Азбука Сотворения. Глава 6.

Ближе к утру, перекрученные клубками мысли, сигналы, образы, воспоминания в голове Н стали постепенно распутываться и обретать логические очертания. Сначала что-то неясное, бесформенное, но знакомое, выплыло сквозь временную муть на сетчатку глаз. Потом вкус перекатил по языку остатки вчерашнего аристократического ужина. Уши как будто уловили далёкие мерные удары сердца, похожие на работу ночного порта, и пальцы тотчас ощутили его осклизлое пульсирующее тельце: тук, тук, тук… Теперь для затравки необходимо было правильно выбрать направление мысли, и поэтому раскатистое эхо всех наличных органов чувств проникло в центр мироздания творца – мозг, заставив его вполнакала прозреть, вытянуть векторы предчувствий в цепочку, то есть системно поляризовать, чтобы понять себя как себя. Значит так: это он! – человек, художник, эстетический смутьян – уже неплохо, потому что Н сейчас точно не хотелось бы вообразить себя волком, солнцем, первым апреля, дождём или той же птицей, к примеру. Впрочем, важно было ещё закрепиться в себе, ибо завтра, а точнее уже сегодня, его ждут великие дела! – переверни – паршивое дерьмишко – переверни – триумф! – переверни – провал… Нет, всё-таки успех! Cлом всего и вся – что обрыдло, засохло, навязло в зубах и этих несчастных полутора килограммах серого вещества, претендующих на овладение миром совершенства и скорое разъяснение себя… Лаконизм, лаконизм, лаконизм. Итак, утро – почти рассвет, начало нового дня, нового мира, нового человека. Н прозрел: свет – скользящий, обманчивый, физически ощутимый бьётся в шторы на окне, заставляя их ходить волнами, можно сказать, дышать тканью. Он резко вскочил с какой-то чужой постели в момент внезапной вспышки амбиций – значит, молодым? – только что окончившим престижное художественное училище, иначе – институт, уже признанным микрогением. Но вот что с головой? Она, как будто, «старая» – из актуального, пока не наступившего времени… в котором Л, таинственный карандаш, феерическая поездка на юг и всё остальное. Одну минуту, а куда делась Л?.. Н принялся бродить по безразмерной шикарной квартире, где на грязном полу, в проходах, на кушетках – везде – спали давно заброшенные, вернее утонувшие в юности, знакомые лоботрясы. Он случайно попал в ванную, включил свет: из зеркала, щурясь, смотрел всё-таки «сам», но внешне уже забытый, щедрый на вселенские страсти. Всё верно – значит, амбивалентность: сознание это, а тело – то. Пусть! Выходит, нет смысла искать Л – она появится позднее, или скажем так: в нужный момент. Н вернулся в комнату со смятой серой постелью и… внезапно ему стало душно, жарко, потно. Он бросился к окну, крепко зажмурясь, откинул шторы и тяжёлые скрипучие створки рамы… Свежий бешеный воздух прямым, шумным потоком ворвался в лёгкие, перетасовал внутренности и вернул их на место – норма – как приятно быть нормальным! Н попытался открыть глаза, но ощутил не то боль, не то слепой, крутящий мошонку, ужасный страх увидеть мир прежним – ломанным, вчерашним – косым, угловатым на пересечении вертикалей и горизонталей. Раз, два, три! Он с кровью разорвал ресницы. И, о чудо!.. Тысячи ярких, светящихся изнутри птиц, носящихся в смуглом воздухе, наполнили душу уверенностью в успехе его «абсолютно безнадёжного дела». Н громко рассмеялся в лицо тревоге, ипохондрии, депрессии и смех этот побежал между сутулых, сирых зданий спящего города, перетёк на периферию, чтобы вскоре вернуться с окраин дразнящим ку-ка-ре-ку! Отлично! Внутри тела заиграла кровь, слетели кожные хмельные складки, паутинки печалей, тревог, и захотелось действия, слома, преодоления – ну, сейчас начнётся… Однако, он нажал на тормоза – дока! – неспешно перекурил, дождался пока километровые розовые руки утренних всполохов закроют горизонт и только после этого пошёл искать случай, стараясь не разбудить своих пожизненно спящих собутыльников. Пусть спят златоусты – стружечники, если могут. Пусть обмотаются своим мастерством «гладкого», как соплями, – ведь их не тревожат падающие звёзды… И тут ему жутко захотелось поесть – вернее сказать, пожрать! – каким-то образом подтолкнуть к выходу маленький огненный шар внутри. Н легко нашёл в сумраке кухню, потому что это действительно была квартира Ё, исползанная