Азбука Сотворения. Глава 3.

– Какой ты холодный, ужас!

– Душ взбодрил. Сейчас согреюсь… – Он обхватил послушное обжигающее тело. – Ты больше не будешь ругать меня негодяем?

– Никогда…

Что-то произошло после этого, что-то высокое, непостижимое, вечное, пусть набившее эстетическую оскомину пересказами, и всё-таки тайное – то, о чём нельзя квалифицированно судить «со стороны», ибо немы уши смотрящего…

Други – художники, не лезьте вы с фонариком в чужую постель! В свою, если уж невтерпёж, напустите народа, но чужая – табу. Хотите, сдайте, словно гранатовое зёрнышко пылающий на мишени груди, сосок своей подруги – жены – любовницы в аренду – пусть дураки обрадуются! Но подчеркните: я – имярек такой-то, кстати, покрыт волосами тут и там, храплю, ворочаюсь, потею, подпускаю душку ближе к утру и так далее… Вытащите вы палец изо рта или откуда ещё… Перестаньте искать в нём вдохновение! Если нет тайны творчества, то есть тайна двоих, и пусть каждый её постигает сам, без подставочек, наводок, провокаций. И ещё – не место «это» для настоящих творческих поединков.

В комнате запахло светлячками… Н сжимал, от невозможности отпустить, драгоценное дыхание Л.

– А давай этой ночью не спать вообще!

– Я согласна.

И они тут же уснули тихим, мятежным сном очистившихся праведников. Через час Н снова пришёл в себя, убедился в достоверности замысла: она здесь, она дышит, она жива, реальна, ощутима! И он набросился на неё, словно не выйдя из целебного упоительного сна, и она отвечала ему тем же неистовым забвением, чтобы успокоиться спустя многоточия, осознанием неотвратимости счастья. Теперь им не спалось. Они долго выговаривались воспоминаниями, праздниками, ошибками, прежними – теперь ненужными – иллюзиями. Так было нужно! Ведь сходство не отменяет знания подробностей. Он остановил её только раз, когда она, смущаясь, пролепетала что-то про «других мужчин»… Он сказал ей, что если двое доверяют в любви до наготы, то «другим», пусть даже прочно забытым, рядом делать нечего. Она приняла эту спорную философию и ответила своей, какой-то непривычной для него, какой-то нежной, чувственной, которую он всё одно не понял, так как думал о своём. Неподалёку проснулись и запели сумасшедшие заиндевевшие, наверное, петухи. Он что-то сказал, она невпопад что-то ответила, он начал: знаешь, у нас в училище был случа-а-ай… но, даже не закончил предложения и уснул. А она, похоже, уже спала, ибо, когда многолетняя боль отпускает, то необходимо спать – крепко спать, если получится…

