Сотворение духа (книга 1)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

Раньше на ткацких фабриках трудились «многостаночницы» – передовые ткачихи умело работающие на десятках станков. На моей творческой фабрике Люся тоже многостаночница: жена, муза, боевая подруга, соавтор, а в данном проекте – ещё и главная героиня. День этот заявлен «вдохновляющим» с целью объяснить читателю и себе, насколько возможно, – что значит для художника вдохновляющее начало, ироничный оппонент, имеющий параллельный взгляд, соединяющийся, на расстоянии вытянутой руки, с взглядом твоим… Моя муза – существо лёгкое, праздничное, не унывающее, и следующий короткий эпизод – убедительное доказательство этого, вроде бы, самодовольного утверждения…

В южный, провинциальный городок мы прибыли ранним утром на автобусе. Почти впотьмах, бессовестно зевая, добрались до железнодорожного вокзала, без боя взяли билеты на нужное направление и устроились подремать в зале ожидания. Вскоре пришлось эвакуироваться, так как в помещении началась уборка силами шумной глуховатой старушки, и Люся, защищаясь от гулких манипуляций железным ведром, вялых перемещений сиротливых пассажиров, потребовала завтрак. Мы вышли на перрон, взяли в походном буфетике кофе с молоком, перекусили на лавочке «своим». Пахло дождём, железной дорогой, низкие тучи не давали развиваться дню, в бесцветных сумерках кирпичное здание вокзала старой постройки походило на сгусток запёкшейся крови. До поезда времени было два с лишним часа, и мы отправились гулять по городу. Сотня запущенных пятиэтажных зданий, нанизанных на три улицы, сияющая гордостью за себя местная администрация, памятник какому-то клоуну, подобие парка, железнодорожный техникум, пара кинотеатров, магазинчики, кафешки, больница, милиция, рынок, фонарь, аптека – составляли «сити». За пределами этого условного оазиса раскинулись местами заасфальтированные щупальца довольно чистеньких слободок. Состояли они из одноэтажных разномастных домиков с палисадниками и немалого числа крохотных кустарных предприятий. Чем занимались мастерские – без вывесок точно установить не удалось, поскольку воскресным утром тихий городок вместе с собаками дружно спал. В список достопримечательностей мы занесли ещё зелёную живописную речушку на окраине, а также милое старинное кладбище, за которым угадывалось новое, понятно, бесприютное и холодное, как руки покойника. Да простится мне подобное лобовое сравнение…

Я зафиксировал свои куцые впечатления на цифровик, но не нашёл ни одной толковой точки, чтобы сняться с Люсей на фоне неведомой для нас камерной жизни… К тому же погода, порывистая и негостеприимная, продолжала капризничать: ни солнце, ни дождь не решались захватить эту остекленевшую местность, словно бы слегка ею брезговали… С чистым сознанием, незамутнённым чем-либо запоминающимся, через полтора часа блуканий мы с Люсей вернулись на вокзал. И тут нас ждало два приятных сюрприза: солнце всё же взяло верх над ненастьем, разогнало истощённые за ночь тучи, крыша мира окрасилась нестерпимой синью с десятком, похожих на хло’пок, облаков. А навевавшее во мгле мрачные ассоциации здание вокзала, похожее на игрушку из детской железной дороги, ярко загорелась от исцеляющего света. Красный цвет кирпича и простор неба над ним находились в удивительной гармонии. Руки сами потянулись к фотоаппарату… Сделав пару общих снимков, я попросил небритого таксиста снять нас с Люсей на фоне подарочного шедевра. Водитель особо не артачился, дополнительно сообщив, что зданию уже сто лет – юбилей! – и что его вот только месяц назад очистили пескоструйкой до нынешнего сияния, а «до того – ну дюже тёмно было». Информация, как говорится, исчерпывающая… Поблагодарив афористичного водилу, я увлёк Люсю во внутренний дворик вокзала, откуда затейливое деяние безвестного зодчего, положенное внахлёст на небо, казалось наиболее эффектным…

Внезапно во мне взыграл фотохудожник, и я решил сделать ещё один снимок: моя муза, одетая в нечто серебристое, с распростёртыми крыльями парит над мирской суетой. Прохладный двор был безлюден, лишь двое бродяг – путешественников спали на лавочках у входа в здание, и значит, ничто не мешало осуществлению скороспелого замысла. Одна беда: моя муза для совершенной композиции оказалась слишком мала… Я и приседал, и снимал почти «от земли» – ничего не выходило… Муза не летела. А под хвостом, между тем, уже пекла вожжа: когда и где обстоятельства пересекутся, как гвоздик в ножницах, вот так – гениально?! Оставив Люсю скучать во дворе, я проник в «служебное помещение» и выпросил на минутку у той самой глуховатой уборщицы крохотную стремянку. Причём бабуля, похоже, толком даже не проснулась в болотце своего закутка, и только неопределённо махнула пергаментной рукой… Тем временем, во дворе неожиданно добавилось народу: какие-то футбольные болельщики из молодых да пухлых с флагами и шарфами «сбирались» на подвиг… Пришлось чуть перенести точку съёмки – Люся при свидетелях стала артачиться, но всё же, зная моё упрямство и потешно ворча, влезла на заветную четвёртую ступеньку. Зеваки, развлекаясь баночным пивком, с попутным любопытством наблюдали за нашими телодвижениями…

Я же – артист и шут, по природе, – сразу начал изображать из себя крутого столичного мэтра, выполняющего чудаковатый заказ железной дороги. Они, в свою очередь, плотно окружили нас и помогали советами, как в той народной загадке про половой акт на Красной площади… Для меня все эти помехи – дело привычное, вожжа на теле практически уже дымит, снимок захватил всё воображение, но ещё не занял место в карте памяти… Я злюсь, шиплю на Люсю, она не может справиться с волнением, либо смехом, и всякий раз, когда я уже готов нажать на кнопку, – то опустит руки, то не туда смотрит, то согнётся, то предательски покраснеет. Ну, что тут сложного!.. Руки – крылья, спина – прямая!.. Облака – на месте, кирпичная вязь в кадре, снимок – всем спасибо!.. Один щелчок и конец мучениям, тем более, что болельщиков во дворе заметно добавилось. Ещё чуть – и заполонят собой всё. Внезапно малиновые флаги у них в руках разворачиваются – они похожи на наши «антимухоморские», только с эмблемой любимой команды посередине. Фанаты по-хорошему возбуждены, горласты, знамёна зовут, шарфы греют, пиво делает своё дело, а «моё дело» пока встало. Летящая муза, голубое небо в заплатках, кирпич – бац! – первое место… Теперь ничего этого не будет, публика добродушно прикалывается в намерении силами своей дружины – третьего что ли дивизиона! – порвать соседей за какие-то древлянские обиды…

Но мы-то тут причём! – рыдает во мне конституционный слабак, уготованный в детстве к драмам. А человек, рождённый для побед, который замещает его на поверхности – боевой, хулиганистый, смешливый – неожиданно предлагает: ищи! Не сдавайся, жми на гашетку! Победа будет за нами… Ах вот как! – колотит по рёбрам сумасшедшее сердце. Именно так! – вопят, сцепившиеся в драке за мозжечок, две стороны моей противоречивой сущности. Да сколько угодно! – я, вдохновлённый замаскированным под творчество сумасбродством, собираю вокруг Люси всех фанатов борьбы кричалками и пивом со свободным временем… Землячки, братишки, ребятки, можно вас на минутку! Давайте, станьте в круг, ведь это же ваша Ника – богиня Победы! Мы обязательно победим! И вы тоже! Люся, лети! Руки – выше! Эти флаги – направо, эти – чуть влево! Все смотрите на вашу богиню и мою музу по совместительству, ешьте её глазами! Сейчас… секундочка, есть! Ещё дубль… Облака – замереть! Ветер – вперёд! Последний, контрольный выстрел! Солнце, помоги!.. Длинный пас, удар «с лёта», го-о-о-о-ол! И только теперь долгожданное: всем спа-си-бо!..

