Азбука Сотворения. Глава 4.

Подъехал светленький микроавтобус – из него выпорхнула завитая старая дева с многоэтажными извинениями. Она технично рассадила всех по местам, и машина, вежливо кряхтя, пожурчала вверх. Н и Л, притёршись на галёрке, внимали вдохновенным речам экскурсовода – её обращённое к салону лицо кровоточило гостеприимством… Сначала пошли дендрологические выпады и узоры из истории нефтяного рая. Далее за воротами посыпались ненужные названия придорожных здравниц, отелей, повести временных лет, сказы о лечении кровавых ран последней вселенской глупости. Но вконец Н оглушили некие имена многочисленные достижения, про’токол, бодяга. Рассказ складывался гладкий, заученный, фонетически – грамотный, и вдруг что-то в голосе, наверное, бывшей учительницы истории, дрогнуло… Это случилось, когда они проезжали неподалёку от злополучных руин. Дама, едва не потеряв профессиональную невинность, сдержала на реснице слезу, пролепетав молитву: первый… колыбель курорта… знаменитый певец… деятель такой-то… поэт – горлан… Ещё нечто малозначительное. И на несколько секунд умолкла, пытаясь сглотнуть мешающий горлу комок. Но настоящий актёр и в день смерти любимой собачки выходит на сцену, поэтому дымок буквенных успехов вновь окутал салон…

Убаюканный этим пустым сопровождением, Н, перестав слушать, углубился в рассматривание смазанных весёлых картинок…

«Здорово чешет бабуля – вкладывается, а пассажиры, похоже, слушают. Или как я говорят с собой о своём? Карандаш… Надо как-то рассказать о нём Л. Но – что?! Если я толком сам ничего не знаю! После экскурсии притащу её сюда, возможно, встретим Д, и он подробнее разъяснит некоторые детали. Понятно одно: у меня в руках вещь неординарная, но его настоящая сила соизмеримости оболочки инструмента и творца… Значит, нужно дёргаться, спорить, искать, перевернуть обречённость масштаба на то, что видишь только ты. Нужно перезагрузить себя легко, без кусания локтей – а тот ли я человек? Тот, тот – ведь недаром моя воспалённая башка клокочет знаниями, здоровым эгоизмом, этическими предписаниями, ненавистью к убогому… И любовью к совершенству, например, к Л. Она часть меня, некогда утраченный фрагмент души, вставший теперь на своё место. Любовь ли это? Какая разница! Я обязан быть ей безостановочно интересен, ярок, обязан бороться за её расположение, доказывать своё превосходство в достижении настоящего качества. И в результате, превратить «себялюбие» и «её-любие» в мотор фантастически разнообразной, поступательной жизни. Нашей жизни… А остальные? Разве они оставят нас в покое, перестанут мозолить глаза бездарностью помыслов и срывать корочку со своих гнойников, чтобы убедительнее вопить: помогите! Какой милостыни им нужно – что нужно сделать, чтобы не доставали они тебя своими, нажитыми тотальной махровой животностью, проблемами? Есть понятие маргинальной окраины, то есть места, где люди ведут примитивный, беспринципный, постыдный образ жизни, а тут необозримые пространства занимает окраина бытия… Она заселена разуверившимся балластом, умничающими четверть – профессионалами, вороватыми работягами, циничными торгашами, продажными управленцами и, наконец, нами – от слова ху… – жалкими лицедеями без пьесы, творцами малозначительных иллюзий, которым в базарный день цена – полушка. И все мы, «опчество», так сказать, лежим гигантской мусорной кучей на лице вертящейся вокруг да около планеты, лежим эдак и пованиваем. Все вместе… гамбузом, скопом, соотносимые со скотом! Машина крутится по городу всё больше довлея к показушным местам, хоть как-то подчищенным. Лицо, лицо… а о белье ни слова! Неужели хозяева не подозревают насколько жалок их быт? Гость муху ищет, да что её искать, когда нужно искать место, где её нет. Экологически чуждая моей вольной душе среда… И опять корытомордые кандидаты на каждом забытом заборе, лозунги, дацзыбао – а что, это тоже местные достопримечательности! Нет, конечно, дело не в городе – он лишь слезинка, в линзе которой можно увидеть несовершенство всего мира, его установку на чрезвычайно путанное движение к человеку в себе. А помазанница субтропиков никак не унимается! Понятно, что она человек добрый, болеющий, заинтересованный, но повсеместно зависимый от всего и постоянно врущий от невозможности связать ущербность внешнюю с внутренней… И сколько их бредут по берегу реки полноводной жизни «безотносительно» – сами в воду не лезут от страха утонуть и клёвых пловцов пытаются удержать из зависти, скупердяйства или ложно понимаемого чувства локтя… Они статисты и живут для статистики – ими отчитываются, их цифры впечатляют, вызывают жалость, боль, гнев. Никак, видимо, не расколешь этику и эстетику так, чтобы не повредить одно из слагаемых. Кстати, спроси эту несчастную тётку: а возможно ли хорошо?! И она ответит: уже было!.. Когда?! – озаришься ты, и лицо «ея» покроется тайным туманом несбывшихся надежд. У них «хорошо» тогда, когда ты ещё не разогнался до инерции, когда ты можешь брать в долг и не думать о последствиях, то есть всегда в утренней молодости, когда в карцерах заката краснеют на допросах совести соответствующие другие».