После некоторого забвения, мозг Н проснулся от свиста трассирующих частиц памяти. Потом память исчезла – он шёл приглушённым, горбатым, землистым лесом… Обозначившаяся тропинка вывела его на равнину, поросшую бурьяном. Впереди возвышались две горы – одна, казалось, шевелилась, другая была ожидающе мертва. Невесть откуда взявшиеся, перед ним замелькали согнутые спины, одиночно бредущих людей. Серое, до черноты небо обозначало бесконечные, подслеповатые сумерки… В пустом раздумье Н нечаянно уткнулся в спину остановившегося перед ним человека, извинился и заглянул ему через плечо. На окислившимся мхом камне, едва угадывались две надписи: «поездка на родину – первая любовь» и стрелка, указывающая направо, «свадьба сына – возврат долгов» и – стрелка налево. Человек, вздохнув, ещё больше согнувшись, пошёл налево к понятному необъяснимой безысходностью. Теперь Н стоял перед выбором: «расшитый золотом камзол творца» – направо, «мастерская» – налево. Между тем, творческой стези вообще не было видно, а угадывалось лишь бескрайнее, покрытое огромными валунами, кое-где разбитое кустарником, пугающее поле. За ним взметнулось туманное одиночество холодной вершины с венчающим её, едва уловимым блестящим силуэтом… Бог ли это – дьявол, камзол ли творца?.. Кто-то сзади тронул его за плечо: вы решили? – тут ещё немало желающих испытать искушение. Н занес, было, ногу направо, но пошёл, закусив удила, налево. Мастерская! дом… – он о них столько мечтал! А творчество… Оно всегда с тобой, при себе, стоит только смахнуть пыль с души. Отчего-то и все остальные без особых колебаний шли налево – доказывать свою «правоту», то есть идти направо, охотников не было… У подножия всех соблазняющей горы собралась уйма народа: кто-то был грязен, как свинья, кто-то, тяжело дыша, сидел на траве, сплёвывая юшку, кто-то, разметавшись, лежал на земле, глотая таблетки вперемежку со слезами. Свежий материал, накатывая, сразу бросался на приступ. Н изумился: то, что он сначала принял за шевелящиеся от ветра кусты или, ползущие сами собой биологические наросты – оказалось людьми, месивом неповторимых – вдумайтесь! – я. Вся гора была обложена алчущими понятной синичной мечты: однообразная серая масса колыхалась по склону тысячью ползущих по ней липких, смрадных тел. Стало понятно и происхождение грязи: ближе к вершине шло беспрерывное извержение чего-то зелёного или коричневого, уносящего слабых вниз. «Бегом отсюда! Беги скорее, художник, беги! Не царское это дело лезть в дерьмо, пусть даже с благими, объяснимыми намерениями… А как бежать?! Что, и дальше оставаться урбанистическим сиротой, снимающим худую комнатёнку? Творчеством, намереваясь остаться кристально чистым – честным, вряд ли выслужишь у е д и н е н и я, которое соотносишь со свободой. Значит, опять её цена – та же грязь…» Н, поразмыслив для порядка, не внял крикам идеала, поприжал совесть – даже придавил её каблуком, будто клопа, и с ненавистью к себе пошёл на штурм. Сначала он ловко уворачивался от осклизлых бедолаг катившихся вниз, от потоков грязи и дерьма, ползущих змеями к подножию, но чем ближе он приближался к вершине, тем больше, спровоцированный сгущением, в нём рос бунт против всего этого непереносимого кощунства. Вскоре – силён ведь! – он пробился вплотную к пику человеческой алчности. Тела здесь буквально кишели в гибельном азарте. Люди не ругались – нет, как можно было бы предположить, а, молча, сопя, лезли по спинам упавших вперёд. И только низкий гудящий стон наполнял пространство беды, да тр-р-рещали съезжающие хрящи! Н решил, было, уже сдаться, повернуть назад, но внезапная всепоглощающая злость умножила его силы – вспомним пророчество Д… – и он адской пружиной вонзился в спины несчастных