им когда-то на брюхе вдоль и поперёк, и оставленная там… в клешах, в воплях гитар, скрипе «ломовых стихов», в самозабвенном угаре. Но здесь его ждало разочарование – ноль, пусто! Ноль в холодильнике – двухметровом, пузатом колоссе, ноль в буфете – пережитке старины, ноль на столе и под столом. Лишь в горке немытой посуды вокруг мойки радостно сверкали шарики красной икры, да из опрокинутой пустой бутылки водки – бр-р-р! – время от времени непостижимым образом капало что-то зелёное… Голодная чесотка выгнала Н в столовую – тот же разор, и только две голые аппетитные пятки торчали в разрыве стульев – не грызть же их, в самом деле! Он подошёл к древнему филёнчатому пианино, чтобы со зла разбудить всё это рано деградировавшее царство, хряснуть по мозгам аккордом! Но клавиш на инструменте не оказалось, кроме одной – светящейся справа, писклявой «до». – До-о-о! – Н попробовал голос – До-о-о… Да, сегодня мне судьба предложит петь… – до-о-о!.. Он легко ударил по клавише, ожидая услышать «до», но вместо звука из тела инструмента выскочил ящичек – в нём лежал биллиардный шар с надписью «скульптура» – интересно… Пришлось стукнуть ещё, ещё, ещё… В ответ выползло с десяток вставных челюстей: вокал, живопись, поэзия, роман, эссе, симфония и остальное, что составляет массив искусства, его невидимой, как слёзы героя, грандиозной души. «Выставка! – пронзило Н – сегодня открытие моей персональной выставки, где я представляю все стороны моего многогранного таланта… Я один, да! Я в поле воин!.. Слышите вы, трухлявые идолы азбучных истин! Я – цель, а не средство! Я поменяю, сообразно замыслу, русла творческих рек и заставлю их вращать турбины интеллекта!.. Я построю плотины на пути у тупости и создам водохранилища, где бактерии совершенства изменят химический состав воды животного. Я отравлю сывороткой гармонии весь свет и обязательно создам из семидесяти килограмм бытовых отходов своё главное творение – самого себя, то есть ч е л о в е к а… Надо скорее бежать в выставочный зал – там ведь тьма упущений, натяжек, шероховатостей, наспех сбитых фрагментов – где на всё взять сил?! Но я ещё многое могу подправить до начала, до открытия – время-то есть. Проклятье! Муторно как… нестерпимо хочется жрать! Ну, пожалуйста, – е с т ь – какое двусмысленное слово… тогда пусть останется, банальное вроде бы, «позавтракать». По – завтра – кать… Опять нелепица. Ладно, вперёд! Н, выскочив из роковой квартиры на третьем этаже, понёсся в направлении судьбы. По пути, на одной из пустых утром улиц, он обнаружил работающую не то пирожковую, не то блинную со столиками в скверике рядом, набрал блинов, сметаны, джема, кофе и стал азартно уписывать предмет, наблюдая как дворник, похожий на маятник часов, разгонял по сторонам мусор. «Какое отличное дерьмо!» – невольно мелькнула в голове фраза из культового фильма, и тотчас чревоугодие было прервано резко притормозившим напротив коповским джипом. – Документы есть? – гавкнуло оттуда подплывшее жиром мурло. – Всегда с собой! – Ты кто! – Гражданин мира. – Чево?! – Просто стою и ем, разве я кому-нибудь мешаю? – До хрена вас таких простых развелось! – Это вы так решили, а у меня на сей счёт другое мнение… – сдерживая дрожь, начал было воспаляться, уже бросивший еду, Н. – Знаешь что, гражданин придурок! – сплюнул коп – ты не умничай, а то сейчас свезу в «обезьянник», посидишь там «просто» трое суток, мозги подлечишь, бородёнкой углы пометёшь и сразу станешь шёлковым законопослушным гражданином безо всякого ми-и-ира – ясно?! Не слышу, блин, ответа!.. – Ясно, начальник – гражданин… извиняюсь, начальник, ясно. – То-то! – мурло расплылось в самодовольной дидактической ухмылке – ладно, живи пока… – и, серанув дымом, исчезло. «Если поточней узнать о себе, какой ты на самом деле мудак, то возьми в помощники власть над людьми…» – так, отходя от казуса, подумал Н, наклонился было к останкам – да! – блинов… и в ужасе отпрянул! В тарелке теперь лежали не блины, а несколько фотографий – на них, спина к спине, группами сидели прекрасные обнажённые люди: восковые печальные мужчины и женщины с одинаковыми бескровными дырочками в холодных телах. Так и есть – война!.. Хвост самолёта, обломки зданий, остов моста, трупы… и среди всего этого бредёт с заупокойной бутылкой субботний знакомец – бродяга. Н прошил кислый пот: «Ситуация! Что же предпринять? Выбросить эту гадость, порвать, уничтожить?! Съесть!.. Как?! Да вот так! Раз и навсегда сожрать!.. Не оставить потомкам и намёка на их животную предысторию. Так надо! – корчась отвращением, он взял одну карточку – на удивление она оказалась мягкой, тёплой, возможно, остывающей плотью позора – скомкал и смело отправил в рот. Вкусно – не вкусно, а надо жевать, надо уничтожить, давясь, символ скотства, полить его изнутри соляной кислотой, ферментами, сжечь, нейтрализовать, обезвредить! И только ты – творец! – способен так, садомазохистски расправиться со злом, потому что ты трал – а кто же ещё?! Ну скажите, наконец, матерям: всё! всё! – ну кто-нибудь! – всё… Н спокойно допил кофе, недовольно икнул, достал чистый носовой платок, утёрся, и как ни в чём не бывало, поспешил к пределу. Ага-а-а! Кошмар во сне не страшен, если ты устанавливаешь в нём собственное созидательное, жизнетворное начало – вот! Город же просыпался в ворохе проблем, город потягивался, кряхтел, с омерзением смотрел на будильник, город пытался спастись от своей убыточной жизни под одеялом. Звеня, бежал вниз по улице трамвай «прошлое – будущее», из чёрной трещины в туче подмигнула одинокая звезда – на самой туче сидел, свесив ноги, огненный человек – или бес?.. Нет, огненоликий ангел. За стеклом витрины художественной лавки продавец, в расшитом стразами халате, вытирал пыль с метровых «номерных» мастихинов, из-за спины у него торчали два селёдочных крылышка, а голову венчала тюбетейка – шапо, похожая на волшебную гору с башней. Последнее, впрочем, скорее домысливалось возбуждённым творцом. Его боевой дух спиралью поднимался к точке кипения, разум сортировал по убывающей меру завершённости дел, и так он, в венчике умственных хлопот, оказался пред вратами ада – ли – рая… Терпеливо попрепиравшись с сердитым, продвинутым в «измах» охранником, Н, чеканя шаг, ворвался в зал своей творческой славы. Не надо, наверное, пояснять, что на вахте он привычно получил в спину удар: художнички… от слова ху… Прости, господи, худо! Но даже и не почесался назад, потому что всецело был впереди, где его ждал триумф. Став посредине огромного зала, Н довольно осмотрелся: вокруг на подиумах стояли скульптуры, проекты заоблачных городов, очеловеченных зданий, лежали рукописи, партитуры, только что отпечатанный трёхтомник избранного – поэзия, философские эссе, рассказы, роман с претензиями на вечность, беспризорные афоризмы. Стены по периметру светились фантастической живописью: здесь были острые портреты, тонкие пейзажи, звучный жанр, натюрморт, потрясающие мастерством «фэнтэзи», рисунки, шаржи, подмалёвки, замыслы, иллюстрации и десятки иных пограничных «штучек». В одной стороне зала стоял он сам – чуть незавершённый, слегка непросчитанный, далёкий от капитальной зелени бронзы. А напротив располагался высокий десятиметровый алтарь человеческого духа: сложная конструкция из тяг, плоскостей, панно, надписей, портретов, книг, нот, рельефов – аллегорический памятник тем, кто созидал высший человеческий разум. – И к кому… – воскликнул Н – я не прочь присоединиться!.. Нет, он скорее это не воскликнул, а пропел: при-со-е-е-ди-ни-и-и-тса-а-а… – эдаким красивым чистым баритоном – Да здравствует глория! В горле у него заклокотало вдохновение, он промычал, настраивая голос: м-м-м-о-о-а-а… и с ходу взял высокую ноту – о-о-о!.. Теперь его порыв окреп, оброс децибелами, он ширился, уплотняя пространство вокруг себя, и вдруг массивная люстра под высоким потолком зашевелилась, тонко аплодируя ему сотнями ярких хрустальных подвесок. – Браво, браво, браво! – присоединился к люстре Н – виват, творческий гений, ура! Скажете, рисовка? – отнюдь! – если можешь, делай! Что это за бред такой: могу – знаю, что могу, и поэтому не хочу… Ну, что за прыщавый онанизм?! Нет, сейчас т а к: лучшее всегда впереди! только вперёд и вверх! всё есть воля, ты есть воля! начни с себя! чтобы быть сильным нужно сильно бояться… И баста! – надо работать. В первую очередь он решил убрать резавший глаз бугорок на одной из статуй – взял молоток, зубило, если хотите, резец – прицелился и снёс! лишнее. Браво, браво! Теперь стало конгениально. Но особенно ему