Art de Vivre

 

 

 

 

 

Я знаю: он придет сегодня. Как и вчера и позавчера, и завтра и послезавтра. Он всегда будет рядом. Стоять за кулисами. Наверно, у каждого актера есть свой демон за сценой. Я видела его лишь раз: в детстве. Он удержал меня от падения: в ярком свете рампы я не заметила края. Я взглянула в лицо в черных разводах грима и поняла, что это всего лишь маска того, кто не был и не может быть человеком. И что его, кроме меня, больше никто не видит. Потом он и ко мне стал являться незримо. Но я всегда чувствовала его присутствие за спиной.

Мой отец – театральный режиссер, мама – ведущая актриса в труппе. Не трудно догадаться, что училась ходить я сразу по сцене. Сначала были «немые» роли детей во взрослых спектаклях, потом первые слова в детских спектаклях, потом взрослые слова и главные роли. Я выросла актрисой. И никогда не желала (да и не знала) другой судьбы. И если вы думаете, что свободны от пути ваших родителей, то вы ошибаетесь. Так или иначе, ваша дорога станет продолжением их собственной, ваши мечты – их несбывшимися мечтами. И как сказал Вольтер: «Земля – это огромный театр, в котором одна и та же трагедия играется под различными названиями». Из поколения в поколение, из века в век.

 

 

– Стоп-стоп-стоп! Мелисса, ты играешь мать, а мне нужна любовница. «Медея» – это история мести. Ты – убийца, а не загнанная в угол жертва!

Медея… Сыграть ее грезит каждая актриса. Роль, которая позволит расправить крылья таланта и … взлететь. По-настоящему взлететь! В ней кроется сила, которая движет пьесу, толкает вперед повествование. В большинстве пьес женщина – всего лишь объект желаний мужчин, «гордиев узел», который им предстоит разрубить. На сцене, как и в жизни, главные роли принадлежат мужчинам. Но только не в «Медее». Она будет рубить сама. И я – тоже.

– Есть и другие прочтения: Медея убила детей, тем самым освободив их. Они верили в жизнь после смерти…

– К черту все эти новомодные прочтения! Я буду ставить только классику. У Еврипида все однозначно. Мне не нужен театр, мне нужна жизнь внутри рампы. А жизнь – жестока! Классики это понимали. Я не хочу, чтобы зритель был счастлив на премьере, пусть рыдают, выходя из зала!

Рыдающее божество… Многоликое, чтобы видеть и слышать, многорукое, чтобы аплодировать, великодушное, чтобы внимать. Великодушное, но не всепрощающее. Иногда оно смеется, иногда плачет. Иногда ерзает на стульях, хлопает дверями и говорит по мобильному. Но никогда не молчит, всегда есть реакция. Поэтому так часто можно услышать за кулисами: «хороший зритель», «плохой зритель» – в единственном числе. Зрители в зале – единый организм, который, повинуясь моему голосу, вдруг замирает, и я чувствую, что мы дышим в такт. Это и есть божественное прикосновение. Открытые двери Рая.

Ненавижу репетиции! Мне нужен зритель! Его поддержка, его отклик. Я всегда чувствую, что сделала не так, по вибрации зала. Это необъяснимая связь. Энергетика. Пустой зал – глух и нем. Как покинутый богами Олимп. И только пыль струится в воздухе. И многочисленные прогоны: снова и снова, одной и той же сцены, пока голос и пластика движений не будут отточены до автоматизма заводной куклы. В кино у актера есть лицо. Можно играть глазами, мимикой, можно молчать в камеру, а закадровая музыка компенсирует страдания. И зритель поймет. Магия кинопленки. В театре все носят маски из грима, и есть лишь голос и меткие стрелы жестов. Это уже не игра, а как любит повторять Джейсон – жизнь внутри рампы. В реальном времени. Здесь и сейчас. Маленький промах может привести к большому провалу. Скуку и фальшь божество не прощает.

Джейсон знает это и потому злится и гоняет меня по сцене. Сколько раз я уговаривала его взяться за постановку «Медеи». Для меня. Мне нужна была настоящая роль. Наконец он сдался. И теперь у меня ничего не выходит.

Да, именно так. Ты пробуешь снова и снова. До изнеможения, до потери голоса, сил и души. А если не получается, то садишься на пол в гримерке и плачешь. А наутро начинаешь все заново. И лишь премьера приносит облегчение. Мир сжимается до размеров сцены, где живешь и дышишь, чувствуя долгожданное слияние с Богом в зрительном зале. Проникновение друг в друга. Аплодисменты! Цветы…

– Все свободны. Сегодня уже ничего не получится. Завтра начнем с твоего выхода.

Если голос Джейсона смягчается, значит, все совсем плохо. Ведь когда мы близки к успеху, он орет, как раненный медведь, из центра зала. Иногда мне кажется, что старая хрустальная люстра под потолком не выдержит звуковой вибрации и рухнет ему на голову.

У нас с ним всегда все получалось. Он приехал в Лион в канун Праздника огней. Начинающий, но уже известный в Париже режиссер. Не знаю, кто ему порекомендовал заглянуть в театр к моему отцу, но я сразу поняла, что Джейсон увезет меня в Париж. Во время репетиции он смотрел только на меня. Такие взгляды в кино снимают на крупных планах. Их чувствуешь кожей. Легкое жжение, несколько вольт электричества. Кровь растекается теплой болью по венам.

– Я смотрю на тебя, как на солнце, – говорил он потом, и я верила, что он, как зеркало, отражает мой собственный свет. Его взгляд лучился.

Мой отъезд отец принял молча, без лишних эмоций. Он понимал, что Театры Больших бульваров и набережные Сены – лучшее, что со мной может случиться в жизни. Счастливый билет в культурную столицу из города варваров-шелкопрядов (так, усмехаясь, называл нас, лионцев, Джейсон). Но в глубине души я знала, что мы с отцом больше никогда не будем близки, как раньше. На свадьбе он не произнес ни одного тоста в честь молодоженов, на рождение дочери прислал несколько строчек в поздравительной открытке. Когда Софи исполнилось два, я вернулась на сцену. В тот год мы взяли мраморный бюст МольераСамая престижная театральная награда Франции., и Джейсона пригласили ставить спектакли в Комеди Франсез. Газеты трубили о нашей победе по всей Франции, но отец молчал. Он не мог не прочесть. Он все знал, но даже не позвонил. Может быть, в тайне ото всех и главное – от себя самого – он гордился мной, но какое-то глупое упрямство не позволяло ему простить мне выбора в пользу Джейсона. В любом случае в Лион я решила не возвращаться.

– Мелисса, заберешь Софи из школы? У меня сегодня еще два прослушивания на вечер.

– Да, милый.

После репетиции мы зашли перекусить в кафе. В последнее время Джейсон часто смотрит мимо меня. Он сидит за столиком и ест наше любимое сырное суфле с грибами вместе со мной и одновременно бродит где-то далеко в своих мыслях. Я попыталась поймать его взгляд, как раньше. Нет, тоже не получилось. Взгляд – пустой и темный, как молчащий зал. Неужели и у меня внутри уже давно все покрыто пылью?

 

 

Саксофонист у входа в парк Монсо заражает осенний воздух вирусом неизлечимой тоски. Словно хоронит кого-то. Странно, что и саксофон люди изобрели благодаря «бронзовому быку» – орудию казни афинян. Человека сажали внутрь быка, под которым разводили костер. Металл накалялся, несчастный плавился заживо, единственной возможностью глотнуть воздуха были трубы к ноздрям быка. Крик узника, проходя через ноздри, превращался в настоящую песню смерти. Духовые инструменты используют тот же принцип устройства, только наоборот. Почему все прекрасное в мире создается на основе нечеловеческой жестокости?

Наверно, никто из прохожих об этом не задумывается и даже не знает. Как не знает города, в котором живет. Мы, жители больших городов, лишь перемещаемся из точки «А» в точку «Б» по одному и тому же маршруту. Риволи – Триумфальная арка – Парк Монсо – Проспект Веласкеса. За почти десять лет жизни в Париже я так и не поднялась на Нотр-Дам или Эйфелеву башню. Там всегда огромные очереди туристов. И горгульи скалились на меня лишь с открыток на «вертушках» киосков, разбросанных по всему Парижу.

Софи берет меня за руку, и мы идем посидеть у маленького пруда, где коринфские колонны. Сегодня я не занята в вечернем спектакле, и мы можем наконец хоть немного побыть вместе. Такие прогулки для нас – настоящая редкость.

Чуть впереди по аллее прихрамывают в такт старик с биглем на поводке. Нас обгоняет светловолосый мальчишка возраста Софи. Поравнявшись со стариком, он, радостно смеясь, пинает собаку под ребра. Бигль хрипло взвизгивает и приседает на задние лапы. Старик в замешательстве смотрит на мальчишку, и лицо у него с отвисшими щеками – точь-в-точь как у побитой собаки. Мальчишка, все так же заразительно смеясь, убегает прочь по аллее.

– Мам, зачем он это сделал? – удивленно спрашивает Софи.

– Не знаю, малыш. Боюсь, он сам этого не понял.

Я и правда не знаю, почему люди иногда бывают так жестоки. Не ведают, что творят. Вот, кто его научил бить собак? Моя Софи никогда бы не пнула собаку. Она любит собак. И кошек, и рыбок, и попугайчиков. Жаль, что мы не можем завести ей маленького друга. Мы же так редко бываем дома! А няне и с Софи проблем хватает, ей только домашних питомцев не достает, чтобы уволиться.

Почему-то вдруг вспомнился прошлый Новый год на Елисейских полях. Софи только что исполнилось восемь, и она заявила нам с Джейсоном, что уже слишком взрослая для того, чтобы смотреть салют по телевизору. Шанз-Элизе в новогоднюю ночь становится пешеходным. Огромной площадью, где толпится народ в ожидании грандиозного торжества. Это был наш первый Новый год вне дома. И, надеюсь, последний. Пробило двенадцать, и вместе с залпами салюта в толпу полетели бутылки с зажигательной смесью. На женщине слева от меня загорелся воротник пальто, потом волосы, она кричала и плакала, закрывая лицо руками. Справа парень сложился пополам от удара железного прута. Осколком бутылки кому-то вышибло глаз. Асфальт под ногами горел. Из толпы мы выбирались по чьим-то телам. Кто-то крикнул, что взорвали метро, и все входы туда перекрыты. Помню, как бежала по близлежащим дворам и улицам, крепко держа за руку Софи. И встречный ледяной ветер хлестал по глазам до слез. Она потеряла в толпе шапку и шарф, который ей подарил Джейсон. Где он сам был тогда? Встретились мы только дома, наши такси подъехали к воротам почти одновременно. Сказал, что его оттеснила толпа, и он потерял нас. Дозвониться Джейсон тоже не смог: мобильный телефон я выронила где-то по дороге.

Утром в новостях сообщили, что взрыв в метро и потасовка на площади дело рук албанцев. Хотя никто точно не знает, кто именно решился калечить людей. На албанцев, наверно, проще списать. А Софи простудилась и заболела. Жар и температура. Я отпаивала ее микстурой от кашля. За окном огромными хлопьями падал снег, и выбеленный им Париж выглядел таким чистым и праздничным…

– Софи, тебе не холодно?

– Нет.

Поздняя осень. Колоннада белыми зигзагами отражается в воде. Софи палкой водит по ее поверхности.

– Что ты делаешь?

– Листья плывут-плывут. И не могут догнать друг друга. Я пытаюсь им помочь.

Опавшие листья скользят по воде навстречу друг другу вопреки ветру и подводным течениям. Иногда они сходятся, иногда расходятся. Как и люди. Встретятся ли эти два? Да, встретились, разошлись и снова встретились. Но это были уже другие листья. Иллюзия. Игра воображения. Как в жизни, где мы всегда изображаем кого-то, играем роли, прикидываемся лучше. Получается, на сцене я изображаю изображения? Играю роль роли? Тогда я имею право бояться провала, потому что фальшь – это всегда провал. И я даже не знаю, где заканчивается правда и начинается ложь. Иногда мне кажется, что жизнь – всего лишь репетиция в онемевшем, покинутом всеми театре. И никто не поможет, даже демон, который всегда стоит за кулисами.