конкурентов. Толкая вонючих стариков, чугунных громил, опростившихся баб, прекраснодушных юношей и прочих, Н метр за метром выбирал расстояние. Он не понимал в этот момент чужой боли, как другие не хотели понять его. Ты сильнее! – и это главное. Впрочем, ему тоже изрядно доставалось: по затылку колотили чьи-то пудовые кулаки, зубами рвали кожу, ширяли коленкой в пах, били локтем в висок, били справа, били слева – били, били!.. Вдобавок одна стервозная ведьма когтями, будто острыми граблями, расчесала ему спину до крови, и рубашка опала живописными лохмотьями. Неожиданно Н получил хлёсткий металлический удар под дых – это нечто бесполое изо всех своих звериных сил лягнуло его пяткой. Он раскрыл в судорожной гримасе рот, но ничего не смог проорать, так как внутри его лёгких не было воздуха… Поэтому в ответ он сумел только низко что-то промычать, либо прорычать что-то низкое, и тотчас гнойный фонтан дерьма влетел в распахнутую дверцу рта, лишая последних шансов на дыхание, то есть на жизнь. – Ах вы, твари! – Н выплюнул с кровью комок и, низвергая всех и вся, безумно – страшно полез к цели. Дерьмо у вершины буквально клокотало, иногда доходило до пояса и выше, но когда удавалось пройти по телам, рожам, образинам – бывшим «прелестным личикам» и, попросту, харям – хоть метр, то неотступная истерия вновь одаряла движением. Ещё немного, ещё, ещё!.. Всё остриё горы покрывали человеческие отходы, вроде Н. Упавшие ниц, вдохновенно выли, кто-то обморочно смеялся или сморкался, а кто-то с сияющими из зелени глазами, видимо, добившись своего, уходил прочь вниз, в бездну самораспада… Если бы Н заказали прописать ад в подробностях, то лучшей натуры для вакханалии мерзости не стоило бы и искать. Наконец, стало ясно, к чему стремилась толпа: на метровом пьедестале стоял золотой телец, и даже не телец, а обычная формой карликовая дойная корова с златоточивым выменем – не ново! Счастливцы протискивались вперёд, дотрагивались до сисек и, стремглав, бросались в сущее – получать алкаемое. Н напрягся, скользнул между ног, поднялся, вильнул, упал, вскочил, дёрнулся, оттолкнулся и тупым харчком одолел последние мучительные метры – вот!.. Он выбросил вперёд руку, коснулся сосков – кисть тотчас стала золотой, он поднял её вверх, словно кубок победы, и, трясясь от эйфории, толкаясь в проклятиях, стал выбираться прочь. Движение вниз было стремительным: на одной ноге, на заднице, на пузе, перебежками, юзом… И вдруг где-то посередине спуска, в ручьях крови, блевотины, людей, Н пронзил ужас – рука, постепенно холодея, немела, и золото уже захватило всё предплечье. Он плюхнулся «наземь» безо всякого внимания на конвульсии кругом. «Проклятие! К хрену мне теперь мастерская, все эти призрачные мечты о свободе, если я в обмен потеряю руку, свою бесценную руку! и без того золотую? Или, что ещё хуже, озолочусь теперь весь, стану драгоценным истуканом, экспонатом на выставке мерзкой алчности… Надо искать выход, перечеркнуть всех, всё и вся, перечеркнуть себя, прибитого тяжестью презренного металла, и разыскать себя сильного – лёгкого – живого, словно неожиданная мысль… Давай, творец! – сейчас подлец говняный, то есть золотой! – давай, жми!» Н подпрыгнул, грязно изрыгнул нехарактерные для себя подоночные матюги и, срывая дыхание – сознание – сердце, бросился вперёд. Как угодно!.. Плашмя, боком, кувырком, но вперёд! У подножия горы он стал дико метаться в поисках метода «очеловечивания», однако голова казалась пустой, глаза – слепыми, а в ушах хлюпала глухая жижа. Н упал вниз лицом, навзрыд заплакал и вдруг заметил, что слёзы выпадают из глаз небольшими ограненными изумрудами. Началось… – Что с вами? – рядом стоял вполне отмытый бородач. – Рука-а, рука-а-а… – это всё, что мог