Возрастное

 

 

 

Тёплый поздний вечер плавно перетекал в ночь. Ароматы зелени вытесняли запахи выхлопных газов. Обезлюдели улицы. Город погружался в сон, потушив светильники окон домов и убавив яркость ночных фонарей. Баю-баю, жители и гости. Сладких вам снов.

В тёмном ночном дворе группа молодых людей шестнадцати–восемнадцати лет избивала позднего, крепко подвыпившего прохожего. Шёл он себе мимо, ну и сделал замечание громко шумящей, веселящейся, пьющей пиво компании. Выискался тут, в натуре, командир! Вылез со своими старпёрскими нравоучениями. Туда же, б..: сам кривой в жопень, еле на ногах стоит, а туда же – гонит нормальным пацанам, как себя вести надо. Да ещё при этом думает, наверно, что он крутой нереально и что все сейчас разойдутся, испуганные сердитым дядей. ХА…

Избивали расчётливо и даже немного картинно, не торопясь и ни от кого не скрываясь. Ну правильно – ночь же, нет никого. А если кто и пройдёт мимо – вряд ли будет что-то против иметь. Их тут шесть крепких, молодых, злых, безбашенных спортивных парней. Любого можно нахлобучить. Так что не залупайтесь, прохожие лохи, топайте себе краешком и молитесь, чтоб вам самим под раздачу не влететь.

Пьяный вначале ещё кричал. Ругался. Сопротивляться пытался даже. Вот умора! Тем самым он только разжёг злобу в нападавших. Так даже больше похоже на драку – был у кого-то незначительный риск попасть под нечаянный скользящий – не удар даже – так, отмашку. «Да ты, сука бацильная, ещё и вякаешь и руками машешь?!!» – страшно и зло шипел Старый, самый «авторитетный» из них. Ломая волю к сопротивлению и побегу и нагнетая животный, сволочной, липкий страх. И вот уже кто-то из пацанов делает красивую подсечку под коленки, и толпа обступает упавшего, и бьёт, не давая подняться. Снова и снова.

Может, конечно, это и странно, но не всем им доставляло удовольствие измываться над убогим пьянчужкой. Некоторым из них было страшно и противно. Некоторым – жалко несчастного, оказавшегося не в то время, так сказать, и не в том месте. Но в данной ситуации ударить несильно или не ударить вообще, посчиталось бы за слабость. И такого стая беспощадно отторгла бы. И, возможно, участь изгнанного была бы ещё и хуже. Цепкие глаза каждого из них внимательно наблюдали за любым нюансом поведения товарища. И поэтому удары оказывались жестокими и эффективными. Наиболее зрелищные выпады удостаивались ободрительных и восторженных выкриков.

Они молодые, крепкие, сильные, смелые. Их много, и они умеют сплотиться и подпереть друг друга. Они знают, чего им нужно от жизни и привыкли этого добиваться нахрапом, боем, толпой. Они бьют первыми. Они умеют побеждать. И никто не посмеет говорить им, как себя вести, что говорить и что делать. И никакая грязь людская не смеет становиться на их пути.

Спустя каких-то пятнадцать–двадцать минут поверженный прохожий уже не кричал и не пытался встать. Он извивался на асфальте как раздавленный червяк, закрывая сведёнными вместе руками грудь и приживая поломанные, окровавленные пальцы к раздувшемуся и такому же кровоточащему лицу. Из разбитого рта доносился режущий нервы тонкий плаксивый захлёбывающийся вой, перемежаемый хрипами и каким-то бульканьем. В некоторых окнах зажёгся робкий свет. Из щелочек между штор испуганные жильцы пытались разобрать, что же происходит во дворе. Какая-то полоумная бабка кричала в форточку визгливым голосом, что вызывает милицию.

– Всё, валим все отсюда! А то щас красные приедут.

Торопливым шагом молодёжь покинула место вечернего отдыха в направлении ночных палаток – купить ещё пива и чипсов. И продолжить где-нибудь в спокойном месте проводить время так, как они привыкли его проводить.

– А славно мы ему вломили, верно, пацаны?

– Ага, базаришь… Ох…тельных пи…лей тип словил.

– В следующий раз не будет вые…ваться, Рэмбо херов…

По мере удаления от места потасовки, походка парней становилась расслабленней и вальяжней, плечи гордо разворачивались, выпрямлялись спины и прояснялись лица. Зажглись огоньки сигарет. Кто-то произнёс дежурную шутку. Зазвучал непринуждённый, добродушный смех.

 

 

*   *   *

 

Истерзанный прохожий, скорчившись, лежал в опустевшем дворе и блевал от боли на землю перед собой. Когда рвота иссякла, он бессильно уронил голову на холодный асфальт. Через страдание напрочь отбитых внутренностей и сломанных костей явственно проступало осознание нанесённого ему непоправимого физического ущерба. Но больше боли была затопившая его обида от унизительной беспомощности перед совершенной над ним несправедливым насилием. От этого спазматически дёргалось горло и невольные и неконтролируемые слёзы текли по щекам и щипали разбитые нос и губы.

– За что, б…? Твари, мрази, е… вашу мать, за что?!!