20 километров по прямой

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за январь 2023:

 

На чтение потребуется 2 часа 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Пейсах Срульевич Кернерман не стеснялся своего имени-отчества, невозмутимо откликался на него, но ещё охотнее откликался на «Петра Сергеевича». Так большей частью и обращались к нему мы, студенты. Между собою мы для краткости называли его Пейсей, а некоторые и того круче – Писей. Ему было хорошо за семьдесят, внешность он имел типично еврейскую, характер добродушный, общительный и либеральный. «Неуды» студентам ставил только в самых крайних случаях, когда не поставить было бы неуважением к себе. История философии, которую он преподавал нам, выглядела в его изложении живой, интересной, ни у кого из нас, и лично у меня, отторжения не вызывала, одно это уже говорило в его пользу. До переворота августа 1991 года (он именно так называл провал путча и запрет КПСС) он был убеждённым коммунистом, антисионистом, да и сейчас он хранил свой партийный билет как реликвию. Но к коммунизму как к мировой идее он охладел, считал теперь её несбыточной в обозримой исторической перспективе. «А ведь задумано было неплохо, и старик Маркс был прав на все сто процентов», – с горечью констатировал он, отвечая на наши вопросы. Идея была хорошая, а исполнение бестолковое, такой можно было сделать вывод из его рассуждений о том времени.

Мы сидели с ним в помещении деканата, он то и дело посматривал в монитор компьютера, где были выложены все данные о моих достижениях в годы студенчества. Он вёл со мною что-то вроде мягкой агитационной беседы.

– Поверьте, дорогой мой, – говорил он своим характерным грассирующим говорком, – я обратил на вас внимание не потому, что вы уж так нужны науке и нашему учёному совету, но вы имеете определённые способности, и жалко будет, если вы их не используете. Заметьте, что слово «использовать» происходит от слова «польза». Можете принести пользу себе, а глядишь, когда-то ещё и науке. Конечно, это не всегда бывает, скажу больше – это бывает нечасто. Ну, стал аспирантом, отучился свои годы, потом защитился, и на этом всё, затих человек. Вроде как появился молодой учёный, а вот и нет молодого учёного, появился просто человек с учёной степенью. Ну, не сошлось. Бывает, не беда. В другом чём-нибудь проявится. А полученные знания втуне не пропадут, обязательно помогут в деятельности, неважно какой и когда.

– Скажите, Пётр Сергеевич, а вот такой у меня вопрос… Вы извините, он вам скорее всего не понравится. Вы точно уверены, что религиоведение и вся философия – это науки?

Вопреки моему ожиданию он нисколько не осерчал на меня за мой дерзкий, почти хулиганский вопрос, но, кажется, даже воодушевился.

– Вот видите! У вас мысль работает, вы способны ставить парадоксальные вопросы и даже задавать их доктору философии. Одобряю вашу смелость. Отвечаю: это, прежде всего, области знаний. Отвлечённых, конечно, и вроде бы беспредметных, что касается философии. Религиоведение – уже определённо предметные знания. А знания без систематизации хаотичны и бесполезны, иногда и вредны. Вот эту системность мы и считаем наукой. Без системности никакое знание не есть знание в полной мере. Вы согласны, что системность необходима?

– Пожалуй, согласен.

– Ну, вот вам и наука, вот вам и ответ. Из системности всё дальнейшее. Развитие, обогащение, использование в разных целях. Не сомневайтесь, что это науки. Общественные, конечно. Вот… А статьи ваши в нашем факультетском журнале производят неплохое впечатление, и темы вы брали, прямо скажем, неординарные. Это надо же, какую-то Единую Евангелическо-Лютеранскую церковь России откопали, да ещё рок-н-ролльные приходы при ней… Я, к стыду своему, даже не слышал о существовании такой организации, а она действительно была когда-то. О шаманизме в Сибири, вон, написали… – он, слегка прищурившись за стёклами очков и подавшись к монитору, вглядывался в его содержимое. – Вообще-то меня больше стиль изложения, язык ваш заинтересовали. Вы, я предполагаю, художественное что-нибудь пишете?

Я помотал головой.