понравилось, что кусок мрамора, не достигнув земли, превратился в ворох мыльных пузырей, скользнувших ввысь. «Под руку» попалась ещё парочка мелочей – смахнул!.. Но довольно – нельзя же право излишне клиниться на скульптуре. Н взял в руки томик избранного, остро пахнущий типографией и произнёс: сейчас я изменю в этой книге одну фразу, и это значит, что здесь и в последующих книгах тиража, на седьмой странице вместо «везде хорошо, где нас нет» – будет стоять «везде хорошо, где я есть». Он махнул пером над соответствующей страницей – буквы закопошились, пошли волной и ловко перестроились по замыслу – отлично! Теперь живопись – собственно, пенаты – то для чего родился… Н приосанился, элегантно охватил палитру, оплевал её из тюбиков, подлил в плошки масла, пинена, лака и пошёл почти вприсядку вдоль стен – здесь равняя, усиливая, смягчая… здесь вводя контраст, конфликт, контрапункт… здесь размахивая пропущенную подпись… здесь, заставляя, божественный женский лик усмехнуться – всего одним мазком по зрачку – бац!.. Ну а тут, портрет некого сатирического вельможи – за счёт, блеснувшей сквозь бурые губы, фиксы – приобрёл околозвериный дьявольский оскал. «Так вот, вседержитель – слуга безвременья, ты не уважаешь меня и других как материал или часть мира, так пусть все узнают правду и прозреют насчёт того, кому они послушно кладут поклоны, и снимут эту мразь с медийного пьедестала истории!» Сплюнув в сердцах, Н отложил палитру и метнулся к инсталляции человеческого духа, добавить зеркального блеска золотым табличкам с именами его друзей и коллег, творивших на протяжении веков. Всех их он знал лично – допустим, рецепторно, позвоночно, архетипически – всех искренне любил, понимал, жалел, ценил. Хотя и спорил с похмелюги – ну и что! – пусть до хрипоты, до зубного песка, до извилистого мата… Но всё же не попусту, а истины ра-а-ади! Да и не рассорился ведь ни с кем насмерть, а ежели и охамил кого… то и они, прямо скажем, ещё те овощи!.. Ренегатствуют, юлят, проповедуют без права, лебезят перед властью, лауреатствуют. А знамя сколько раз теряли! а лицо! а себя! Хитрой тягой внутри конструкции Н чуть вывернул свой замысел в сторону воображаемого зрителя, подразумевая, что какой-то маленький шажок доступности искусство всё же может сделать ему навстречу. А «популяризировать вообще» – это ремесленное дело учителей, толкователей, критиков, брахманов, культрегертов или юродивых. «Должен сам! сам, сам, сам… Сам человек имеет перед собой обязанность стремиться к прекрасному – без этих подстав и подсовываний – почитай-де, калечка! Ведь именно ему – паразитствующему всюду! – культура, в первую очередь, сущностно необходима для установки пр-р-равильного мироощущения!» – подумав так, Н вновь отпустил тягу. И подобострастный поворот к воспринимателю, к ясельности и заинтересованному дидактизму, принял вид холодной в отношении идиотии – непримиримой с глупостью, невежеством, наивной простотой хама, и откровенно вытирающей ноги о пошлость – заносчивой фигуры. «Зело борзо!.. А ведь это идея!» – Н, приценившись, слепил вокруг подиума, на котором покоилась композиция, глиняный ленточный барельеф, олицетворяющий с у м м у, подавляемую развитым творческим духом: жадность, тупость, насилие, самодурство, зависть, невежество и прочее, через запятую… Таккк! Но, не удовлетворившись достигнутым эффектом, творец, выпростав язык и весело сопя, придал уродливым маскам, как бы спрессованным в общую массу, характерные черты известных истерических – пардон, описка! – исторических личностей. Опять показалось мало! И завершила глумление над химерическим злом дорожка босых ступней художника прошедшего, посвистывая, по мусору времени. Но довольно! Есть ещё важное дело… Впрочем, Н не удержался, отошёл подальше от творения и, наклоняя голову вправо – влево, с гордостью осмотрел монумент своей раскованности – право, лихо! Теперь главное – человек! – метафора цели, образ несовершенного совершенства, острый галечник природной целесообразности… Он твёрдо и медленно, вспыхивая и остывая, ощупывая, можно сказать, себя, подошёл к, увязнувшей в липком кале основных инстинктов, статуе. По замыслу творца подлинный человек растёт не диалектически из эмбриона – через роды, детство, юность, зрелость, старость – в бездонный потолок неминуемой смерти – нет! Человек, как гриб, лезет из под земли, имея уже классические пропорции, и двигается в себе незаметно, ступая на прибывающие тончайшие пластинки побед над собой души – шаг за шагом – вверх, вверх, вверх… Поэтому заготовка человека – ясно, автопортрет Н – находилась ещё по колено в паркетном полу, напоминающим в точке соприкосновения плывущую белковую зыбь. – Нет, голубчик, ты низок! – воскликнул творец и, обхватив холодную плоть эскиза за бока, потащил её туда… в облака, к идеалу. – Не идёшь, собака! – Н покраснел, вскипел, покрылся мутной моросью пота – вверх, иди! Приказываю, прошу, умоляю!.. Он ревел, выл, приступообразно напрягался – кажется, даже невольно пукнул от натуги! Но, но… нечто мерзкое окрест, нечто правящее пока миром, не позволяло увидеть хоть какие-то плоды его поистине титанических усилий. – Ах ты, тварь! Ты будешь расти! – Н пнул себя в зáдницу или, мягче говоря, в заднúцу. – Я понимаю, что эстетика – это вериги творца, но скажите тогда, что является её целью, если не человек?! Создавая талантливое, совершенное в искусстве, художник утверждает себя окончательно как создателя Человека! – из себя, из соседа, из того, кто родится завтра. Собственно «бесцельность» и «бесполезность» искусства – это его бесценность, то есть сумасшедшая ценность в мире идей, выбора направления, формирования позитивного мироощущения. И поэтому, надо понимать, что во внешнем мире у него нет настоящих задач, а есть только задачи внутренние: доказать неслучайность, законность существования рода человеческого, попытаться определить движением возможности и границы одушевления инстинктивного, примером творческого горения увлечь всех остальных на грандиозную битву с животностью в себе. Н криво усмехнулся: потом иронично скажут: как это мы сами не догадались! А я отвечу, не замечая сарказма: да потому что вы в одночасье перестали быть наивными, быть детьми, ибо растёт единственно то, чему жить ещё и жить. Растёт то, что задаёт вопросы и что далеко от «взрослого» самодовольства. Ещё усилие. – Поддайся! – взревел Н и последним рывком вытащил статую до щиколоток – ну пусть так! Человеку рано на пьедестал, рано сосать… вдруг резанули внутреннее ухо знакомые слова – пошли вон! Сегодня рано «сделать всё и сразу» – пусть и «тем другим» останется что-то, от чего руки зачешутся. И тут… он обнаружил на теле болванки трещины, вмятины, разрывы материала – это были следы его преждевременных усилий создать праобраз совершенства. Он метнулся за глиной и принялся яростно латать пустоты. Внезапно к колокольным ударам его сердца добавился шум из окна. Вбежал охранник: пора открывать, народ собрался, требует – не задерживайте! Пора, дескать! – Успокойте их как-нибудь… – бросил Н – ещё немного, сейчас! И службист поскакал держать оборону. – Вот уж, верно… господа, рано сосать друг у друга чле… – добила всё-таки здравый смысл известная цитата, и статуя, как по приказу лишившись скелета достоинства, стала оплывать в бесформенную глыбу – ожила, вроде. Сначала Н полоснул восторг: смерть – это начало новой жизни!.. Но ответственность, жажда триумфа воли и бесспорное сейчас тщеславие мгновенно бросили его, ещё не оперившуюся, не научившуюся летать душу, в отчаянную пропасть. Восприниматель толпой валит посмотреть на себя со стороны, можно сказать – подрасти, а увидит только очередное фиаско создателя, ещё одно фиаско, которое по счёту! Н в полубреду пытался ещё придать с е б е форму, но неожиданно новые волны трескучего провала прокатились по выставочному залу: картины кровоточили краской – ползли, буквы выскочили из книг и тысячью тысяч муравьёв разбежались по полу – облом! Статуи стали плавиться, рисунки на глазах пошли чёрной плесенью, даже макеты городов, сдувшись, бессмысленными клочками картона лежали на подставках, а ноты его гениальных рапсодий парили всюду в воздухе, словно бестолковые мотыльки. Н нашёл совок, веник и попытался собрать с паркета предложения, мысли, идеи, суффиксы, точки, но они торжествующим образом спрыгивали с совка и жалили, жалили руки, ноги, шею, позвоночник, его бессмертную, по допущению, душу. Бля – апокалипсис! Попытки остановить бегство красок с холстов тоже не удались – лишь добавили грязи. И верно: бунт