Фотосессия технично заканчивается, народ, гомоня, возвращается к пиву. Стремянку я тут же отношу неожиданно проснувшейся бабуле, наслаждающейся теперь пустым чаем с сахарином. Это непорядок! Надо бы ей за невольную подмогу купить двухсотграммовую шоколадку: побалуйся, мать… Пока, ребята! И прямиком – на посадку, Люся!.. Потому что наш поезд уже тормозит, а стоять ему всего пять минут, ты поняла… Я сую «массовке» своего праздника визитку с электронным адресом, и клянусь Яшиным вместе с Пеле – выслать кому-нибудь из активистов окончательный вариант снимка. На нём всё вам уже известное: затейливость горящей столетней кладки, режущая глаза отмытая синь, белые кляксы по краям композиции, а в центре – богиня Победы раскинула прозрачные крылья. Лик Ники, как и лик всякой подлинной богини – не определён, волосы светятся в контражуре. Вокруг неё десятки молодых счастливых бойцов с изумрудами блестящих глаз, готовых хоть сейчас сложить головы за идею! Флаги по окружности составляют спираль…

И разве это не есть Победа?! И разве это не законный повод ближе к обеду накатить водочки, под вдохновенный стук колёс и бутерброды с огурчиком?! И разве творчество, как таковое, не состоит в том, чтобы случайность первоначального замысла – от которого, порой, до поражения один шаг – превратить в победу и логику замысла нового?! И разве любая мелкая победа не подготовлена в тебе прежними крупными поражениями, от которых всего два шага до настоящего вдохновения, одолевающего в полёте пропасти неблагоприятных обстоятельств?! И разве сонное течение нашей водянистой жизни не заслуживает того, чтобы на его поверхности – стремительным движением! – поднимать волны очередной веры в себя, в предназначенность буре как источнику адреналина?! И разве от этого движения, порой тупикового, самодостаточного – не пол шага до обобщения твоего личного праздника всеми, кто терпеливо праздник ждёт – упрямо в него верит?! И разве праздник этот не является целью искусства, которое хитро лепит его из беды, чаще всего, из «ничего» досады на губительный покой тягучей обыденщины…

Последний абзац, как вы уже наверное догадались, – это конспект наших с Люсей тостов по поводу очередной победы над собой, над обстоятельствами места и действия… В купе мы ехали одни, ночью недоспали, поэтому после третьей рюмки Люся буквально на глазах спеклась, чихнула и завалилась основательно вздремнуть, как всякий выпотрошенный творец, сбросивший с души очередную навязчивость. Я же, чуть хмельной и весёлый, решительно удалил из карты памяти цифровика все дубли, оставив только дорожный отчёт и ключевой снимок, на котором богиня Победы вдохновляет безвестных бойцов на перманентный подвиг жизни… А того первоначального, так и неосуществлённого – можно сказать, скупердяйского – замысла мне совершенно не жаль, ведь настоящая сила характера заключается в гибком умении всегда – подчёркиваю! – делать нечто лучшее, чем планировалось. И без пресловутых «мук творчества»…

 

ПРИВАЛ. ЛЮСЯ

Незадача с подзаголовком выходит: будто Люся похожа на испещрённую надписями лавочку в городском парке, а я предлагаю вам на ней посидеть. И хотя, это не так, на коротком рассказе о моей музе – вполне можно расслабиться… Странное чувство и слово «любовь». Рядом с ними ощущаешь себя собакой, которая всё понимает, согласно поговорке, но сказать не может. Эта непредумышленная немота побуждает взяться за перо, чтобы доверить копеечной бумаге ускользающие в повседневной суете штрихи жизни дорогого тебе человека… Хотя, я часто задаю себе вопрос: зачем поэт говорит о своей любви – об интимном! – всем, прилюдно, называя «нижнее бельё» – лирикой? Чаще, видимо, он так скрыто бахвалится – вот какой я, и вот какая у меня любовь! «Я помню чудное мгновенье…» «Аххх, какая женщина!..» и проч. Или он, таким образом, прилюдно обольщает некое хрупкое создание, добиваясь банального своего… Либо ему просто нужен повод поиграться в идеалы, вдохновиться, мечтательно всплакнуть, эмоционально очиститься, выплеснуться в произведение, ибо у немой любви – короткая память… Кстати, потом «слова о любви» он может достаточно выгодно продать – сбыть, что не такая уж редкость. Ещё догадка: красивая лапша ловко маскирует комедию положений своего довольно некрасивого, но жутко приятного, физиологического производного – секса. Допускаю, что это ошибочное суждение, тем более, что у меня в похожем случае – задача несколько иная… Я хочу, чтобы и вы полюбили героиню моего рассказа, как явление редкое, чтобы перенесли с улыбкой эту любовь в свою жизнь, насколько это возможно.

Шесть страниц впереди – это не портрет в обычном понимании, а клеточки, по которым неумелые художники часто переносят сложный рисунок… Люся невелика, создана природой «под руку», имеет уши аэродинамической формы, смешной намёк на причёску, беспокойный нос, её только увидишь или вспомнишь – и сразу улыбнёшься. Она для меня – заготовочный «человек будущего», как тот Буратино для сказочной страны за нарисованным очагом. Лицо у неё оригинальное, ассиметричное, подвижное, как у всякого красивого душой человека. Фигура – спортивная, спина широкая, словно футбольное поле… Шутка. Люся – это нерукотворное чудо: лобик – удивлённый, глазки – горят, бровки похожи на чайку, как её изображают дети… Во внешности у неё нет ничего лишнего, нажитого, искусственного, даже бабского макияжа. При всём своём буйном воображении, никого, кроме неё, рядом с собой представить не могу. Если бы Чехову, в своё время, досталась такая вот муза, как Люся, то он, возможно, и не заболел бы чахоткой, и до конца своих долгих дней писал смешные рассказы, изобилующие шипами на розах…

