Посвящение в Мастера

Ходасевич в одной темно-зеленой армейской майке и полосатых больничных шароварах, выйдя на холодный мартовский ветер, на свое счастье, быстро остановил такси.

– Вот так встреча! – невольно вырвалось у Вадьки, но, разглядев сидевшую за рулем женщину, тут же поправился. – Простите, обознался.

Ходасевич загрустил, сам не зная отчего, и всю дорогу, пока ехали до бара “Собака баска Вилли”, молчал. Вадька думал о невеселом, раздражаясь от того, что не мог объяснить причину своего упаднического настроения. Наконец, почти подъезжая к “Собаке баска Вилли”, поймал себя на мысли, что вынужден, словно маятник, мотаться между двумя домами – туда-сюда, туда-сюда... По сути, оба дома были связаны с именем Катарины. Один (в который он сейчас ехал) воплощал в себе показушную сторону Катарининой жизни: ее искусство, умничание, восторги тусовки, игры, модный прикид, посредственность вперемежку с проблесками таланта... В другом ее доме-жизни заумных красивостей было не меньше, даже, наверное, больше. Вдобавок в нем приливами накатывало женское эго Катарины, захлестывало волной страсти и предательства всех, кто вдруг оказывался на ее пути. Прямо-таки первобытная женщина вырастала из темных ее глубин, из самой Катарининой матки – эдакого генератора ее неистребимого матриархата! Что Катарине, например, вчерашний праздник Восьмого марта? Всего лишь один из 365 эпизодов, которыми она управляет как хочет. Напористое обаяние этого самого матриархата и заставляло Ходасевича, как одержимого, бросаться из огня да в полымя – из одного дома в другой... Бр-р! Ну и мыслишки приходят после пяти часов, проведенных в дурдоме. А что если (не дай Бог, конечно) Ходасевич погостил бы в нем подольше?..

Таксистка не выдержала, спросила:

– У вас, наверное, крутые неприятности?

Вадька удивленно глянул на водительницу – в ее черных солнцезащитных очках с лукавыми уголками отразился его свежевыбритый череп.

– У меня нет таких классных очков. Подарите – и я улыбнусь!

Таксистка сняла очки – на Ходасевича смотрели, как ему показалось, грустные-прегрустные глаза женщины. Она и он улыбнулись друг другу почти одновременно...

В баре “Собака баска Вилли” проходил редкий, чистый перформанс – выставка керамики Катарины Май. Никаких там капустных стриптизов и сумского дартса! Одно только сухое искусство без граммульки фуршетовской водки!

На вновь вошедшего посетителя оглянулись две женщины. Одна – в ярко-алом вечернем платье, вторая – слегка подшофе.

– Який гарный парняга! – с хмельным восторгом воскликнула Ника.

– Да, прикид у него клевый! – похвалила Катарина, оценив бритый череп, черные очки, армейскую майку и больничные шаровары нового посетителя. Она не узнала в нем Ходасевича. – Будто из психушки сбежал!

Вадька подошел к расфуфыренным молодым дамам и, неумело пытаясь говорить с восточным акцентом, сказал:

– Сдрасуйтэ! Скажит, гдэ тут знамэнытый кэрамык?

Женщины молча перглянулись. Ходасевич, переводя с одной на другую взгляд, глупо улыбался.

– Джэмали гаварыт мнэ: ваш кэрамык знамэныт – гнотся, гнотся, но нэ ламатся! Да?

Ника, отвернувшись, прыснула в ладошку. Катарина, напротив, была не в настроении: ее отчего-то быстро достал этот бритоголовый абрек. Упершись руками в бока, обтянутые алым шелком, она с воинственным видом шагнула к засекреченному Ходасевичу.

– Шо пристал, Аро? Вон видишь, амфоры, чашки, горшки, даже керамическая железная дорога. Хочешь, покататься?

– Нэ-э! – отрицательно покрутил головой Ходасевич. – Гыбкый кэрамык хачу! Такой: гнотся, гнотся – но нэ ламатся! – потом заговорщически зашептал. – Я сматрэть буду, патом грыны давать.