– Ты где? – Умные глаза Л смотрели на него с укором.

– Я здесь – где же мне быть? – Он поцеловал её в ушко.

– А мне показалось…

– Нет, я очень внимательно слежу за приметами времени. Город я не видел лет пятнадцать – ясно, что атмосфера изменилась, и теперь впечатление двоякое: будто парадный подъезд и чёрный ход – одно и тоже. Старое смешно претензиями на размах, явно взвинченным упадком, а новое – лишь жалкая пародия на здравый смысл, изуродованный наживой, и только природа упорна в неизменности логике «просто бытия». Смотри, как приятно простреливает в зелени море, как целебны вспышки солнца… и те кучерявые облака, покрытые свежей порослью горы – вот настоящее приданное этой южной невесты. Правда, оно незаконно захвачено нагловатыми, прыщавыми шаферами и расходуется «нецелево», как говорит господин телевизор.

– У тебя, по-моему, тяжёлое, критическое настроение.

– Что ты! Преотличное, умеренно – боевое, ровное. Мелкие пакости не портят общего впечатления, потому что они слишком мелкие рядом с нашим грандиозным будущим, тобой, весной, надеждой, безвозвратностью цвета неба и прикосновением ветра…

Водитель – юркий, лысый дядька прервал запальчивость экскурсовода:

– Топливо на исходе, видимо, датчик забарахлил, а я и не заметил. Так что надо заехать заправиться.

– Господа, мы минут на пять свернём с трассы, иначе придётся идти пешком – вы не возражаете?

Микроавтобус круто спикировал с густо напомаженного лица в неприглядность штопанных, прогоркших носок. Образовавшаяся впереди пробка дала возможность ближе рассмотреть особенности жизни аборигенов.

– Смотри: здесь будущее лето – как у нас зима, оно зелёной порошей маскирует всё корявое, лишнее… – Н кивком указал в окно. Там бесхозные ржавые железяки едва выглядывали из буйных, систематических зарослей широколистых колючек. – На севере снег прячет проблемы до весны, а здесь до осени – рвущаяся наружу мощь природы снимает проблемы утилизации. Через две недели от этих конструкций не останется и тени воспоминаний – здорово, да?!

– Я бы без тебя ничего не заметила. Неужели ты постоянно думаешь о своих творческих проблемах и видишь вокруг только неувязки со своим недостижимым идеалом?

– Мне глаз жить мешает – он невольно режется о дисгармонию, но мне этот травматизм привычен и даже умеренно радует. Норма художника – это правда отщепенца, и не случайно поэтому в самоистязании рождается идеал. Гладкое убаюкивает, ведёт к развращению, самодовольству, а дрянь и трудности безостановочно мобилизуют. Мы с тобой как-нибудь это обсудим.

– Ты всё время меня интригуешь – обещаешь фурор, счастье, глорию или серьёзный разговор, но всё только обещаешь – что, боишься спугнуть раньше времени?

– Обещаю, да, но некорыстно. Просто на данный момент, кроме надежды, мне дать нечего. А главное слагаемое твоей надежды, в этом случае – вера в то, что я именно тот человек, который тебе нужен. И я буду это упрямо доказывать – без нахальства, конечно, но смело, наступательно, гибко. Есть ещё одна причина моей сдержанной откровенности – только пойми меня правильно. У меня ощущение такое, будто кто-то посторонний прослушивает нас, пытается лезть в наши мысли, управлять действиями… Мне нужно время, чтобы в этом тщательно разобраться, а пока вот ещё одно обещание: сегодня ближе к вечеру многое прояснится – клянусь вселенной!