выстонать Н. Бородач попробовал на вес руку: ого! увесистая, холодная, золотая, очень ценная… – Дрянь! Мне ничего этого не нужно – лишь бы вернуть всё как было… – Что же вы валяетесь?! Бегите туда!.. – спаситель указал за гору – там озерцо, и можно, согласно новым обстоятельствам сознания, стать чистым. Но… вы тотчас потеряете своё сокровище – вода-то живая… – Плевать! Я сам сокровище, но только в дерьме это понял… Туда, говорите?! – он вскочил – Спасибо! – Смотрите, не перегните с самомнением, иначе не сработает… – бородач понимающе усмехнулся. Н сорвался с места и действительно обнаружил неподалёку светящееся озеро, вокруг которого шла энергичная отмывка. «Значит, есть и другие, кто не выдержал испытание искусом, решив вернуться в себя – пусть полунищего, раздетого, босого, но в белье из чистой совести, которая, как ничто другое, способствует красивой, лёгкой, праздничной жизни – уря-я-я!» Н упал перед кипящей пузырьками водой, сунув в неё набрякшую чужими фетишами руку. Страшная боль обожгла её, но золото лишь посветлело и сияло проклятым благородством цвета. Тут Н заметил, что метрах в пяти от него, на берегу сидела совершенно нагая женщина, едва прикрывающая срам. Она раскинула по берегу платье и, похоже, ждала, пока оно высохнет. Её глаза, как прежде, показались Н знакомыми… Она внатяжку улыбнулась: не поможет, молодой человек, видимо, процесс зашёл слишком далеко. Вам необходимо нырнуть туда целиком – только это вас выручит. – Это ты! – озарился Н – вас зовут Л? – Нет, меня зовут ЛЛ… – глаза женщины изменились и стали совершенно чужими – не медлите! иначе… – Спасибо вам! Сегодня мне везёт на людей – я в долгу, но я вам всем ещё обязательно пригожусь! – крикнул Н и ушёл головкой под воду. Сначала рука потянула его вниз, но ближе ко дну вновь стала обыкновенной, волосатой, подвижной. В чистейшей родниковой воде он прекрасно всё видел – видел красноглазых карпов, своих преподавателей живописи, отколки янтарных космических кораблей, что годятся на волшебные карандаши, видел дно, усеянное сапфирами, и тихий свет, льющийся из недр земли… Горячая вода неожиданно превратилась в ледяную – сердце едва не стало – Н спасительно оттолкнулся от самоцветного дна и с диким рёвом выстрелил собой на берег – жив! Жив, едрёна… Женщины рядом теперь не было, исчезли прочие очищающиеся люди, и только странная первородная тишина звенела колокольчиками застывшей крови в ушах. Он выбрел на знакомую тропинку и, никого не встретив, спустя деления времени снова стоял на распутье… Ситуация складывалась безвыходная: проснуться он не мог, не исчерпав до логики свои фантазии, а любопытство искало испытаний, чтобы оправдать уже потраченное время – триумфом. Н решительно отправился искать вдохновение в буре. Столетние сумерки погасли, но баклажановое небо разразилось дождём, и направление движения было по-прежнему едва различимо… Вдобавок подул морозный встречный ветер, началась свирепая, пугающая гроза! В огромных скачущих глазах Н мелькали вспышки молний, грохочущий шквал рвал барабанные перепонки, но он неистово вонзался в пространство, теперь не во имя исцеления, а с целью искупления. Он карабкался на гигантские, скользкие валуны и падал поверженный вниз, он драл о колючий кустарник свои драгоценные руки и сбивал колени, он скользил и был скользок, он вставал и падал, он хотел… По его щекам текли солёные коктейли слёз, крови, дождя и наслаждения борьбой. Его голова шипела, будто раскалённый противень, в ней клокотала жажда быть! вновь – уже в третий раз родиться – теперь, как неоспоримой личности, а иначе говоря, как человеку. Внезапно, где-то в центре сознания зазвучала лихая незнакомая мелодия, почти марш!.. и меланхолия исступлённого сопротивления, то