цвета – это грязь, как и любой бунт… Глупая, неумелая рука, смешивая яркие чистые тона, не в состоянии создать из них радугу, а плодит только зеркальную невежеству серость – таковы законы жанра. Какого?! Жанра жизни. Н подбежал к окну, отодвинул тяжёлую штору и увидел внушительную толпу окружённую полицейскими мигалками – кома… Что дéлить или делáть?! И тут его взгляд упал на алтарь человеческого духа, зримые очертания которого он хотя и создал, но имел к самому алтарю лишь косвенное отношение перспективы. – Ну и!.. – он вопрошающе ошарил знакомые артефакты, триумфы, лица – чем вы поможете мне, несчастному собрату! Ведь мой провал – может стать и вашим: разъярённая толпа уничтожит не только меня, но и вашу нетленную до поры плоть! Или вы на одно мастера – являться ко мне в башку «с бодуна» и затевать пространные дебаты о вещах в себе?! Пом… помогите-ех-ш-ш! – захотел он крикнуть, спеть, возопить ещё недавно звонким баритоном, но из глотки вылетели лишь механические скрипы, шумы, лязги, шорохи – ш-ш-ш… Когда-то так после торжества музыки шипела железная патефонная игла на лбу чёрной, как сейчас небо, пластинки. Трагедия! Ш-ш-ш… ш-шалага, шалага… Что?! – Повзрослей, салага! – донеслось из-за алтаря, а возможно, это была издёвка державших остов, звенящих струн? – Повзрослей! – скривился Н. – Да-а-а! Проскочи годы, эмоции, страхи, аплодисменты, потери… – Как повзрослеть! Да и что это изменит сейчас, когда распад личности на составляющие кажется необратимым? – он тупо рассмеялся – повзрослеть… Ха-ха-ха! Нет, смех творца сейчас не был смехом сумасшедшего, не был истерикой или продолжением страха – нет. Просто ему стало очень весело: вся выставка – оплывшая формой попытка крика – теперь казалась ему скандальной акцией эстетствующих молодых бузотёров – да будет так! Чем хуже – тем лучше! Разве хаос не революционен?! Ага, и еблысь – в конец эволюционной очереди! Внезапно тьма накрыла сознание, и в смешении красок, букв, форм, нот – Н угадал даже не особую эстетику, а что-то выше – состояние великолепной, страшной грозовой ночи, в которой из выстрелов атомов, молекул, кварков, пыли создаётся регенеративная энергия бури. – Значит ломать?! – Тишина. – Сейчас не хочу! – А кто тебя заставляет… – Ломать – противоестественно для творца… – Но не то ли ты мыслишь сделать с миром? – Не то! Не то! Не то!.. – похоже, что создатель уже плакал… И массив алтаря в своём безупречном сиянии внимал ему с бешеным равнодушным сочувствием: ты сам! Потому что, кроме тебя, никого не было и нет! Потому что «ты! сделаешь». – Ничего я уже не сделаю, по крайней мере, сегодня. Лучше отложу акцию по отравлению мира ядом совершенства до лучших времён… Махнув рукой, он направился к выходу из зала. «Однако, я и прятаться не намерен! Встречу судьбу с открытым лицом – взглянуть бы на него сейчас… Ну, а если повезёт, то я всыплю всем этим поглотителям якобы прекрасного по первое – о!.. – число. Всыплю интеллектуально, естественно. Пусть узнают каков на выверку творец! И один в поле воин». Н «на полусогнутых» приблизился к двери, за которой громоздилось жаркое дыхание тысячи разъярённых глоток: ну, где он там!.. Доколе! Пусть явит миру свою «нетленку»! Откройся, художник, от слова ху!.. Долой творческий произвол! – это уже провокаторы – громи рассадники умственного неравенства! И следом нестройное, рабское: смело, товарищи, в ногу… духом окрепнем в борьбе… – Где, в чём и как! вы окрепнете… – проскрежетал зубами Н, взялся за ручку двери и… почему-то решил «привести себя в порядок». Он подошёл с закрытыми глазами к невесть откуда взявшемуся зеркалу, вдохнул смелости: ну, раз-два-три – я? – не я!.. Нет, это я! Ура! Он увидел на поверхности стекла себя сегодняшнего, подкопченного, искушённого первыми серебряными трещинками в смоляном поле бороды… «Вот как! Захоперивал выставку один – он же обфукался, ввиду спеси, а отвечать за всё предстоит мне, человеку, которому – вот уж воистину! – ничего не страшно. Что ж, какая-то логика в подобных кульбитах сознания есть… и не вы ли, старички – панове, ежедневно платите в аптеках долги по векселям «ошибок молодости»?! Не вы ли, не мы ли, не ты ли, не они ли – ли…» Здесь произошло подавление звуком «л» всех остальных – сейчас лишних, букв алфавита – и