Обобщающее имя «Люся», которым её теперь крестит стар и млад, включая даже детей, она получила не сразу. Была «по жизни» ничего не говорящей Людой, но, в пику этой «бессловесности» – всегда имела массу домашних кличек, которые точнее, чем паспортное имя, передают окраску человека на протяжении череды лет. Дульсинея, Чиха, Мамонтён, Булка, Цуц – тебе, Ру, Жижа, Чадо, Перчик, Добрючина, Сдоба, Моллюск, Чита, Джузеппа, Мегерищ, Тролль, Горечь, Шубутня, Лу’чина, Хрюн, Королева – Мать, Эсквайр, Курица, Хьюго, Тык-ковка и дррр… Эти прозвища, в свою очередь, очерчивают суть её гибкого характера, который можно справедливо назвать «умиротворяющим беспокойным оптимизмом». Отсюда – не удивительно, что как бы жизнь её не трепала, какие бы бесконечные уроки и порки не преподносила – у неё всегда хвост трубой. Возможно, из неё вышел бы замечательный клоун или артист комедийного жанра, но судьба уготовила ей иную участь – стать женой сложного человека, практически, творца. И хотя для Люси это на какой-то момент явилось неожиданностью, она, как любая податливая женщина, быстро перестроившись, смело впряглась в нелёгкое семейное ярмо…

Будучи человеком бесконфликтным, мягким, она свой характер проявляет так: отдавая поле битвы энергичным и напористым, использует паруса их порыва, чтобы умело лавировать по волнам жизни. Чем в себе она действительно свято дорожит – так это врождённой гордостью. Её трогать руками категорически запрещается, потому что Люся сразу прячется в панцирь «эго», начинает упрямится, а упрямство, как известно, – это ум гордеца. Впрочем, после горьких обид она легко выходит из крутого пике, ибо считает войну – делом изначально бесполезным, пустым, абсурдным, похожим на жевательную резинку. Будни – борьба за существование, для неё, не более чем «сильно вынужденная», производственная необходимость, поэтому она не слишком-то ловка в быту, без огонька занимается обычной работой, покупками, стиркой, уборкой, приготовлением пищи, воспитанием. Более органична Люся за столом с рюмкой, но поскольку заниматься «этим» постоянно нельзя, то следующее по значимости для неё дело релаксации – усталая дрёма в горизонтальном положении на диване, когда она уносится в прозрачный мир грёз и фантазий…

Картина первая, семейно-бытовая. Люся, указывая перстом на купленный по наивности у цыган баллон с сахарной патокой, утверждает: «Мёд искусственный – засахарится, станет настоящим». Входит раздосадованная в комнату и, ударяя ладонью о ладонь, восклицает: «Не развалились у бабушки пельменики!» Негодует на сына: «Говориттт, что у него кроссовки не грязные, а «невытирающиеся!» После сытного крестьянского ужина, хулиганит: «Хочешь я на тебя чесночком рыгну?! Нет?.. Ну, тогда выходи из кухни скорее!..» Утром «после туалета» отрешённо так глядит в окно: «Вот ты говоришь, что хочешь определённости… но бывает, что определённость во-о-овсе не приносит удовлетворённости…» Вечером Люся ведёт с дочерью путанную дремотную перебранку по поводу завтрашних подвигов, дочь умеренно раздражённо замечает: «Джузеппа, иди выспись – утром поговорим!» На кухне с участием спрашивает: «Что ты ел на обед?.. Гороховый суп в судочке?! Да ты с ума сошёл!» Пританцовывая, мурлычет: «Неплохое вареньице я бабушки спёрла!» Дочь с любовью обращается к только что проснувшейся Люсе: «Синеглазочка моя…» – та ей мрачно ответствует: «Да, утром у меня такие синяки-и-и под глазами…» Или вот сцена: утром я прыгнул на Люсю из-за двери с звонким – «Авв!» – пытаясь растормошить. Она – чуть мятая, растрёпанная – и бровью не повела: «Не пугай! Сам можешь испугаться…» Уже довольно взрослой дочери, которая до той поры не слышала – на юге-то! – об окрошке, поясняет: «Окрошка, Ия, – это как салат Оливье, только залитый квасом…» За полночь, на одном из развлекательных ТВ каналов обнаруживает нечто порнографическое: «Это что за детское кино?!» Как-то вечером Люся «выносит мусор», впереди в сумраке паренёк рьяно чихает, она начинает выговаривать как бы сыну: «Май, дурак совсем, ты где целый день шляешься?! Отца не видел?.. Иди-ка домой, он давно тебя ждё…» Но тут в ответ получает кинжальное: «Да пошла ты в жопу!» И тут только к Люсе возвращается адекватность: «Нет, это не мой сынок…» Она резко уходит в сторону и прибавляет ходу, чтобы, по её же словам, «не надели ведро на голову»…

У Люси нет периодов жизни в общепринятом понимании. Как только лет в десять она научилась понимать прочитанное, «толкаться локтями», обнаружила достоинства слова «эго», у неё начался сплошной винегрет из взлётов, падений, удовольствий, разочарований. В условной юности к нему добавился привкус секса, гулянок, поисков «мечты», а позже – понятная апатия от самоповторов. Её характер формировался в кучерявых долинах книжных идеалов, кинострастей, трудно соотносимых с нашей реальной жизнью. Но тут она неоригинальна – это общая линия жизни всех слабых натур, пардон, включая женщин. Однако неглубокое проникновение в неё как хорошего, так и плохого, при подвижном характере, дали в сумме розовощёкого бодрячка, слегка оторванного от быта, незлобивого, чуткого по природе, толкающего в спину всех склонных к меланхолии. Такой характер магнитом тянет к себе людей, лишённых зависти. На работе и дома она всегда в центре внимания – к ней прикованы горящие взоры страждущих положительных эмоций, и Люся как опытный артист, под крики «браво!», охотно исполняет свои специфические скетчи. В ход идёт потешная жестикуляция, мимика, неповторимые выкрутасы, притопывания, оригинальные обороты речи… Типа: «ерундикция» – то есть плохая эрудиция, «надо вымыть стёкна» – помыть стёкла на окнах, «трепак» – болтун, «я сегодня побеспокойней», «это смотря как смотреть»… Плюсуем сюда парадоксальные утверждения: «Вкусная, красиво оформленная пища – вредна. Надо есть невкусное – тогда меньше потолстеешь…», «Хорош ржать, иди лучше отдыхай – ну в смысле – работай… Творчески!», «Здоровье – не журнал «Здоровье», его не купишь…», «Нет, я знаю, что месяц и луна – это одно и тоже…» и так далее. От этого коктейля окружающим становится хорошо, комфортно, исчезает уныние, холод, беспросветность, часами и годами стоит возбуждающий на импровизацию хохот. Когда ей не хватает аудитории семьи, коллег по работе или домашних тараканов, она, вывернув наружу карманы демисезонной куртки, торчащие в разные стороны как белые крылья нищеты, идёт «в народ» подбодрить уличных торговцев, алкашей, пенсионеров, обывателей, прочих угрюмых праздношатающихся. У людей, подобных ей, до естественного конца сохраняется ощущение молодости духа, готовности к подвигам, экспериментам. Они никогда не теряют надежды ещё куда-нибудь укатить, увидеть новое – удивиться, себя показать – удивить, за другими понаблюдать, посмеяться, кутнуть там, где тебя не знают, на всю катушку. Наверное, пессимизм и деградация начинаются с осознания почтенности возраста, с неумения улететь на планере мечтаний в сказочные долины умиротворённости…