– Ну, судя по всему, дойдёте ещё до этого. А хороший язык и правильно выбранный стиль изложения важны и для научной работы. Очень даже важны. Когда язык тёмен и малопонятен, сразу возникает подозрение, что человеку сказать особенно-то нечего, и он щёки надувает, чтобы казаться большим учёным. А у вас с языком всё в порядке…

Я скромно и согласно кивал, стараясь изобразить на лице чувство польщённого самолюбия. Но мысль у меня была одна: с чего это вдруг забота о моём будущем? Чем я так уж отличился, для чего стал нужен факультету, учёному совету и этому вполне, конечно, достойному пожилому профессору?.. Ответ напрашивался сам собою: у них не выполнен какой-то план по подготовке молодых научных кадров, кто-то сверху им на это указал, и вот начали прощупывать выпускников недавних лет, сообщают им о возможностях, побуждают к взаимовыгодным действиям. Ну, а если и так? Ничего в этом дурного, у всякого свой интерес. Почему не принести родному факультету хоть такую пользу? Никому другому пользы я не приношу, так почему не принести вот эту, тем более что она действительно будет взаимной?

– Конечно, Пейсах… Пётр Сергеевич, спасибо за то, как вы меня оцениваете, вернее, как переоцениваете. Вы говорите всё правильно. Меня смущает только одно обстоятельство. Общественные науки… С точными науками всё более или менее понятно. Дважды два – четыре, два плюс три – пять, и так далее, и это хоть в какой стране, хоть при какой системе. Но история, философия, религиоведение, а уж тем более политология, да что политология – юриспруденция, и та целиком зависит от политики. Вчера людей за преступления казнили, а сегодня казнь считается недопустимой жестокостью. Сегодня верить в бога хорошо, а вчера было плохо. Позавчера церковь была опорой государства, вчера была его опасным конкурентом, а сегодня снова опора, правда, уже с другим привкусом. Вчера вокруг нас был мировой разум, а сегодня только космическое пространство, и вопрос о том, сколько остаётся нашей планете существовать. И всё это решает государство. Решает и разрешает говорить и писать так-то, а вот так-то говорить и писать не разрешает. А кто пишет то, что не разрешено, тому укорачивают мозги, иногда вместе с головой. Это как называется? По-моему, это называется политической конъюнктурой. Или даже цензурой. А как быть, если ты действительно учёный, и ты не согласен?..

Профессор Кернерман сидел передо мной, слегка понурив голову, и в такт моим словам печально кивал головой. Он сказал:

– Ах, милый вы мой юноша!.. Посмотрите, с кем вы сейчас говорите. Я родился за год до Великой Победы. Я смутно помню победную атмосферу 1945 года. И совсем не смутно, а вполне отчётливо помню первые после Победы годы. Мне было три года, когда родители съездили со мною в Москву к родственникам и побывали там на выставке трофейного немецкого оружия. Отец поставил меня на броню танка «Тигр» и запечатлел своим фотоаппаратом «ФЭД», что переводится как «Феликс Эдмундович Дзержинский». Этот снимок и сейчас лежит в моём архиве. Еврейский трёхлетний мальчуган попирает своими детскими ножками побеждённую немецкую военную технику. Любого нацистского идеолога удар хватил бы, увидь он воочию эту картину. В нашей квартире над письменным столом отца висел портрет Сталина в мундире генералиссимуса. Никто не велел отцу вешать этот портрет, он сам его повесил. Правда, потом он его снял, когда культ личности был осуждён. Снял, но не выбросил, отправил на отдых, в запас. И не прогадал, потому что через какое-то время портреты снова стало можно вешать. Я хорошо помню сталинский культ. Меня принимали в пионеры перед его гипсовым бюстом в школьном коридоре. Два непременных портрета, Ленин и Сталин, висели в каждом школьном классе. Сталин был великим продолжателем дела Ленина. Хорошо помню его смерть. Я учился тогда в третьем классе. Учительница наша – я даже помню, что её звали Валентина Ефимовна – была в слезах, урока практически не вела, да и во всей школе уроки приостановились. Скорбь была искренней и всенародной. А ведь перед этим развернулась борьба с безродным космополитизмом, сиречь с евреями. Не знаю почему, нашу семью беда миновала. Отец мой был рядовым инженером на предприятии, то есть техническим интеллигентом. Ну вот, а три года спустя – бац, развенчание культа личности, и Сталин уже не великий продолжатель дела Ленина, а исказитель ленинских норм. Люди собирались по квартирам и теперь уже безбоязненно, но на всякий случай негромко обсуждали эту невероятную новость: как это?.. почему?.. Ну да, говорили одни, у него имелись отдельные недостатки… Другие говорили: ну да, у него были такие-то и такие-то заслуги перед страной… Внутринародные дискуссии, так сказать. Даже я в них немножко участвовал двенадцатилетним пацаном.