есть процесса, превратилась в мажор обязательности результата. Но неожиданно это просветлённое мыслью сознание угасло, будто экран обесточенного монитора, и Н ощутил странное чувство, что это уже «не он» лезет, падает, думает, а С – его незримый оппонент, уже преданный однажды в ответ на предательство. Ощущение себя «не собой» стало на какой-то миг невыносимей взрывающейся вокруг стихии… Поди, поживи с чужими непонятными тебе мозгами!.. Н сел, обхватил голову двумя руками, с усилием отвернул крышку черепа, положил её на колени, нащупал в сознании мешающую шестерёнку или что-то там ещё… словом, деталь – чужую деталь, бросил её через плечо, успел получить удовольствие от бьющих по мозговым извилинам капель дождя и вернул крышку на место. Не то… ах, эти полшага резьбы… Ещё усилие – щёлк! – всё стало на место, и он, едва ли не с оргазмом, вновь ощутил себя собой. Проклятое больное воображение, благословенное, гениальное, ничтожное! Ты пугаешь, как тень, и льстишь, как солнце – одномоментно… Ты алмазы и уголь, сокровищница и свалка, ты недоношенный ребёнок страхов, превращающий гадкого утёнка в горделивого лебедя… Ты ненавистная, умопомрачительная любовница – та, что арканит ночью поэтов… Ты бесконечное жуткое подземелье, куда однажды уходят все. Ты!.. Свирепое поле, как началось в своей внезапной одержимости, так и кончилось. От Н оставалась только рваная, сочащаяся алым, оболочка, но он, смеясь над самоуничтожением, исступлённо полез на свою волшебную гору. Против его упрямства теперь окончательно ополчились все силы природы: отточенные камни резали кости стоп, штыри дождя, ветра, грома пронзали шею, пах, остатки кишок, позвоночник. Обескровленный, он едва уворачивался от летящих навстречу коряг, снопов искр, шрапнели крупного песка и звонких, даже трескучих, градин. Под ногами разверзалась земля и невидимая клешня притяжения тащила душу в вечность… Без сил Н упал на спину, чтобы передохнуть. В незатухающей иллюминации грозы, он увидел, как яркие капли благословения, срываясь с чёрного потолка небес, кружатся, кружатся, кружатся… приближаясь к его обглоданному лицу. Он стал ловить остатками рта эти частицы – уже непонятно чего, пусть дождя! – и они проникали в него по одной – кап, кап, кап… И неожиданно заполнили всего, восстановив первоначальную целостность бойца! Н гордо – надменно – смело захохотал в лицо своему справедливому праучителю, пратворцу, прамассовику – затейнику и бросился в последнюю, психическую атаку… Бесконечные секунды, мгновения, века, парсеки борьбы с собой, кончились – он стоял несломленной скалой личности на вершине мечты. Ветру, грозе, стылому дождю, буре, песочным часам пессимизма, Н проорал: художник?! Слабый рефлектирующий сомнением астеник!.. А я тогда – кто! Разве я не равный среди вашего могущества?! Разве мой дух слабее вашего?! Я слышу, как вы мне аплодируете, я вижу вспышки безумной славы! Но мне на них наплевать! Слышите вы, планетарные повелители ущербных?! Смотрите – это Я! я пришёл, куда хотел, и никто из вас не смог мне помешать, и никогда не сможет!.. Неожиданно сильный порыв ветра пушинкой смахнул зазнайку за край бездонной пропасти, и только ловкость фантазии выбросила вперёд руки, чтобы они вцепились в торчащую над небытиём ветку изобретательности. Н раскачался, прыгнул на твердь и оказался в относительной безопасности, но он не унялся и, предусмотрительно ползя вперёд по-пластунски, продолжал осыпать свирепые небеса гортанными поздравительными проклятиями… И вот, наконец, открылась цель: на старой резной вешалке болтался беспризорный, расшитый золотом камзол творца. Да, это – тоже о т ч а с т и производное дьявольского жёлтого металла, но, понимаете ли вы! – другое, совсем другое… Оно неуловимо