– Но я надеюсь, не тёмные стороны твоей души – ведь ты хотя бы не преступник?

– Ситуация более сложная – я герой.

– Герой чего – романа, пьесы, антракта, или «по жизни» – герой?

– Всего понемногу. Смотри: какое бытовое и, вместе с тем, эпическое побоище разворачивается на наших глазах…

Во дворе тяжелобольной пятиэтажки оранжевое чудовище мусоросборщика, протяжно ревмя, дрожа от предвкушения, хватало когтистой лапой ярко – зелёные контейнеры и бросало их осклизлое содержимое в разверзнутую дырку на спине. Один куб изнутри пылал, возможно, от негодования на сборщика подати – краска на его дымящемся, уже тёмном боку нарывала, пузырилась, лопалась. Подгоревшие лоскутья кожи осыпались на землю и, через несколько секунд конвульсии, успокаивались. Скучный мужичок в спецовке, артистично отстранившись, опрокинул на пожарище ведро воды – крутозадое облако пара выстрелило вверх, и эпизод был в мгновение ока исчерпан.

– Здорово! – Н ещё долго оборачивался на оставшееся позади адское противостояние.

– Обычная вывозка мусора… – Пожала плечами Л.

– Не обычная, в том то и дело! – Он в несколько слов обрисовал свою метафору. – Это битва механического чудовища с аннигилирующим содержимым цивилизации, где неизменно побеждает человек. Это поэзия, растерзанная рифма материального…

Стоп, стоп, стоп!.. Нельзя оставить без реакции проницательную, алмазную реплику Н о факторе присутствия в его жизни кого-то постороннего. Неужели, он нас с вами имеет ввиду? Червяками между строк лезут вопросы. Во-первых: как он догадался? Во-вторых: даже если это и так, то какие мы «посторонние»?! Мы что ли не режемся об острые углы всеобщей безалаберности? Разве не больны мы на голову мыслью о необходимости и обязательности красивого, даже благочинного проживания? Нам ли не искалось магических карандашей преобразования этого чёртового человеческого разума?! А кого из нас не жгла совесть за соучастие в животной, скупой на добрые дела хронофагии? Так что извини, художник, но мы с тобой одно – онтологически – целое! Конечно, ты допустимо гениален, и даже, зная о тебе всё, мы никогда не узнаем главного: почему именно ты берёшь в руки «бездыханное», касаешься им «мёртвого» – и оно начинает дышать, жить, по-хорошему беспокоить. Мы не ведаем «как» провести линию точно по острию мысли так, чтобы она завибрировала, прояснилась, пошла радугой и стала дополняющей мир сущностью, внутри которой высокое искусство. Мы виноваты перед тобой не попыткой проникнуть в тебя, а тем, что не понимаем всем скопом «морали качества», что не завалили тебя заказами на лучшую жизнь, и даже прекрасные, возносящие душу идеи опошляем до своей серости. Мы вообще виноваты тем, что будучи реально слабыми, лепим себя из реалий худшего, но накладывая минус на минус не получаем плюс. Хотя… и ты тоже не заносись, ибо «на срезе» мы все одинаковые, а идеальное нельзя лепить из идеального, потому что мёд с шоколадом на солнце тают и растекаются. Идеальное строится из кирпичиков насущного – из горя, слёз, голода, любви, ненависти, тупой сытости, холода, огня, разгильдяйства, глупости, благоразумия, отваги, риска, боли, неги, бездарности, страха и таланта. В твоих руках, художник, судьба человека, и поэтому мы ловим, гонимые твоей энергией, мысли и слова, чтобы снова и снова судорожно размышлять: а тому ли человеку мы, пусть споря, но доверяем?! Да, да, да! Мы поощряем тебя доверием, а ты единственно помни: мы р а з н ы е в безысходно плохом – и ты, в том числе! Значит, объединить нас может только воплощённая в гармонии мечта… Твои мысли о всеобщей маргинальности человека понятны – недоразвитые страны маргинальны недоразвито, а развитые уже маргинальны крепко, основательно, развито’. Их мнимое благополучие не стоит и гроша – взгляни только в новейшую историю или на недельку отпусти вожжи – увидишь, как зверь в человеке восторжествует над «подобием божьим»! Дурак правит миром, ибо тот, кто правит – дурак в азбуке сотворения бытия. Можно и крепче резануть: дур-р-р-р-рак!.. Потому что умный человек подчиняется закону, устраивающему большинство, и обоснованной необходимости, как основам морали. Это не плач по анархии, а призыв к управляемости бытия разумом – не инстинктами! – и самовнушение надежды, что человечество способно выйти из минусовой тени, покончить с детством, войти в зрелость – начать только созидать и уже не ломать. Что оно должно обнулиться в качестве биологического вида вообще, и вот с этой-то махонькой точки шагнуть в саму возможность будущего. Рискни, безумец! А мы попытаемся маскироваться так, чтобы ты меньше ощущал нашу заинтересованность в тебе и не думал, что все надежды этого мира связаны с тобой одним. Есть ещё люди, есть! Ты не одинок – и тем возрадуйся! Правильно я говорю?..