откуда-то из-за спины появилась Л. – Ты! – Н перекрёстно обвил её хрупкое тельце – зачем ты здесь! Сейчас сюда ворвётся толпа страждущих совершенства и разорвёт нас, тебя… Уходи скорее, а я их остановлю: пусть не одолею, но окажу сопротивление! – Это слишком просто… – мягко оттолкнула его муза – ты художник – слуга таланта, а не его повелитель. Если можешь сделать в жизни «хорошо», то не делай заведомо «плохо», убеждая потом всех и вся, что плохое есть хорошее, а ошибочное – правильно, как делают твои антиподы – параноики. Талант имеет право разрушать только эстетическую мерзость, мстить ей исправлением. Но те, кто сейчас за дверью храма, – разве все они не достойны сами понять свою исправимость? Ты же сам говорил, что далёк от проявлений национализма на бытовом уровне. Пойми – они хотят «быть хорошими». За тем сюда и жаждут попасть, ибо быть зрячим лучше, чем жить слепым, и они ждут от тебя не провала, за который как раз и порвут! А ждут именно о з а р е н и я. Так дай им то, что можешь дать – триумф духа, точнее даже души! Мы все люди, включая и того, кто сейчас сидит в камере смертников… Пусть мы живём без понимания, какими должны быть, и всё же мы в состоянии победить себя. Но мы слабы и сможем сделать это только после того, как сильный явит нам пример победы над собой – вот ты и яви «пример» с большой буквы! Докажи, что у творца нет иной первой задачи, кроме человека в себе, и что физиология тупого сопротивления друг другу на порядок ниже, чем интеллект соединяющий разное в целое… Возьми! – она протянула Н знакомый карандаш – эстафетная палочка поколений творцов доверена тебе – не мешкай! У тебя на всё – про всё несколько мгновений, уходящих в вечность… – Убедила! – вскричал, всколыхнул, вспорол мощной лужёной глоткой воздух властелин идеального и в десяток дельных, точных, страшных ударов инструмента придал хаосу первозданный творческий вид произведения. Буквы вернулись в книги, ноты – в партитуры, макеты взошли тестом, скульптуры обрели внятные очертания, краски мощными шлепками легли на холсты, рисунки очистились от скверны, а груда человека – его месиво – развернулась, словно пружина, немного покачалась и замерла на тонком миллиметровом пьедестале со скромной надписью «сё человек». В тот же миг дверь зала распахнулась, и ревущий вал публики проник во все закоулки художественного процесса. Н и Л подхватило течением, разнесло, закружило, запуржило… Их тела соединялись, сливались с другими телами, или, если угодно, душами – они перетекали друг из друга, обменивались плотью впечатлений, чувств, слабыми доказательствами единства, избранности, сходства целей и средств, конечным ощущением, что жизнь человека – это не навязанные ему собой же оплошности, тревоги, страдания, акты насилия, страхи, кошмары, трагедии, вакуум абсурда – долой этот раритетный дуракизм! – а огромное пространство радости, счастья, творчества, созидания, гармонии, любви, совершенства – ясный – красный! – доступное только тем, кто освоил правила движения по жизни без мук физиологии и боли толкания «других» локтями своего эгоизма. Наконец сумятица первых минут катарсиса улеглась, тела людей разъединились, разбрелись – они разговорились… Но присутствующие теперь пространственно души, впрочем, остались сверкать на плоскости потолка в ярком фруктовом салате самоочищения, самовосхищения и радости… То тут, то там занялись пылкие художественные споры: откуда талант? Каждому ли дано? Как достичь в себе большего, чем есть? Не раздавит ли задача крупнее тебя – именно тебя?! Как, родившись из страха, творцу одолеть себя, и есть ли смысл выздоравливать совсем? Где пределы саморазвития? Что противопоставить деградации? – и поэтому – что живое, что нет?! Гармония и контраст – враги или союзники? И так далее по чистой линии, восходящей в бесконечность… Отбиваясь от заинтересованных почитателей, собратьев, литавр, критики, репортёров, зевак, Н принялся искать Л, потому что без неё его лёгким не хватало воздуха, голове – крови, и руки не слушались, и сердце почти стояло. И он нашёл её стоящую в немом оцепенении пред алтарём человеческого духа. Он подошёл, обнял её сзади, обрёл целостность фрагментов и… пусть даже заплакал от «счастья быть!» с условием, что слёз его не увидел никто, потому