и неощутимо, как душа, оно эфемерно, как слёзка росы… и, клянусь, равно вселенной своей недолговечной тяжестью! Борьба, казалось, была позади… И вдруг межрёберный икающий озноб прохватил Н – не возникало даже вопросов, что делать дальше – к чёрту соревнование с богами!.. Он схватил поношенный камзол и утонул в нём… Стало тепло, клёво, весело, беспечно – спечно – ечно – чно – но… но, но! Его сознание закружилось, и он, свалившись, понёсся вниз на гребне бурлящего пенного языка воды… Он летел среди рекламной листвы, лавровых веточек, поплавков упаковки, корней, ботвы, цветов формы, горшков содержания и прочего цивилизационного, околотворческого мусора… Теперь, происходящее вокруг, Н странно наблюдал, казалось, из клубов пара, и последнее, что он хоть как-то различил, – небольшой островок весь в усах водоворотов. Он рванулся на него почти из бесчувствия и упал в синтетический бархат травы навзничь. Сколько прошло времени, значения не имеет… Н очнулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Вокруг сияло влагой, законопаченное запахом клевера, раннее невинное утро. Над ним стоял С: что с тобой, ддружище?.. Н сел, с несколькими точными ударами сердца пришёл в себя: где я? – Это пригород. – Пригород чего? – Курорта… А т-ты-то как здесь оказался? – Кажется, я вчера приехал отдыхать… а где волшебные горы? – Какие горы? – Ночью здесь стояли две крутые горы: одна «омерзения», а другая «просветления» – их нет… – Возможно, ты что-то путаешь. Я живу неподалёку, всё здесь знаю наизусть, но гор, п-похожих на твои, не встречал… Вон, видишь, обозначена, будто синий мираж, гора с башней на вершине, но волшебство её только в п-прекрасном виде сверху и замечательных шашлыках в ресторане под башней. – А ты, что тут делаешь? – к Н, похоже, полностью вернулась адекватность. – Вот хотел полетать, пока никого нет… – у С за спиной в сумке оказалось два маленьких крылышка – понимаешь, я вчера п-пошёл в художественную лавку покупать мастихины, но мне сказали, что продают холодное оружие т-только по предъявлении паспорта или охотничьего билета. Я растерялся, так как документов с собой не имел, и купил это – крылья. – Вздор какой-то: мастихины, документы, холодное оружие – ты не болен?.. – Я бы и сам не поверил, если бы не увидел их воочию – они огромные, будто мачете, полированные, а по краям заточены т-так, что ими можно бриться… да, и на каждом номер выбит для регистрации. Короче, приобрёл крылья… – Ладно, к бесу эти мастихины, как-нибудь вникнем. Так ты уже летал?! – Нет, только собирался. – Я ведь тоже брежу полётом… не помешаю? – Н-ну что ты, старик, мы с тобой столько лет знакомы. Ты, только об одном тебя п-прошу – не смейся! – А ты не волнуйся… ни пуха, ни пера! – Ладно, к чёрту!.. – С взял крылья в руки и принялся истово ими махать, но, сколько он не пытался оторваться от безгрешной земли, даже подпрыгивал – всё было тщетно… Он вспотел, раскраснелся, вдруг сник, с досадой бросил крылья, сел на траву, достал из сумки фляжку коньяка и сделал несколько глотков. – Хочешь?.. – Нет, и ты не пей, иначе совсем обмякнешь и не взлетишь. – Н-ничего, сейчас передохну, и, может б-быть… – С, перекурив, вновь истерично взялся за дело, но преодолеть силу тяжести себя он не мог… Увы, мы гибнем ежедневно от рук привязанностей – бухла ли, робости, злости ли, мнений, родственных связей – пут, и чем больше их в нас, – тем душа неподъёмней, тело ленивей… Вот поэтому и слышим порой за спиной: такой талантливый человек, и так бездарно живёт! – Пустое, мой бледнолицый брат! Ты, во-первых: не веришь в себя – оттого и не страждешь «мочь», а во-вторых: ты, похоже, выжат судьбой, прижат к сущему, и поэтому, незаметно растерял творческий посыл стать