Водитель, наконец, заправил машину, и спустя несколько минут она шумным галопом начала подъём на обещанную гору. Субтропические экзоты ручной выделки уступили место настоящим дичкам, плевавшим на уход. Появились дубы с мужскими руками, поросшими мхом, корявые грабы, изломанные изнутри твёрдым своенравием, элегантные клёны в светлых плащах, вверху замелькали девичьи лица ольхушек с блёсткой помадой на свежих листьях. Дорога серпантином вилась по склону, не давая скучать глазам. Реплики гида стали совсем неуместны в рыданиях поршней, хотя практически банальные южные виды приобретали с её подачи эпический размах и панорамность… Вскоре машина выползла на плоскую заутюженную вершину в венчике крупных вековых деревьев. Перед белой известковой башней – монументальной и строгой – лежала большая площадь с десятком автомобилей и тремя десятками праздношатающихся, вымощенная легкомысленной цветной плиткой.

Вся компания бойко покинула салон, кряхтя и разминая уставшие от отдыха мышцы. Экскурсовод в несколько афористичных предложений обрисовала ситуацию: миллионы лет тому… над уровнем моря… автор-р проекта башни… работы велись… – и необходимейшее: вон домик с черепичной крышей, не пугайтесь, если что!.. Хорошее дело, человек собрался, покрылся кровью – страждет, так сказать, а его по голове: не пугайтесь! И главное: если что! Впрочем, не страшно – всякое видали…

– Через пять минут собираемся у входа на башню, господа! Я пока возьму билеты, а потом мы поднимемся с вами наверх, где вы услышите рассказ об окрестных горах и долинах, покрытых пёстрым ковром древних легенд и преданий…

Публика без команды «разойтись!» разошлась.

– Ты куда? – Н понимающе поднял бровь.

– Я сейчас… – Л, смущаясь, пожала плечами.

– Хорошо, давай – смелей, а то видишь, что говорят: главное – не пугаться. Я пока разведаю что здесь к чему…

И он направился к небольшой летней шашлычной на склоне, замаскированной кустами. Обстановка располагала: лихой квартет разномастных моложавых женщин строил глазки выдержанным в опыте мужчинам, тихая парочка ковырялась в салате, ещё одна довольствовалась кофе, в углу сидел отщепенец, зацикленный на плейере. И между этого всего присутствовала тихая этнографическая музыка, щедрое вино, лаконичный ассортимент, одинаковая чистая посуда. Своеобразный шашлычник вооружился именно белым фартуком, а буфетчица – дежурной, но милой улыбкой. Однако, имелся и минус: на шестисотметровой высоте было ветрено и холодновато, хотя… если подставить ладони солнечному свету, то чувствовалось его непреодолимое давление на кровь. И всё-таки Н решил проверить ресторанчик в башне – когда-то из него жизнь казалась ему разудалой ездой в сиропную муравию. На полпути сидел усатый фотограф – руководитель театра лоховских миниатюр, он фривольно и постно изучал равнодушных к его декорациям, редких пока курортников. В арсенале у него имелось чучело облезлого медведя со стеклянными «оленьими» глазами, бурка, папаха, кинжал, висевшие на пластмассовом стуле в стиле барокко, суетливый обезьян в сомбреро и распашонке, кусок фанерной бутовой кладки, ну, и без слов понятно, – лирические сонеты проснувшейся природы.

– Сфотографироваться не желаете? Можете на «свой», на видео, но лучше всё-таки воспользоваться услугами профессионала…

– Спасибо, я не один. Скорее всего, попозже подойдём, – ответил Н, не столько вежливо отказываясь, сколько резервируя возможные хулиганские действия – вернее, экспромты.

«Попожже, попожже! Когда попожже?!» – пробурчал в нос обиженный непониманием худрук.