что они текут внутри – текут по скелету, сухожилиям, мышцам, извилинам мозга и мыслей. Муза спросила, указывая носиком на персоналии в композиции: это всё твои друзья? – Мои друзья – твои друзья – друзья тех, кто накапливает – семь раз подчеркнуть! – оптимизм, а не разбазаривает время и жизнь, кто её – жизнь кладёт, чтобы унаследовать единицы действий потомкам. Опять возникает вопрос – зачем? И вот ответ: чтобы делать хоть что-то «от головы», а не тратить себя на бесконечное блуждание по физиологии и бытовой психологии, чтобы иметь целью нечто большее, чем жалкая безмозглая старость и мерзкая смерть в объятиях вселенского заслуженного одиночества. Кто думает иначе – тот и живёт иначе. Паскудно, что «иначе» пока «думают» – то есть вовсе не думают! – все, почти все, многие… Это варианты на личный выбор. Конечно можно и в одиночку, или даже парой, слопать необъятный, зефирный торт жизни, но вместе-то намного веселее, да и здоровее, надо сказать… – Эге, да ты оказывается гигант! – раздался сзади знакомый голос. Н без страха повернулся и увидел того самого копа, что давеча разрешил ему жить. – Ты это… ты не обижайся, браток… – насупился тот – понимаешь, еду я утром с происшествия – один троих «положил» на тридцать колото – резаных ран… Кровища, мухи! Так вот, настроение – будто тухлого дерьма наелся, а тут ты. И похож, вроде, на одного дерзкого моджахеда в розыске – ну я и наехал… – Понимаю – Н незаметно сжал ладонь Л – но ты же сам себе такую судьбу избрал? – Эх, брат – художник, да кто из нас чего и когда выбирает! Ты что ли талант в себе разыскал – это он тебя призвал, так и моя участь – меня. Это здесь в зале красота и восторг прекрасного, а на улице обстановка, мягко говоря, совсем иная – обойтись бы при даме без мата… – А что же мешает распространить власть совершенства на всё?! – Власть тьмы, наша общая то есть… – Сам-то ты как здесь оказался? Только не говори, что из интереса зашёл! – Брехать… – простите, мэм! – врать не буду. Нас сюда в оцепление бросили. Ты видел как толпа бесновалась – всякое могло случиться… Ну и сюда заглянул заодно. Я ведь тоже – только не смейся! – в «художку» ходил, но потом… Потом участь. Сейчас иногда на кухне от телевизора прячусь за рисованием – как-нибудь покажу. Вы – художники, думаете, что вы одни правы, и мы – сила, то есть, не нужны, но вот убери совсем власть хотя бы на недельку, и ты увидишь, как мир мгновенно в кошмар превратится, а человек – в зверя… – Постой, но если так быстро можно опуститься, то почему столь же быстро нельзя очеловечить общество? – Бесполезно! Хотя, вот у них спроси – почему нельзя? Я, например, двумя руками «за!», но не первый. Вот как только они все станут людьми – так и я туда же, а пока… Ну ладно, не буду вас больше отвлекать от славы, и, как говорится, большое спасибо за искусство! Я тебе скажу, что прихватил «отсюда» «кое-что» – «вот сюда» – он постучал пальцем по лбу – ты не обижайся на меня и прими на память маленький презент, как символ соединения двух ветвей власти – вашей: духовной, и нашей: физической, телесной, то есть. Коп протянул Н наручники – тот невольно одёрнул руку… – Да ты не дрейфь! Считай, что дарю вам с дамой для эротических фантазий. Ну, знаешь, как в кино бывает… – коп многозначительно подмигнул – бери! Новяк… И ещё раз – не держи на меня зла, пока! – он дружески хлопнул Н по плечу и исчез. – Кто это? – спросила Л. – Так… один побеждённый позитивным действием страх… Знаешь, надоели мне все эти овации, здравицы, восторги, потому что я брежу уже следующим проектом – летим! – Куда? – На свободу! – Н сцепил дарёными браслетами свою руку и Л – это наши обручальные кольца, а ключ мы выбросим в космос… Вперёд! Они взмыли в образовавшуюся на потолке бездонную прогалину и полетели над долами, весями, городами, сёлами, горами, озёрами, морями, ледниками, тучами, облаками, чтобы, наевшись досыта весеннего пылающего воздуха и влаги, пролиться однажды в человеческое неустойчивое половодье горячими цветными каплями правоты творческого жизнеутверждения. А иного – повторит эхо эха – художнику не дано… Не! да! но…

И вот ещё что: слишком много у жизни прокуроров – избыточно, непереносимо много. А вот адвокатов – один – другой доблестный идальго на толпу обличителей…