– Гривни или грины? – машинально уточнила Ника.

– Грыны, грыны! – быстро-быстро закивал головой Ходасевич.

– Ну что делать с Аро? – словно ища поддержки, Катарина неуверенно смотрела на подругу. – Остался у меня еще один Эрос. Но я хотела приберечь его для будущих утех, – Катарина нехорошо, не по-доброму улыбнулась.

– А, какая разница, кого на посмешище выставлять! – махнула рукой Ника. – Этот вдобавок еще и деньги дает!

– Ты думаешь? – задумчиво спросила Катарина. Подруги еще минут пять громко обменивались репликами, полагая, видимо, что бритоголовый Аро не только плохо говорит, но и понимает по-русски. Ходасевич терпеливо ждал. Наконец Катарина решилась, кивнула на прощание Нике и увела Ходасевича-Аро в уже знакомую ему комнату за барной стойкой.

Через четверть часа они лихо мчались на такси в сторону Барановки. Катарина сладко перебирала пальчиками пять десятидолларовых бумажек, которые Вадька, точно фокусник, извлек из своих трусов. Сам же Ходасевич, немного нервничая, прижав руку к правому боку шаровар, сжимал спрятанный в кармане обломок дубинки из глины.

Еще примерно через пятнадцать минут, пройдя зловещим коридором, не удивившись бутылочным осколкам в знакомом углублении в стене, поднявшись по лестнице, Ходасевич, ведомый вмиг изменившейся, обратившейся в умноречивую кокетку Катариной, очутился в жертвенной комнате. “Здесь приносят в жертву на чью-то потеху”, – подумал Ходасевич. Но удивительно: вокруг разливался покой и тишина, совсем не пахло совокупившейся плотью, но доносился аромат неизвестного благовония.

Ходасевич вдруг понял, что опоздал. И в тот момент, когда Катарина, нарочито жеманничая, протянула ему прозрачную простыню с четырьмя карабинами по углам, Ходасевич, все так же оставаясь в черных очках, позабыв про дубинку в шароварах, грубо подхватил Катарину, подбежал с ней, истошно визжащей, к колышущейся от легкого сквозняка стене цвета разлитого молока и кинул на эту стену. Под натиском тела ткань в ту же секунду громко треснула, верхний край оборвался с потолка, и Катарина рухнула в пресловутый зрительный зал.

В нем не было ни души. Лишь миниатюрная потаскушка – вьетнамка Вансуан, сидя на спинке кресла, жгла ароматные палочки. С Вадьки упали очки, на него ненавидящим взглядом смотрела с трудом поднявшаяся с пола Катарина. Потом, постанывая, едва слышно чертыхаясь, она ушла, оставив открытой в комнату дверь. Вансуан протянула одну ароматную палочку Ходасевичу.

– Не отчаивайся, мужчина. Ты мести хотел, а стал мастером! Ты хотел ударить, а тебя никто не ждет. Государь дракон Лак сам приходил. Лак Лаунг Куан – это судьба...

– Ну и где же теперь эти сволочи? – Ходасевич, глядя с некоторой опаской на маленькую потаскушку, обвел рукой пустой зрительный зал.

– “Скорая” и менты увезли.

Вансуан задула ароматный серый комочек, напалмом дымившийся на конце бамбуковой палочки. Положила ее рядом на стул. И вдруг попросила Вадьку:

– Мужчина, посади меня на плечо.

Когда она сидела на его плече, нездешний ангел с восточным типом лица, узкоглазая, до неприличая миниатюрная, а он, большой и сильный, спускался по лестнице, она вдруг опять заговорила:

– Осторожно! Мужчина, ты стал мастером на крови!

– Да я все давно понял, Вансуан! – успокоил Ходасевич. – Нельзя мешать праведное с грешным, а мифы с реальностью. А то не глина, а фигня получается! И люди страдают...