Н, потрогав медведя за пластмассовый нос, зашёл в ресторан – тут ему не приглянулось. Говорливая, наголо остриженая компания, утыканная мобилами, источала плотное водочное облако, динамики мощным надрывом предупреждали: ты выйдешь, а я сяду… Стол ломился по экватору овощами, бутылками, мясом, грязной посудой, искры эмоций сыпались на пол, точно от сварки, желудиные глаза буфетчицы за стойкой не обещали приятного общения. Да и шашлык, судя по тому, как его рвал фиксами один из разбойничьей шайки, был из мяса «ну уж очень» древнего травоядного аксакала. И вот ещё что: лесные – «здеся за башней налево, метров тридцать…» – цветы в гранёных стаканах и покусанные пивными пробками края столов. Одним словом, что-то не то… Зато тепло и к стенам приколочена всё та же древняя школьная чеканка в окалине порохового табачного дыма. Н, усмехнувшись, развернулся на каблуках…

У входа на башню повелительница исторических леденцов уже отправляла наверх «своих», дерзнувших прямо сейчас, без дополнительного снаряжения покорить неприступный, на первый взгляд, каменный палец.

– Ты как? – Глаза Л выдавали отхлынувшую грусть.

– Нахожусь в процессе… – Н провёл ладонью по её горящим контурным светом волосам. – Пойдём.

После незрячего колодца зелени внизу, открытая простору вершина башни казалась парящей. Впечатление усиливал настырный ветер, уносящий для нейтрализации зачатки любой хандры. Гид, увлекая по площадке отдыхающую кучку, бросала то туда, то сюда белые руки, и в воздух летели мгновенно забывающиеся названия посёлков, долин, голубых пиков. Зачем звёздам имена?.. Ведь это условность ориентации и признак слабого воображения, но патриотическая дерзость уже достигла практического апогея: сплошное парам! парам-м! Не пугайтесь, если что… Лети, дитя природы! Лети, человек! Полечу, если что… Вдохновение, впрочем, было объяснимо: тяжёлая растительность уходила волной в неприступные кряжи, привинченные дымкой один на другой. Небо торжествующе нарядилось плывущими лоскутами синего и белого, в долинах скопились небольшие отряды тумана, ждущие приказа о наступлении. Море – необъятная степь огня справа, слева, вдали – везде ниже, играло тысячью световых игл и пело хором с солнцем чарующую кантату вечности… Несколько портили общее впечатление гнилые зубы высоток, вылезшие по обрезу береговой линии, хотя отсюда они казались только пачками сигарет, равнодушно брошенными на недоделанном картонном макете жизни обедающими проектировщиками…

Н обнял Л сзади за плечи и почти насильно вырвал её из топонимических кудахтаний по поводу красот.

– Я без тебя ни за чтобы не додумался вырваться сюда – здорово! Ты чувствуешь – мы летим, мы птицечеловеки…

– Мы обычные люди… – она прижалась щекой к его бороде, – но разве это так уж и плохо?

– Я во сне вон там летал, – он указал рукой в сторону города, – а потом там… где горы. Только над морем я летать не пытался, наверное, потому, что сверху оно слишком неприступное внешним однообразием и всё движение у него – внутри.

Они замерли, какое-то время, думая каждый о «не своём»…

– Пойдём, послушаем! – Встрепенулась Л. – Там уже легенды и сказания в ход пошли, это должно быть интересно.

– А что слушать! В любой местности, где есть скалы, водопады, реки, ущелья пруд – пруди вариаций на одну и ту же тему: некто пылкий, бедный, златоречивый и обязательно красивый, то есть поэт – отвергается некой силой, препятствующей страсти, бросается в бездну на огненном коне и тонет – исчезает – сгорает заживо в реке пылающей любви…

– Кажется, она как раз вон про те белые скалы рассказывает, а ты не даёшь мне понять, в чём там дело.

– Орнаментация пространства. Жизнь без поэтики становится скучна буквальностью даже для самой последней твари. Ну, пойдём.

Однако, всё что удалось услышать было эпилогом: «…Так закончилась история любви прекрасного «как орёл» юноши к неприступной сердцем красавице Ы… И не перенесла она потерю влюблённого до беспамятства поэта, слагающего о ней стихи на крыльях облаков, и замерла крутым утёсом у входа в ущелье, а слёзы её превратились в речку, омывающую место его гибели. Душа же несчастной растворилась в небесных пророчествах поэта, как капля росы растворяется в палящем солнце… И теперь в грозовую неприступную ночь силуэты двух этих несчастных можно видеть в струях водопада у подножия скалы. Там плачут они от бессилия перед безумной гордыней, и несутся их слёзы вместе через моря к тем далёким, неведомым землям, откуда приплыл по легенде бедный иноземный юноша… Спасибо!»