птицей, свободой, облаком, ветром, дождём… – Да, немного закис в п-провинции… Здесь счастье бытия так рядом! так разрушительно иллюзорно… Что это на тебе одето, ты что, с маскарада?.. Н тут только обратил внимание на себя: он цел, невредим, а на камзоле нет даже отдалённых следов давешней борьбы. – Это, расшитый золотом камзол Творца. – Зачем он т-тебе, ведь именно ты – творец по факту происхождения? – Сам не знаю… ночью я сдуру так измазался дерьмом, что от злости к себе прошёл персональный ад, взобрался на свою вершину, но вдруг мне стало так холодно, что я снял его – не спрашивая, чей он? – с какой-то косой вешалки и одел. Наверное, это трофей упрямства. – Подари его мне! – Но будет ли он тебе впору? – У нас сложение почти одинаковое – значит, подойдёт… Или м-можем на время обменяться – я тебе крылья, ты мне – камзол?.. – Я, в общем-то, не против… стоит теплынь, и замёрзнуть, даже там – в небе, невозможно. – Но сможешь ли ты взлететь? – Конечно смогу! – Мне всегда нравилась в тебе самоуверенность сильного человека. Ну, почему я д-другой?! При равных с тобой шансах – казалось бы! – я стал подёнщиком жалкой ущербной посредственности… – Ответа на твой вопрос не существует, но есть вызов души, вызов самопоиска – это инвалиды называют «тайной творчества». Когда я спросил, подойдёт ли тебе камзол, я не рост имел ввиду, а размеры истовости, заполняющие изнутри оболочку. Если он окажется для тебя велик, то голова исчезнет в складках, а без неё творец – ничто… – А я на первое место ставлю сердце, чувственность… – Это твоя старая ошибка. – Время р-рассудит… – Время – это судья, приговора которого мы не слышим, ибо раньше и внезапно тонем… – Ничего, я не утону, я с-созрел, я буду сопротивляться! Только у меня, кажется, ампутирована воля, и, быть может, камзол поможет вернуть мне именно эту составляющую. А иначе, я не в себе утону – погибну от фантомных болей вдохновения. – Пожелаю тебе удачи! Ещё свидимся, надеюсь, в других обстоятельствах… Они обменялись священными предметами. С надел камзол и не удержался, чтобы не прильнуть к фляжке. – Ты что, пьёшь? – Очень р-редко, но до полных сумерек сознания… Так я убиваю надежду на возрождение – вернее, убивал – теперь я всё п-переменю. – Попробуй… – Н крепко взялся за крылья, взмахнул ими, ещё, ещё!.. Но давления воздуха хватило только на то, чтобы едва зашевелилась трава у ног. С ухмыльнулся: вот видишь, судя по всему, крылья-то бракованные… – Нет, брат, крылья в порядке… а вот твоя беда – в том, что ты постоянно переоцениваешь роль внешних факторов для самооправдания. Поэтому и тормозишь… ведь снаружи у человека нет достойных противников, они – только внутри. Ладно, ещё не вечер! – В сознании Н взмыл дух, взмыло его безумное, сверхъестественное желание полёта, он сбросил с себя тяжесть сомнений, стряхнул опыт неудач, внезапно крохотные крылья расправились, стали крылами… он резко оттолкнулся от дерзости и через мгновение уже парил… – А ты говоришь, бракованные! – успел он крикнуть С, перед тем, как раствориться в небе… Тот открыл сухой, как пустыня, рот, выронил бутылку, не поднял её и, понурясь, побрёл искать применение камзолу. У слабости есть свои мотивы двигаться вперёд! Пусть сильное рождает силу – это его безысходность, его обязанность «отвечать», а сила слабости заключается в богатых оттенками вопросах, в привлекательной хрупкости – даже экспериментаторстве мироощущения. Слабость, как самооценка, – пустяк, если она не тащит вниз к деградации, если она всё-таки находит в себе силы искать, и ещё раз искать! а не бесконечно уступать… Н летел свободно, легко, иногда ловко работая крыльями, чтобы набрать высоту, войти в необходимый воздушный поток или сменить направление. Встречные птицы удивлялись ему, но