Картина вторая, общественно – бытовая. Люся приходит с рынка возбуждённая: «Русская сволочь, начернил себе волосы, чтобы от армян не отличаться и лохов по праву обвешивать!» Достаёт до икоты грустного нацмена торговом пятачке за несоответствие цены и качества. Тот говорит ей ну очень, по его понятиям, обидные слова: «Нэт… У тебя мужа нэт…» Обращается к присутствующим: «У меня много есть чего сказать, но у меня не так много слов». На улице подмечает: «Такой наглый котёнок – наверное, кошка…» Заявляет собутыльнику: «Я твоё понюхаю, а своё, таки, выпью…» На призыв к культуре поведения отвечает: «Когда я захожу в туалет, вот уж мне там точно не до эстетики!..» Даю почитать Люсе свою рукопись и вдруг пытаюсь с ней общаться… Реакция: «Папа, я не могу тебя, одновременно, слушать и читать…» Снова терроризирует национальное самосознание: «Оттого русские так брехать насобачились, что работать не хотят!» Перед выходом из дома мнётся: «Хочется что-то купить, но ещё не знаю – что…» После работы: «Это не день, а сумасшедший дом!..» Философствует: «Даже валяться – это не то же самое, что пахать…» В самый разгар инфляции интересуется: «У тебя нет мелких тыщ?!» Смотрит телевизор: «Мне кажется, что у этого продюсера в кармане по ножу…» Топчется в прихожей, поторапливая на дачу: «Пойдём быстрее, а то башмаки высохнут и снова грязными станут!» За праздничным столом вскакивает: «Я предлагаю выпить за меня, потому что я себе очень даже нравлюсь!» В другой раз я иронично заявляю, что Люся – «самая умная, обаятельная и добрая». Она, ничуть не смущаясь, соглашается: «А, между прочим, это правда!» Утром Люся – ребёнок пятидесяти лет – сидит на кровати, зевая, не хочет идти в детский сад… на работу: «Приснится же такое, что и представить невозможно!..» Приобщаясь к поэзии будней, спрашивает о еде на столе: «Не много же, не мало же, нормально же?!» Кряхтя, гремит на кухне бутылками: «Я дни считаю по этикеткам на пиве»… Для тех, кто не знает: когда-то всё пиво было живое, без консервантов, и срок хранения у него был дней десять, не больше…

Тут впору задуматься: что же такое судьба? Беспросветный кандальный фатализм или нечто управляемое, оставляющее право на выбор? Если говорить о Люсе – то это, несомненно, второе. Её не устраивает участь щепки, несущейся по течению. Она всегда барахтается, гребёт, набираясь перед тем в плодотворных спячках тысячу тысяч калорий жизнелюбия. Плюс харизма, юмор, несомненный талант обаяния, который не перечеркнули даже ветра загулов, поднимающие в близких шторма негодования, где волны почти ненависти чередуются с приступами поросячьей любви и обожания… Здесь поневоле недоумеваешь – каким должен быть человек? Таким, каким ты его себе представляешь, или таким, каков он есть, ибо первое всегда приводит к опреснению, усреднению личности, к серости. У Люси достоинств больше, чем слабых мест, но, если присмотреться, они находятся в зыбком равновесии, не давая расслабиться – привыкнуть к ней. В этом ещё одна её фишка как человека, ибо она именно «человек», а не женщина – типичный образчик «слабого пола». Ведь это не женское, право, если человек ежесекундно лицедействует, хохмит, умничает, щекочет ноздри души одним фактом своего существования? Кстати о носе: для Люси – это сакральная точка в пространстве, на которой она постоянно заземляется при избытке статического бытового электричества. Её нос всегда в движении, он живёт своей отдельной «гоголевской» жизнью, он почти что «член семьи». Его чистят, за него волнуются и переживают близкие, его промокают, полируют, просто трогают, как бы убеждаясь, что он на месте. Вокруг него возникает масса забавных ситуаций…

Картина третья, физиологическая… Люся темпераментно доказывает: «Эта майка чистая!» Оппонент: «А как ты определяешь её чистоту?» «На нюх, но у меня сейчас нос немного не работает…» Как-то по пути на дачу я пытаюсь всучить ей в свободную руку дополнительный груз. Люся резонно интересуется: «А чем я нос чесать буду?» Лежит вечером на диване «под телевизором» и безостановочно чихает, дочь каждый раз терпеливо желает ей здоровья, но вдруг и она не выдерживает: «Я уже устала говорить тебе – будь здорова!..» Утром из ванной доносятся звериные рыки. Народ интересуется: «Люся, что с тобой?» «Надо срочно трубы прочистить!.. Чёрт возьми, не вовремя гадский чих достал, брр! Ап-чха-а!.. Атлична!» Или такие фразы: «Я уже час чихаю – делать ничего не могу… От соплей совсем озверела – любого порррву!» Следом, вдруг огреет кого-нибудь по балде: «Говорила тебе – за нос не хватай!..» Во время праздничного ужина Люся счастливо шмыгает носом: «Ну вот – от удовольствия нос потёк…» Известны случаи, когда после серии Люсиных «чихов» собеседник забывал, о чём только что говорил… Завтрак на даче, который обычно готовлю я, в силу специфики этого дела, заканчивается обещанием Люсе ещё более вкусного обеда. Она восклицает: «Быстрей бы обед!» Утром зевает: «Сон бывает сильнее меня – я могу, сделав зарядку, снова заснуть…» И тут же: «Хочу спать и есть одновременно…» Придя из парикмахерской, Люся смотрит в удивлённой отрешённости на зеркало: «Ну и постригли меня… Я теперь – огурец с ушами». В ответ на мои упрёки, что «она» немного потолстела – «окарапузилась» Люся язвительно заявляет: «Ну и найди себе, Папа, осиновую талию!..» Как-то раз говорю всклокоченной весёлой Люсе: «Пойди, посмотри на себя в зеркало…» Ответ короток, как выстрел в ночи: «А что я там не видела?!»

Самое лучшее состояние для Люси – праздничный пир, за столом она также органична, как бровь над глазом: ни одного лишнего движения, вилку не уронит, ничего из еды не упустит, в рюмку не промахнётся. Но еда и алкоголь для неё – лишь прелюдия, обычно она ждёт – не дождётся задушевной беседы, в которой ей на терапевтическом уровне нет равных. Она – чемпион по метанию словесных бубликов: берёт любую тему влёт, а если чего-либо толком не знает, то чисто и гладко врёт о предмете разговора так, как будто знает о нём по существу. Ни разу на пирушках не была уличена в усталости или унынии. Если у Люси есть достойный умный собеседник, стоящая закуска, выпивка, то она пересидит – переговорит за столом любого. Но и сам по себе разговор для неё не столь важен, она всегда одержима страстью на отвлечённых, прямых и личных примерах поддержать собеседника, отдать ему часть лишней энергии, которую, впрочем, без спроса берёт везде, где плохо лежит. Эта энергия, лишённая права на выход, на выхлоп начинает подтачивать нашу Люсю изнутри. Это похоже на аккумулятор, который быстро испортится, если его всё время только заряжать и не использовать… Вот она и врачует чуть не до волдырей на языке многочисленных больных – детей, подруг, сослуживцев, соседей по даче и дому, друзей мужа, которых считает родственными душами. Ей вообще надо побольше таких вот душ, чтобы было не так тоскливо жить в этом, продуваемом сквозняками пустодушия мире… Ведь сострадание для умного человека, как чувственный акт, – это перенесение на себя боли «другого» через переживание «за себя»…

Да, странная штука – любовь, это скорее инструментально не проверяемая тоска по своему чистому и достойному отражению в зеркале другого человека, и не надо путать её с мальчишеской или похотливой страстью. Любовь существует только для тех, кто мечтает «сознательно и зрело» разобраться в жизни, так как сделать это вдвоём, скажем, намного легче. Юнг талантливо мошенничал, когда говорил о женщине как о тёмной – по аналогии с Луной, – стороне мужского «я», подталкивающей его к разрешению собственной загадки… Всё намного проще: в любви заложено огромное омолаживающее начало – если человек старится, опускается, то это значит, что в нём нет любви, нет жизни. Однако нельзя любить идеал, поскольку – это уже нечто похожее на религию, в которой отсутствует созидательный крутящий момент достижимости именно своей потенции, какой бы спорной она не была. Ибо на каждом из нас лежит метко названный «первородным» грех рождения от животной Природы. Одновременно, нельзя любить материю, поражённую метастазами эгоизма, зла, поскольку – это уже рабство, толкающее вниз. Любить можно лишь нечто жизнетворное, незавершённое, движущееся, равновеликое тебе, что заполняет кислородом вдохновения белые пятна души, поднимая её до состояния силы духа, до гармонии «только в полёте» вдоль сияющего тайнами позвоночника Млечного Пути…

 

Вернусь к неожиданно прерванному чувствами рассказу: вслед за моей уснувшей музой – уснул и я, ведь мы связаны с ней тонкой пуповиной эмоциональных откликов и субъективных оценок, без которых всякий дуэт неизбежно распадается. Поспать мне толком не удалось, потому что по внутренним обстоятельствам я, как будто, находился в длинном мокром туннеле, похожем на осенний недельный дождь. В подземном плену меня держали довольно странно, то и дело вызывая через канализационные люки, словно бы в престижную загранкомандировку, – помогать Люсе в её душевных делах. Там я вроде как блистал в свете, носил чёрный смокинг, наслаждался триумфом рядом со своей музой, а потом опять возвращался «к себе» для пытки неизвестностью. В общем, я был частью декораций какого-то авангардного спектакля. Финалом этих двойственных мучений стал короткий, как ожог, эпизод, в котором могущественная неопознанная сила пыталась утопить меня в чёрном подземном озере… Я отчаянно сопротивлялся, вырывался, матерился и, кажется, наяву даже вскрикнул… Позже я уже не спал, отходя от кошмара в медово зефирной полудрёме, а вот что приснилось Люсе – узнал от неё чуть позже…

 

ЛЮСИН СОН

Слава гуляет под ручку с провалом, триумф воли, чаще всего, наступает после крупных неприятностей. Хвост гоняется за собакой или собака за хвостом – установить невозможно. Всё в жизни перепутано и, потянув одну ниточку, можно распустить весь свитер… Производственные кошмары во сне – отпечатки непомерных физических, психических нагрузок на любой нервной работе… Те, кому не снились производственные фантасмагории, – никогда не пахали до пота, не доводились скандалами до гипертонии, не пытали себя страхом и стрессами до гипотонии. Добывать средства к существованию «посредством работы» вдвойне неприятно, если чувствуешь, что мог бы родиться наследным принцем, дочерью роскошной кинодивы, существом, предназначенным для гольфа, охоты, бутиков, яхт, для президентских номеров в высоких отелях. Чем проще сознание – тем горше ощущение, что жизнь твоя сложилась как-то не так, что судьба к тебе вопиюще несправедлива, и что именно ты, а не «вон та рожа» должна сейчас купаться в шоколадной ванне на экране сытого телевизора. Есть иллюзии более горькие, чем у простаков. Например, сложный, критически себя оценивающий ум тоже хочет славы – трудовой, мозолистой, но неизбежной. А то ведь «у нас» процентов девяносто, если не больше, «вполне достойных» уходят в небытие без премии, и во имя чего они трудились, как проклятые?! Трудились, трудились…

У Люси сознание двойственное, в равных частях сочетающее ум и простоту, рассматривание мира через калейдоскоп и аскетичное желание получить от жизни только самое необходимое. Но побольше… да так, чтобы не захлебнуться и обязательно, в «этой жизни», без непонятных потоммм… Сны её посещают клонированные от быта, работы, семейных отношений – с крохотными поражениями сначала или в середине, но с непременным фурором в конце. Человек она – умеренно добрый, весёлый, мало кому причиняющий неприятности, и подсознание отвечает этой незлобивости – адекватно. К триумфу её зовут мои авансы, перспективный образ жизни, природный оптимизм, понимание всякого насилия над собой как блага. Провалы в Люсиных снах случаются всего двух – трёх типов, за каждым из которых можно обнаружить красный бугорок шрама в душе. Вот, например, роддом, в котором она проработала шесть лет… Кто не знает – это место, где люди появляются на свет. Место, далёкое от лукавых розовых амуров, хохочущих на зефирных облаках, как мерещится нам вначале. Место, тяжёлое, кровавое, болезнетворное, сплошь покрытое обрывками измученной плоти и заплатками раненой физиологии… Место, возвышенное, холодное, красивое, будто некий Эверест, ибо ни мать, ни дитя позже, как правило, уже не достигают в своей жизни тех высот духа, которые покорились им в роддоме… Разве что кладбище спорит с ним по драматизму, но это уже в конце, а вначале – роды, акт творческий, акт победы – всегда! – со слезами на глазах, акт капитуляции перед дикой природой любого умника. Акт…

Раньше «квочек» держали отдельно от «цыплят», чтобы они меньше друг другу надоедали и могли дозировать общение – хотя бы на первых порах. Роженицы приходят в себя после травмы в палатах, младенцы находятся в крепких руках среднего медперсонала. Наша Люся – как раз из таких: она работает в детском отделении. У неё «на руках» три десятка беспокойных комочков, которые чаще – дрыхнут, а в перерывах между нирванами – рьяно срутся и ссутся, простите за прямоту, требуют пищи, внимания, общения. Забыл сказать, что с начала этого абзаца преамбула кончилась, и начался сон… Люся в смешном колпаке, белом халате, чихая и ругаясь, носится между детьми с мамашами, обеспечивая тем и другим душевный комфорт, то есть, в нашем случае, физиологический… Она отдаёт себя работе целиком, а та – ненасытная – требует: ещё! Ещё!.. Люся старается, амбалит, хитрит, тянет лямку, но работа, в совокупности, грубее и сильнее её – от этого, порой, она ненавистна. Это притом, что роддом – производное, условно говоря, любви… А по народным поверьям любовь и ненависть… – правильно! – под ручку идут, как та же слава с провалом. Любовь и ненависть даже заключают между собой родственные браки – отчего, думаю, весь тот идейный бардак, который так лелеет «по жизни» наш желтолицый современник, состоящий из противоречий.

Самое сложное в работе Люси – кормление, акт вполне сакральный, непростой… Всех младенцев надо распеленать, чтобы те замёрзли, «проорались» и «выссались», на профессиональном сленге. Ещё раз извините за вынужденный натурализм!.. Уточню, что дело происходит в старинные времена, когда подгузники, в их нынешнем виде, ещё широко не применялись, у нас, по крайней мере. Соответственно, если детей не мучить «по технологии», то после кормления они могут обмочиться, начать кричать, и обязательно срыгнут материнское молоко, потому что у новорожденных желудка ещё практически нет… Тех, кто не плачет перед кормлением добровольно, – приходится щипать за пятку для их же пользы, и у таких пятки бывают синие, чтоб вы знали… Вот так с муками мы входим в жизнь, и потом мучаемся, мучаемся, но не все… После «проветривания» Люся пеленает детей и развозит на каталке мамашам, причём день или ночь – неважно, поскольку роддом – это предприятие с круглосуточным непрерывным циклом кормления. Каждые три часа… семь раз в день… за исключением, времени от полуночи до шести утра. И работают там каторжники, и лежат там заложницы космического по силе инстинкта… От этой высокой мороки случаются коллизии, полёты младенцев с каталок, драмы, неприятности, мелкие победы, но до трагедий дело не доходит, ибо, чаще всего, падающих детей удаётся поймать ногой – этому сестёр учат ещё в медучилище на специальном тренажёре…

Не меньше, чем с младенцами, хлопот с мамашами: к родам и материнству они на девяносто процентов не готовы, надоедают с глупыми вопросами, тревогами, в расцвете лет получают первые уроки биологии. Да ещё стрессы из-за невозможности пользоваться косметикой, притом, что до родов мно-о-огие считали себя красивыми. А теперь они покрыты сыпью, лишним жиром, проблемами возвращения в гражданскую жизнь с её вздорными свекрухами, с бытийной нищетой духа. Кто придумал этот материнский долг… Он многих ломает, бабы бузят, а достаётся Люсе. Ей приходится бороться – то с детьми, то с их мамашами, то бегать смолить с подругами на лестницу, то смотреть, как из-за гор выползает очередное ленивое рассветное светило… На лестнице Люся с жаром рассказывает смешные «случаи в палатах» и сетует, что после смены, проходя мимо гастронома, её всё время подмывает «взять бутылку водки». Вымотанные каторжанки, дружно кивая, соглашаются и зачастую «берут»…

Если кто-нибудь из детей не вовремя обдрыщется, то Люся срывает зло на его матери, а если обозлится на какую-нибудь «дуру набитую», то обматерит её чадо. Тот примолкнет, лежит и внимательно слушает или, говоря высоким стилем, внемлет. Случается, что иному, не в меру крикливому, скажем, будущему вожаку – Люся возьмёт, да и зажмёт рот рукой: ну, что съел?! – тот глазёнки выпучит, испугается – что может не стать вожаком, да и замолчит… Так человек начинает учиться жизни «ещё с пелёнок», и первый учитель его – даже не врач или акушер, а Люся… Словом, не сон у неё сегодня выходит, а обычное вязкое, как сгущёнка, повторение жизни, отличное от самой жизни тем, что неприятности, которые наяву случаются дозировано, во сне атакуют тебя разом, кучей… Здесь дети о-о-орут, здесь встревоженные мамаши со своими отвисшими молочными железами квохчут, здесь врач, похожий на извращенца, пытается тебе морали читать, здесь младенцы, что горох, с каталок летят, здесь они же фонтанируют разнообразными отходами довольно однообразной жизнедеятельности… А кому, как не Люсе с горбатенькой санитаркой, их мыть, вытирать, заливать хлорамином, нюхать в конце концов?.. Уколы, клизмы, усталость, капельницы, анекдоты, неприятности, мизерная зарплата, присыпки, водка, выписка с шампанским и коробками просроченных конфет, цветы как на премьере, жар, беготня, каторга…

И сон этот преследует Люсю не первый раз! И снится неотвязно после того, как из роддома она забрала трудовую книжку лет уж двадцать как! За что!.. разве это справедливо!.. разве всё это не дурдом!.. – кричит моя Люся и зло бросается по новой таскать нас с вами, или наших детей, внуков, правнуков к спящим мамашам, ругаться по делу и без, дышать антисептиками, чихать, смахивать рукавом слёзы горечи, радости, прощения, стыда и сомнения – вперемежку… Кстати, роддом в нашем южном городе стоит буквально впритирку с дурдомом, и в этом можно увидеть некий знак… В благословенном – казалось бы! – месте, на курорте, но скученном при помощи административных идиотов, словно больничная палата в период эпидемии, жизнь начинается с бардака и продолжается бессмысленно, без мозгов – что справедливо сравнивать с «дуркой»… Это моё сугубо личное мнение, поэтому аргументов в пользу своей ядовитой иносказательности относительно бедной родины, которых наберётся не один мегабайт, я не привожу. Дурдом, и всё-ё-ё!.. Однако сознание моей доброй музы, ранее, не случайно было заявлено амбивалентным, так как оно, посредством умеренного себялюбия, благожелательной фантазии, терпения, преодолевает любые трудности…

Во второй части сна к ней наконец-то приходит глория! Получается так, что именно я подбегаю к роддому и среди обезумевших от счастья самцов, общающихся жестами со своими опростившимися Джульеттами, зову по срочной причине «мс» Люсю. Срывая голос, я сообщаю ей, что роддому в её жизни «как дурдому» – пришёл конец… дескать, бросай всё, беги вниз – к новой жизни!.. Наудачу, ей мгновенно находится подмена, она спускается – парит вниз, где я, уже почти не задыхаясь, раскрываю все наши перспективы… Оказывается мне присудили завидную литературную премию, позволяющую годик поколбаситься, а сейчас пригласили на великосветский приём некой творческой элиты, где раздают слонов, и где я выступаю в роли национального достояния. Люся, соответственно, моё левое плечо, правая рука, верная до дыр в мозгах – подруга и муза, то есть фактор ироничный, зовущий, вдохновляющий… «Вот це дило!..» – как говорят малороссы. Ура-а-а… – Люся бросается мне на шею – я всегда, всегда знала! – поворачивается к роддому одним местом, чуть наклоняется и стучит себе ладошками по тому самому месту: дескать, прощай, племя хоть и младое, но теперь незнакомое… Адью! Таким образом, этот эпизод «отправляется в корзину» с несвежим психологическим бельём…

Деньги, по сюжету, у меня теперь водятся, поэтому мы, чтобы не ударить в грязь лицом, заезжаем в элитный бутик, берём Люсе приглянувшееся ей вишнёвое вечернее платье. Далее – короткая остановка у салона красоты, где её делают куколкой, и вот мы уже у ворот буржуазного рая. Не знаю, что там себе вообразила Люся, но меня на аркане не затащишь на светскую пафосную тусовку. Потому что я человек простой, свободный, не принимающий павлиньих условностей, теряющийся среди сытых снобов, играющих в светскую жизнь, и вообще – в жизнь. Но в этом своём противоречии – я снюсь моей музе, имея в её пьесе ограниченное амплуа с рисунком неустойчивости на лбу. Мы проходим в гардероб шикарной ресторации, сбрасываем, словно крылья свободы, нечто «верхнее» и уже, будто, собираемся идти в зал… Там куча разодетых в тёмное мужиков с бабочками и шейными платками, бабы с оголёнными плечами, осыпанные серебром. Столы по периметру ломятся от закуски, в центре – танцпол, рядом со стильным джазовым квинтетом – трио микрофонов для официальной части. Словом, чистый или хренов высший свет – на ваш выбор, а тут я, со своим духом противоречия, вредностью и пассионарностью… Но сон-то не мой, поэтому моя совершенно обалдевшая Люся с глазками, похожими на сверкающие бриллианты, уже сглатывает обильные слюнки, вполголоса урчит животом, подбирает маски для мизансцен, прикидывает как лучше хохотать, чтобы не обнаружить проблемы во рту… И вдруг я неожиданно теряюсь, исчезаю в каком-то «неизвестном месте».

Люся, вместо того чтобы этому сильно обрадоваться, мнётся, не решается одна идти в залу, волнуется, кусает губы и вдруг… её хватает за руку административный дядя с желудёвыми глазами. Лицо его похоже на склеенный ночной горшок, корявые уши выдают соответствующие мысли, на нём висит, будто на вешалке, сюртук практически такого же цвета, что и платье на моей бедной музе… Оказывается, здесь это фирменный цвет, и всё – от униформы до салфеток и гардин – окрашено проклятым «бордо». Вот такая у Люси вышла промашка по причине светской неопытности. А администратор, тем временем, наливаясь актуальным сюртуку цветом, уже орёт: ты что тут болтаешься!.. почему бросила рабочее место… уволю… засужу… семь шкуррр спущу… и так далее. Словом, хам. Люся начинает возмущённо оправдываться: вот я… вот мой муж… лауреат премии… мы приглашены… отлезь, гнида!.. «Дядя», польщённый сравнением со столь уважаемым насекомым, ещё пуще входит в раж, над его потной лысиной начинает светиться чёрный нимб, и он, не слушая «глупую бабу», гнёт своё. Контракт… работы невпроворот… а ну, марш на кухню!..

Оба-на! – думает Люся – не в роддом, а на кухню… – и начинает понемногу успокаиваться, но ещё возмущается. В ответ – появляются два архангела и ведут коридорами мою брыкающуюся музу прямиком на кухню. Она продолжает ругаться, но неожиданно сдаётся, вверяет свой чёлн «воле волн», принимая «весь этот бред» как испытание на верность глории, и успокаивается тем, что всё-таки это не роддом, так похожий на дурдом, но рано… Поскольку кухня в её сне вышла не многим лучше: дикая помесь ада и рая. Большое сумрачное помещение, – душное и жаркое – в котором мучились, либо работали, десятки несчастных с неясными ликами. Но все в вишнёвой униформе – это же надо было нам так в бутике промахнуться!.. Адская кухня буржуазного рая похожа на живой организм: тут, между дюжиной собравшихся вокруг плиты чертей, летят в потолок языки пламени – это готовят ядовитую вкуснятину, поливая её ромом… Тут квартет каких-то узкоглазых рубит салаты практически наотмашь, фактически шашками, далее и всюду, похожие на алхимиков, согнутые фигуры колдуют над тестом, кореньями, соусами, жульенами, гарнирами, специями, рыбой, грибами, красивостями, сервировкой. Воздух на кухне прошит жирами, потом, чадом, изжогой, какой-то непрерывной руганью, бытовыми спорами, психологическим лаем и плотным грохотом кастрюль, посуды, сковородок, крышек, словно грамотный симфонический оркестр со зла решил «вот так» извести музыку…

Конкретики общения в шумном аду Люся не уловила, но главное, что бросилось ей в уши, – шла ли речь об оливках, шарлотках, майонезах, семейных неурядицах, сладостях, пиве, тёщах или машинах… – так это беспрерывное упоминание той или иной матери, с которой оппонент всё время пытался сделать что-то нехорошее. Акт. От этих бедных, всюду упоминаемых матерей, и Люсе, ассоциативно – по стенам, в углах! – начинает мерещиться роддом, поэтому она согласна даже на кухню – приторно грязную, срамную. Но внезапно её волокут дальше: в посудомойку. Было не очень-то высоко, стало ещё ниже… Тут следует заметить, что кухня, со стороны «общественного питания», нашу героиню тоже мучает по ночам, так как она с десяток лет проработала диетсестрой в детском саду. Работа эта, почти чистая, но очень травмоопасная для её нервных клеток, поэтому – мучает время от времени, но это, как бы, детали… По сюжету администратор и охрана исчезают, дверь за спиной у Люси захлопывается, а перед носом у неё – горы немытой посуды, вонь, кровавые пятна кетчупа, острые рыбьи кости, огрызки, салфетки уделанные помадой, окурки в салате, полный гигиенический разор, первое место с конца…

Известное дело: торжество рождения на свет нового человека или, скажем, высокопоставленный приём с вёдрами чёрной икры, как и любая медаль, имеет две стороны… Не знаю, хорошо это или плохо, но все мы – люди со слабым воображением и верим в искренность кукол, а что творится за плотной ширмой, и почему двигаются все эти деревяшки, за счёт чего они выглядят так аппетитно, почти съедобно – нам неинтересно… Ибо, если всё знать досконально, то и жить не стоит. Жизненный анекдот: два воришки обмениваются «производственными» трофеями – «мясник» суёт «молочнику» свёрток в мясом, тот с ним делится творогом. Первый второму говорит: ты сосиски «такие-то» не покупай, их прямо из гов… с мухами делають!.. На что молочник отвечает: а ты сметану «ту-то» не вздумай брать, в ей крыс да тараканов находють…

Короче, Люся глубоко так, от позвоночника, вздыхает и начинает «мыть посуду» – подставляет её под струю чуть тёплой воды и, не глядя, ставит в сушилку. Раз за разом, ещё и ещё раз… по кругу, до головной боли, до отвращения. Вроде бы слишком много неприятностей для одного сна, но наша героиня не сдаётся и не думает просыпаться, ведь она – оптимист, человек со светом в конце тоннеля. Проснись – и что?! – опять та же бодяга су-щест-во-ва-ния, имитация нужных ли!.. всем и себе тело-движений… Ведь тут во сне – вот! – буквально уже в руках была жар – птица, а руки, вроде бы, уж касались её перьев… Облом. Тут в качестве реакции на последнюю реплику, размазывая по тарелкам неудобоваримую грязь, Люся – со зла и вполне по традиции заведения – начинает громко поминать и мою усопшую матушку, наградившую белый свет непредсказуемым отморозком… Память на эти ругательства отвечает тем, что черти совершенно неожиданно вытаскивают из того самого «неизвестного места» вашего покорного слугу, чтобы покончить с Люсиной заморочкой. Я устраиваю форменную выволочку административному шкафу, от покаянных речей которого тянет мезозоем, сытой охране, и, ничего не зная о «традициях заведения», особо поминаю их несчастных матерей, которые от моего словотворчества не становятся менее несчастными… В процессе обмена мнениями вдруг выясняется, что Люсю просто перепутали с одной особой без принципов, только что устроившуюся сюда на работу, то есть – на муки адовы. Но это уже «её» участь – нечего было гулять в пятом классе «с уроков литературы» и «западать» на простых, временно бравых парней, совсе-е-ем непохожих на творцов…

Таким образом, недоразумение для нас прекрасно разрешается. Весь командный персонал описанной выше богадельни приносит Люсе трусливые извинения и милостиво канючит: дескать, «как загладить» досадное недоразумение? Моя муза особо не артачится, не строит из себя «штучку», смягчается, думает – как? Она думает, я думаю, кондитер вышел из своего сладкого адорая – тоже замер, взгляд отрешённый – думает… Все думают: как загладить?.. И в этот момент взгляд Люси падает на раскрытую дверь кондитерской, в которой стоит огромный, метра полтора в поперечнике, шоколадный торт… Решение возникает мгновенно – знай наших!.. Люсю сажают в центр торта – как в «Трёх толстяках» – украшают ленточками, кремовыми розочками, орехами, шоколадом и торжественно везут в сияющий зал… Там уже довольно сытая публика – и до банкета не особо-то голодавшая! – по сюжету переходит к десерту. Вывоз сладкого Люсиного тела на заклание – сопровождается торжественной музыкой, криками «браво!», оглушительной овацией. Есть, понятно, нашу героиню никто не собирается, но её свидание с глорией, согласитесь, выглядит эффектно и фантастически… И разве это не та самая мечта в чистом виде: ты над всеми, все от тебя без ума, а ты – в шо-ко-ла-де…

Затухающий было пир, с приходом Музы, по новой разгорается, вскоре достигая апогея!.. Начинаются танцы, тосты льются, будто мелочь на монетном дворе, гости бросают свою выспреннею чопорность, «по ходу» превращаясь в «нормальных пацанов» независимо от пола. Теперь Люся в центре внимания: почти парит по залу, пьёт шампанское, закусывает экзотикой, обмахивается носовым платком величиной с портянку, заливисто чихает, вызывая своей непосредственностью бурю эмоций! Она в разных концах ресторации даёт кинжальные в одно – два предложения интервью, либо короткие, тонкие комментарии: «Ах, вернулась только что из Канн… упадок и вырождение… но Бежар – чудо как хорош… вам это идёт, конечно, но нужно меньше пафоса, милочка… Европа на перепутье: падать быстро или падать медленно… читаю сейчас вашу книгу – простите, попахивает декадентством… вы не боитесь в этом тёмном лесу потерять читателя… Пушкин, кажется, говорил, что поэзия должна быть глуповатой… устаревшая, как джинсы, музыка и мышление… ни на что не похожим трудно назвать даже Гомера… это же не художник, а носитель вторичных половых признаков!» И так далее… Тем временем, все предлагают ей дружбу, говорят приятные вещи, зовут на творческие встречи, но Люся скромничает и… нечаянно вспоминает обо мне. Понятно, что она заслуживает триумфа, но совесть во сне подсказывает ей, что успех этот наш совместный, как предприятие, ибо какой бы хорошей не была Муза, – простите! – но она «мало что значит» без Поэта непосредственно…

Я снова материализуюсь для своего амплуа – оттенять Люсю: хвалю её на все лады, вру про её кулинарные шедевры, чувство юмора, срываю аплодисменты комплиментами, вхожу в роль светского льва. Это, кстати, и по гороскопу так, хотя я их методологически презираю. Но, да, приятно, согласитесь, быть всесторонним львом недолго… и только в чьём-то сне… Здесь мою окрылённую музу потянуло на бальные танцы, и она, красиво откинув голову назад, отдалась трагическому танго с каким-то обедневшим матёрым принцем из богемы… Остальные участники тусовки тоже сорвались со своих мест, устроив обычную «латинос вакханало» по поводу «нешуточных» танцевальных страстей. Свет в зале ресторации тут стал багряным, глаза мужчин горели страстью, светские львицы во главе с Люсей отвечали возбуждённым орангутангам «из творческих» туманными взорами, обещавшими медовые муки рая. Тата-та-тара… тата-тара… тата-тара!.. тата-та-тара… тата-тара… тарара!.. Меня на тот деликатный момент муза удалила в курительную комнату с некими старыми пердунами, где мы, по сюжету, справляли малую нужду в жиденьком духовном общении. Но вскоре я опять вернулся в сон, так как Люся, цитирую: поняла, что кроме тебя, Папа, мне никто в здравом уме не нужен, и никто мне вот так точно по форме не подойдёт… От себя добавлю, что менять судьбу в нашем прекрасном осеннем возрасте… ох, не стоит! И чтобы это понять, нужно только снять парадную форму – остаться в своей собственной – и критически посмотреть на себя в зеркало. Если не испугался – уже дело, но не у всех же такие крепкие нервы! На балах-то, мы чудо как хороши, а вот после бала – в ванной… И сосиски, опять же, со сметаной на витрине – выглядят весьма привлекательно!.. Эх-ха-а-а… не будем о грустном!

Словом, Люсин сон так и закончился бы сумасшедшим фурором, но в реальной жизни на нижней полке уютного купе – напротив своей музы, двигающей в самозабвении чутким носом и тонкими бровками, – я неожиданно громко всхрапнул, а может быть даже вскрикнул: ахр-р-р-хри-р-ра!.. Люся проснулась с крайне недовольным, перекошенным по диагонали лицом, выглянула в окно, где сам от себя бежал один и тот же пейзаж… Потом она мягко опала на подушку, укрылась одеялом с головой и стала, корчась, смотреть совсем другой сон – тяжёлый и спёртый, ведь в приятных снах очень редко бывает «вторая серия». Что называется – по ногам текло, да в рот не попало… А где же выводы?! – недовольно поморщится мой мужественный читатель, уже привыкший, что к любому крохотному свёрточку частного я мощу целый мусорный контейнер общих измышлений… Нет оргвыводов! – отвечу я без энтузиазма, но твёрдо. Сами их делайте… А вот выбор я действительно сделал – даже страшно подумать – сколько лет назад… Теперь вот живу «чисто как, в раю» и ежесекундно радуюсь этой определённости. Того же, понятно, и вам желаю!

 

Правда, жить можно было бы и лучше, но ад и рай, как известно, отделены друг от друга лишь хлипкой оградкой амплитуд судьбы, перейти которую может каждый, если захочет, при случае, совершить путешествие из правого полушария своего головного мозга – в левое…