать в качестве исчерпывающего объяснения человеческой подлости в этой семье. Хотя правильная формулировка была бы – «не-местный». И ему, говоря, что он русский, делали таким образом странный, но искренний комплимент. Вячек решил, что теперь он лучше понимает старую русскую поговорку – простота хуже воровства.

В его стройную теорию никак не вписывались симпатии к чужой кухне, где национальные различия для этой сибирской семьи были достоинством и всячески подчёркивались. Блюда узбекской, грузинской, татарской, корейской кухни готовились как самими братьями, так и их гостями, после чего поедались с похвалой хозяевам и народам, эти рецепты придумавшим. «Еда объединяет народы, – размышлял Вячек, – а образование их разъединяет. И в первую очередь – литература, где убедительно объясняется, в чём все народы виноваты перед твоим. А твой народ – лучше всех остальных, поскольку без этого убеждения нет национальной культуры. Или это – плохая литература? Но именно она-то и продаётся… у всех народов…» Отчего-то ему после этих логичных рассуждений становилось обидно за себя и неприятно.

 

Самый старший из братьев Воробьёвых, Николай, в молодости служил в Афганистане, был ранен и вернулся, имея инвалидность. Болезни в конечном счёте привели его к разводу с женой, которая ушла к обеспеченному и здоровому представителю капиталистической коммерции, забрав дочь. Двухкомнатную квартиру, которую Николай получил ещё по льготной очереди в советское время, пришлось продать, и на свою долю Воробьёв сумел-таки купить малосемейку. Ветеранская организация помогла устроиться ему на автозаправочную станцию, где он работал кассиром, а иногда и слесарем. Несмотря на частые больничные, на работе его терпели – дружба с Союзом ветеранов Афганистана считалась более полезной, чем уступки больному Николаю Воробьёву.

В последний месяц здоровье Николая резко ухудшилось. Марина ходила к нему готовить и прибираться – ложиться в больницу брат не хотел, справедливо полагая, что от современной системы российского здравоохранения ему с его доходами и социальным статусом не остаётся ждать ничего хорошего, а умирать предпочтительней дома. Воробьёвы наняли приходящую сестру, которая ставила Николаю уколы. Хотя многое уже указывало на неизбежность летального исхода, никто из большой семьи всерьёз об этом не думал, полагая, что старший из братьев, которым они дружно гордились, как-нибудь выберется, как это бывало уже не раз. Трудно поверить в возможность смерти внешне крепкого сухощавого мужчины, которому совсем недавно исполнилось сорок лет.

Когда Марина зашла утром в воскресенье в жильё Николая, он был мёртв уже несколько часов. Лицо его было спокойным – он умер ночью, во сне, и она сначала подумала, что брат просто крепко спит. Потребовалось ещё полчаса, прежде чем Марина поняла, что произошло; потом она плакала и звонила всем, кому только могла дозвониться.

Семейство Воробьёвых, Вячек и Тамара собрались в комнате Николая к обеду. К этому же времени подъехала и скорая помощь. Врач, осмотрев тело, сказал, что ему требуется заключение милиции о том, что Николай умер своей смертью, до этого забрать тело в морг он не может. Заодно он сказал, что в милицию позвонит и объяснит всё сам, вернувшись в больницу. И уехал.

Мать и отец Воробьёвы сидели у тела Николая, Тамара как могла утешала Марину, Вячек, братья Воробьёвы и приехавшие сюда же их жёны с детьми ходили туда-сюда. Постепенно жёны развезли детей по домам, братья принесли из магазина продуктов, сготовили какую-то еду. Милиция всё не приезжала. Так прошло четыре часа, наступил вечер. Позвонили в скорую, нашли приезжавшего к ним врача. Выяснилось, что в милицию никто не звонил, – забыли, и вывозить тело в морг тоже никто не собирается.

В «02» позвонил следующий по старшинству после Николая брат – Леонид Воробьёв. Сообщив адрес и свою фамилию, он вежливо осведомился:

– Вы не могли бы приехать к нам?

– На каком основании?

– У нас человек умер, Николай Воробьёв.

– Люди вообще умирают, – меланхолически заметил замотанный дежурный. – Зачем по этому поводу в милицию звонить?

И положил трубку.

После этого по «02» позвонил Вячек:

– Вы не поняли, у нас тут труп в квартире.

– Труп?! Говорите, сейчас подъедем.

Вячек повторил адрес, потом пояснил, что милиция нужна для того, чтобы зафиксировать отсутствие насильственной смерти, иначе медики отказываются забирать тело в городской морг. Это было ошибкой – дежурный моментально расслабился и сказал, что они подъехать сейчас не могут, и если пострадавших и предмета разбирательства нет, то им лучше самим договориться с моргом. Сделав паузу, Леонид позвонил врачам. Там опять начали говорить о необходимости милицейского заключения…

Тамара позвонила по сотовому телефону Казакову и отчаянным голосом попросила его приехать. Он приехал, Тамара и Вячек объяснили ему ситуацию; в общем коридоре малосемейного общежития в это время младший брат уже поминал старшего с его друзьями по ветеранской организации, подключились и соседи. Было громко.

Казаков позвонил в морг, пообещал санитарам по пятьсот рублей на брата, через двадцать минут машина была у подъезда малосемейки. Тело Николая погрузили на носилки и накрыли относительно чистой простынёй.

В среду была гражданская панихида и похороны. Вячек и Тамара присоединились к Марине. Кроме семейства Воробьёвых было несколько друзей Николая, пришла и его бывшая жена. Всего набралось человек двадцать. Их посадили в пазик, поставили туда же гроб.

Кладбище города L, на котором хоронили обычных его жителей, находилось довольно далеко от города. Стоял мороз, и все порядком замёрзли. Такая погода обычно выбивает из человека все мысли, кроме одной – о тепле и возвращении домой. Вячек, однако, впервые был на похоронах и впервые – на этом городском кладбище, которому от силы было двадцать лет, поэтому в городе L его ещё называли Новым. Впечатления Вячека пересилили даже сибирский мороз.

Первое, что его поразило, это море крестов, которые тянулись до горизонта. Он вспомнил хронику Второй мировой войны – Вячеку показалось, что он видит немецкие военные кладбища, только взамен протестантских прямых крестов здесь были кресты православные, с прибитой снизу косой перекладиной. Пока они шли вслед за могильщиками, он успевал просматривать даты рождений и смертей – и поразился второй раз. Большинство «жителей кладбища» было мужчинами в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет, что ещё более увеличило его ассоциации с войной.

Могилы располагались очень близко друг к другу, Вячека преследовало ощущение, что несущие гроб обязательно должны о них споткнуться. Но могильщики передвигались аккуратно – сказывался опыт ведения этого непростого бизнеса. Когда гроб оказался наконец у вырытой могилы, Вячек решил, что он не войдёт в вырытую яму, – габариты и деревянного ящика, и могилы были в точности два на полметра. Тем не менее практика опять не подвела: скрежеща стенками о стенки мёрзлой земли, гроб ровно опустился на дно.

Тамара и Марина стояли без слёз. Мать Николая плакала. Его бывшая жена рыдала навзрыд. Её никто не утешал.

 

На поминках Леонид спросил Вячека:

– У тебя родня за рубежом есть?

– Есть.

– Пусть они тебе вызов сделают. Женись на Марине, уезжайте отсюда к чёртовой матери. Может, и мы за вами поедем. Правда, отец не поедет никуда…

– И я не поеду, – неожиданно твёрдо сказал Вячек. – Моих родителей сюда никто не высылал, сами приехали, ещё во время целины. Это – моя страна, почему я должен отсюда уезжать?

– Смотри, не пожалей.

– А ты сам жалеешь?

– Когда как. Сегодня вот точно жалею, – сказал Леонид. – Была бы возможность, сейчас бы уехал, глаза бы мои на всё это не смотрели.

Потом Вячек провожал Тамару до квартиры, где она жила с Казаковым, и несколько патетически рассуждал о том, что свобода есть понятие внутреннее, что он – человек свободный, и что ему комфортно жить в России и не страшно умереть молодым, что средний европеец – это обычное быдло и хам, исполненный чувства морального превосходства за американский счёт. Он бравировал и немного ёрничал, им обоим сейчас это было необходимо. И Тамара, и Вячек впервые столкнулись с обыденным абсурдом смерти, к которому всем ходом жизни готовится рядовой житель города L. И, тем не менее, этот горожанин сохраняет мужество жить, даже когда он делает работу только для того, чтобы получить деньги, – это обессмысливает любой труд, – и продолжает жить в отсутствие каких-либо перспектив изменения того положения, в котором оказался. Вячеку и Тамаре, совсем молодым людям, впервые почувствовавшим это, было тоскливо и страшно, и они не понимали смысла того, о чём пытался сказать Вячеку Леонид Воробьёв: чем человек старше, тем страшнее становится такая жизнь.

 

 

На следующий день Любимов и Казаков объяснили Вячеку, Марине и Тамаре, что от них требуется. Казаков очень не хотел подключать к своей винно-водочной авантюре Тамару, но в конечном счёте всё же решил ей довериться. Казаков просил всех быть очень осторожными и сказал, что они могут отказаться. Отказываться никто не захотел.
После того как они договорились, вдруг показалось, что к этой, уже сильно поредевшей по сравнению с летом группе людей вернулось что-то очень важное. Вероятно, оно так и было.