не пугались и даже приветствовали нелепого собрата щебетливым гвалтом. Он сразу вник в жизнь неба, непостижимую снизу, поразился обилию мелких тварей, по-хозяйски бороздящих лазурь, увлёкся любовным танцем двух бабочек, словно по нитке, поднимающихся вверх, вверх к гибельному экстазу в стратосфере… И, сохраняя себя, опустился чуть ниже. Горы, долины, речушки, скалы, поляны отсюда казались лишь макетом, исполненным дотошным топографом. Н впитывал эту масштабную картину мира всеми наличными рецепторами, чтобы когда-нибудь выплеснуть её новыми, необычными впечатлениями в привычном для себя материале. Он углубился в многослойный зефир удаляющихся хребтов… и вскоре внизу запестрели пятна снега, потом и весь пейзаж сделался сахарным, украшенным шербетом вершин, ущелий и сгущенным молоком ледников. Он скользил, подчиняясь рельефу, туда-сюда, наслаждался свободой «владеть собой», неожиданно вспугнул оленей на обрезе пихтового леса, горделиво поприветствовал альпинистов, прикованных к острию ледового ножа, застыл на секунду над пламенеющим ультрамарином незамерзающего озера и вновь парил, парил, парил… Сверкание солнца, льда, гранита, грохот водопадов, лавин, речушек, запахи снега, хвои, весны творили в его душе грандиозный гимн жизни – не жизни человека, нет! – а жизни вообще – жизни, неразъяснимой человеком, как карта звёздного неба, как ветра, разносящие по космической юдоли нескончаемость времени, как засохший аромат цветка в давно забытой книге… О, это был полёт! Это было движение души, истомлённой ожиданием гармонии, это была интимная клятва разбить когда-нибудь вдребезги мясорубку личностной никчёмности! Промёрзнув и налетавшись вдоволь, Н стал приближаться к дымящемуся гнойнику города, распластанному у обреза моря. Настроение резко переменилось: визуальный хаос случайного, вонючие носки труб, столбов, лоскуты рваных крыш, навозные кучи индустриального металла, надгробия многоэтажек – буквально физически таранили собой его больную гармонией голову. Необходимо было найти нору, гнездо, ячейку, где хотя бы мысль примиряет тебя с собой и миром людей, где есть хоть какой-то уголёк надежды, оставленный «про запас». И тут Н увидел рядом с телебашней знакомый домик с окном в полуподвале. Он напряг зрение ястреба, выделил фрагмент изображения, сменил масштаб, и увидел, что в квадрате оконной рамы, разметав волосы по подушке, спала Л. «Вот что мне сейчас нужно!» – Н стремительно спикировал вниз, перед землёй сбавил скорость и мягко влетел в окно. Он поставил крылья в угол, разделся, лёг сзади Л, потрогал её шею указательным пальцем: тёплая, молочная, родная… и прижал её к себе, запустив носом «ежа» в ушко. Она, резко проснувшись, обернулась: ужас! холодные руки… Ты, где был? – Летал… – Один? – Да. – Почему не со мной? – Крылья слабые – двоих не потянут, но мы что-нибудь придумаем. – Хорошо…

Н проснулся от громового хора сбрендивших от любви птиц – «их были тыщи», и все они, на свой манер, исполняли весенние свадебные марши. Он полежал немного, слушая сначала птиц, потом мерное дыхание Л, встал и пошёл по надобности. Потом открыл в душе холодную воду, сберегая горячую для музы, и остервенело обмылся. Полотенце, а фактически – хищный острозубый зверёк, завершило приступ садомазохизма. Обычно разбудить Л он не решился и, соблазнившись чуть согреться, нырнул под одеяло, запустив носом «ежа» в её крохотное ушко – она, чуть вздрогнув, обернулась:

– Ужас! холодные руки… Ты, где был?

– Летал…

– Один?

– Да.

– Почему не со мной?

– Крылья слабые – двоих не потянут, но мы что-нибудь придумаем.

– Какие крылья?

– Крылья только что возникшей вечной любви…

– Бессовестное эпигонство!

– Зато искреннее.

– Который час?

– Десятый.

– Пора вставать…