Маленькая овация вознаградила вдохновение – актриса сияла.

– Теперь спускаемся вниз, там вы можете купить сувениры, и через десять минут отправляемся обратно, чтобы вы успели к обеду. Если есть вопросы – пожалуйста…

– Есть! – Н смело шагнул вперёд. – Почему ваш прекрасный город так густо оклеен предвыборными плакатами?! Лепят на фасады, на облицовку, где попало… Отдыхать мешают: только расслабишься – бац! – у тебя под носом чья-то линялая физиономия с пририсованными усами, очками и бородой маячит. Аппетит, простите, портят. Если у вас есть средства на подобного рода детские забавы, то лучше отдайте их дворникам, чтобы они веселее на жизнь смотрели и мы вместе с ними…

Л, округлив глаза, дёрнула его за рукав. Вопрос, впрочем, всех отрезвил, и публика сутуло поплелась по ступенькам вниз. Дама по ходу пыталась прояснить свою позицию: и то, и это, партия граблистов, трудности расставания с «наследием прошлого», хамство, низкая культура…

На что Н твёрдой рукою добил:

– Пансионат жалко – там бы ночью, в гирляндах огней… пить шампанское, жуировать, щёлкать каблуками, вальсировать, подхватывать сильной рукой гибкий стан. Или совсем наоборот – сидеть у раскрытого окна в библиотеке под старинной жёлтой лампой, упиватьсяэдак чем-нибудь проникновенным, чувственным, музыкальным. А потом слушать тонкое шипение прибоя и смотреть как гаснет в мозаике моря цветной пунктир ежедневного праздничного фейерверка…

Всё, что могло ответить невзначай испорченное настроение:

– Когда-то так и было…

Н, искренне стушевавшись, пробормотал:

– Вы простите меня, пожалуйста… Я спросил не со зла. Мне обидно за ножницы между задумкой природы и результатом человека.

– Молодой человек, что я могу вам ответить, если вы говорите моими словами! Но не теми, которые я заученно повторяю по ходу экскурсии, а теми, что спрятаны глубоко и вряд ли когда-нибудь пригодятся… Это нам надо просить у вас прощения за столь специфическое, примитивное гостеприимство – только как?!

Л стукнула Н по спине – тот высунул кончик языка, и показал пальцами, как он его отрежет. Дама, кисло улыбнувшись цветущей молодости, не ведающей пока о расплате, медленно побрела к микроавтобусу.

– Опять ты умудрился всё испортить!

– Я не виноват, мне тоже досталось. Только здесь на раздолье глаза немного отошли, а там, в городе они болели – ой, болели! Мне нельзя опускаться до олимпийского спокойствия… Как и всем нам заблуждаться относительно состояния эстетического лица мира, в котором нам суждено жить. Пусть порядок элементарный наведут, а потом пытаются зарабатывать на южной экзотике. Бизнес должен быть поставлен так, чтобы ни мы, ни они не отводили смущённых глаз, иначе с их стороны – это выглядит как мошенничество, а с нашей – как плебейская всеядность. Тем не менее, прости за выходку – каюсь, молю, готов стать на колени… Бессонницей озарений, трудом упорным, трепетом лобзаний, огнём душевным – мамой клянусь! – искуплю…

– Не смешно. Пойдём, а то отстанем.

– Ты знаешь, я как раз хотел тебе предложить «отстать». Тут есть чудный уголок с винами, песнями гор, шашлыком из бараньего свиньёнка. Нас там уже ждут – во как проведём время! – Он вскинул большой палец.

– А как мы выберемся отсюда?

– Что-нибудь придумаем, разве это необитаемый остров? Я мигом… – Н подошёл к экскурсоводу, ещё раз извинился за язык, попросил не ждать отщепенцев и вернулся к Л. – Ну что, праздник продолжается!

– Праздник? Пока было не слишком весело…

– Надо исправлять ошибки. Я человек не злой, поверь, но когда под нос суют фигу, то не замечать её для здоровья хуже – можно, отворачиваясь, свернуть себе шею. Обещаю с занудством покончить радикально, хотя и чуть позже. Вот тогда и займёмся метафизикой прекрасного, станем колбаситься, хохмить и всё остальное – потерпи немного.