Потом хрущёвская эпоха. Она была уже не страшная, а в чём-то даже смешная. Я был уже студентом, и кое-что понимал. Но Хрущёва понять было трудно. Зачем такое шараханье, для чего сплошная кампанейщина? Страна жила от одной кампании до другой, причём между ними не было перерыва, они налезали одна на другую. Развенчание культа личности; объединение школ, мужской и женской, в одну смешанную; введение школьной формы наподобие гимназической; насаждение кукурузы; химизация (!) народного хозяйства; товарищеские суды; народные дружины БСМ – бригады содействия милиции; борьба с сектантством в православной церкви; борьба со стилягами, то есть с модниками; борьба с тунеядцами; борьба с абстракционизмом в искусстве; введение придуманных так называемых совнархозов; отбирание личных приусадебных участков; дружба навек с Китаем; освоение целинных земель; освоение космоса… И другие кампании, всех не упомню. И все они с шумом, с гамом, с объявлением именно этого сейчас самым важным и нужным стране.

Каждая кампания объявлялась единственно правильным плодом работы коллективного разума партии. То, что при этом предыдущий такой же плод разума оказывался неправильным, это не упоминалось и даже не подразумевалось, он просто исчезал, переставал существовать. В данный момент всё было правильным, и даже когда оно отменялось ввиду явной негодности, говорить, что оно было неправильным, не позволялось. Ведь автор всех правильных и неправильных решений был один – коллективный якобы государственный, он же партийный, разум. Ну, а дальше Брежнев, устранение последствий хрущёвского волюнтаризма, возрождение ленинских (снова ленинских!) норм, застой и так далее. Потом перестройка, перетряска, перестрелка, распад империи, новые времена, новые лидеры, новые единственно правильные решения… Вы это уже лично видите, тут рассказывать нечего.

К чему я всё это так долго излагал? Все эти пертурбации если на меня и повлияли, то в лучшую сторону. Можете не верить, но моей научной деятельности они только помогли, они её стимулировали. Когда имеешь собственные мозги, и они у тебя работают, никакие внешние завихрения не страшны, а иногда и подпитывают твою мысль. Общественная наука выживет в любых условиях, как выживает в них искусство. Лучшие свои произведения Пушкин написал в николаевскую «мертвящую» эпоху, и я предполагаю, что при демократии он такого не создал бы. Герцен вообще считал, что настоящему таланту цензура только помогает, укрепляет его, делает изощрённее. Одним словом, если сидеть и ждать каких-то благоприятных времён для своей жизни и деятельности, такие времена не наступят, а жизнь пройдёт скучно. Такие времена надо самому создавать и приближать, тогда они, возможно, и придут. Правда, ненадолго, потому что надолго в истории хорошего ничего не бывает.

Кернерман умолк, глядя мимо меня в какое-то пространство. Он словно ещё что-то хотел сказать, и что-то вспоминал. Но ничего больше говорить он не стал. Когда я поблагодарил его за беседу и стал прощаться, он произнёс с непривычной для него строгостью в голосе:

– Имейте, пожалуйста, в виду: я ничего вам не предлагал, никуда не зазывал, я даже ничего вам не советовал. Сами по своей тяге к повышению образовательного уровня должны всё решить. Мне просто нужно было вас увидеть, чтобы убедиться, что вы есть и что не утратили своих качеств, которые проявили на старших курсах.

Я поклонился, но он, не дав мне повернуться и двинуться к двери, прибавил уже совсем чужим, служебным голосом:

– Экзамен – в форме собеседования. Тема – по вашей дипломной работе. Форма обучения на выбор: очная, очно-заочная, заочная, но заочную я не одобряю. Срок обучения не превысит трёх лет. Ну, и, если не станете очень уж возражать, я и буду вашим научным руководителем. Е, бэ, же.

Я замер в недоумении. Он, чуть улыбнувшись, пояснил:

– Это Лев Толстой в поздние годы ставил в конце дневниковой записи, в которой что-то планировал, «Е Б Ж», что означало «Если Буду Жив». Всего вам доброго!

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: