Тени наших отцов

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2023:

 

На чтение потребуется 1 час | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Последний взгляд брошен, последняя грустная мысль, не задержавшись надолго, отлетела. Можно было заканчивать этот безрадостный обременительный ритуал. Старший из могильщиков обратил на Ковригина вопрошающий взгляд: будет тот говорить прощальное слово, или как?.. Но какое может быть прощальное слово, когда ты – единственный провожающий? Покойник тебя всё одно не услышит, а похоронной команде до фонаря, скажешь ты или нет, и что именно скажешь, хоть «Катюшу» пропоёшь, хоть «Отче наш» продекламируешь. Ковригин подал знак могильщикам действовать и завершать. Три гвоздя в крышку гроба, верёвки под днище, и вот бывший человек в последнем своём деревянном пристанище медленно исчезает в узкой, точно по размеру гроба, глубокой яме. Первый комок земли на крышку брошен провожающим, землекопы тоже бросили, ввиду отсутствия других желающих, затем заработали их лопаты. Две или три минуты – и всё. Словно ничего и не было до этого. Ничего и никого. Убогий продолговатый холмик и дощатое подобие обелиска с номером захоронения и фамилией погребенного. Всё, что осталось от завершившего свой жизненный путь человека.

Получив свою традиционную, сверх таксы, мзду, похоронщики удалились. Ковригин продолжал стоять у холмика, глядя на него и с болью в сердце думая об упокоившемся под ним человеке. Какая жалкая судьба! Больным, престарелым, покинутым всеми и никому не нужным найти последнее пристанище на этом новом, непрестижном, удалённом от города кладбище. И неизвестно ещё, как это выглядело бы без него, без Ковригина. Скорее всего, много хуже, хотя, казалось бы, хуже придумать нельзя. И то, что он узнал и вовремя приехал, и услышал последний его хрип и сам закрыл его глаза… Потом – деваться уже было некуда – занялся должными формальностями, и, наконец, самой последней формальностью, похоронами. Да, грустно, очень грустно. Грустно и тяжело. Разве что одно в этом слабое утешение, что он выполнил свой долг. Выполнил долг, которого, честно сказать, не ощущал. Но всё-таки выполнил. Совесть его была в этом чиста.

Октябрьское небо хмурилось и угрожало скорым дождём. Он невольно подумал, что такое время года больше подходит для скорбных мероприятий, нежели майские или июльские дни. Печаль в душе, печаль в природе, увядание, угасание, скорое исчезновение. Суета сует, всё суета и томление духа. А конец у всех един, хоть праведником уходишь, хоть грешником, каким ушёл вот этот, под могильным свежим холмиком. Ещё он подумал, что дождь был бы совершенно некстати при открытом гробе. Покойнику, конечно, всё равно, покойник не боится ни дождей, ни наводнений, но эта скромная процедура была бы огорчительно смазана. Не говоря уже о том, что был бы смазан грим с лица покойника, а это было бы уже не то, что неприятно, но конфузно и недопустимо. Всё-таки не зря столетиями выработан этот скорбный ритуал захоронения.

Собственно, можно было и уходить. Сам не зная зачем, он сделал смартфоном снимок могилки, постоял ещё с минуту и направился к выходу с кладбища. Поодаль, на соседней аллее, провожали другого покойника. Ещё прежде краем глаза он заметил эту группу из полутора десятков человек, их скорбные склонённые лица, венки, ленты, чёрные форменные одеяния служивых погребальщиков, солидного и дорогого вида гроб, словом, это были похороны по разряду выше среднего. Что ж, каждому кораблю своё плавание, только и оставалось ему смиренно отметить, когда он проходил вблизи этого мероприятия. Невольно он замедлил шаг и поглядел туда. Остановился и стал всматриваться с напряжённым интересом. Один из участников, причём скорее всего главный в провожающем родственном клане, показался ему странно знакомым.

Да, несомненно, он знал этого мужчину одного примерно с ним возраста, хорошо за сорок, поближе к полтиннику. Знал, но никак не мог вспомнить, когда и где виделся с ним. И не просто виделся, но общался, был с ним знаком. Память лихорадочно блуждала вокруг да около, но немедленного ответа не находила. Вспомнить было нужно обязательно, пройти мимо теперь было невозможно. Он подошёл к похоронам, пристроился к ним сбоку и чуть позади. Покойник в открытом ещё гробу был так же стар, как и только что погребённый, и даже слегка походил на него (впрочем, все покойники одного возраста, когда они в гробу, похожи), но Ковригин смотрел не на покойника, а на привлекшего его внимание человека. Тот как-раз говорил что-то прощальное. Слов его Ковригину слышно не было, да он и не особенно вслушивался, он вспоминал. И, наконец, вспомнил: Миша Гавликов! Мишка, просто Мишка когда-то! И это «когда-то» был чёрт знает уже когда, в какие-то незапамятные подростковые времена. Но ведь было же это, было, а раз это было, то никакого у Ковригина нет права уходить просто так, вспомнив и удовлетворённо сказав себе: ну, вот, отлично, память меня ещё пока не подводит. К тому же интересно, узнает ли его Михаил, а, узнав, будет ли рад встрече. Впрочем, обстоятельства такие, что до радостей ли ему сейчас… В том, что это именно Мишка Гавликов, он уже не сомневался.

По-видимому, Гавликов был последним или даже единственным, кто говорил прощальное слово, потому что когда он умолк, вперёд выступили четверо в одинаковых чёрных одеждах. Но это оказались вовсе не могильщики, как был уверен Ковригин, те скромно ожидали поодаль, а эти четверо, двое мужчин и две женщины, подойдя к гробу, выстроились рядком и запели. Понятно, это были профессиональные певчие, скорее всего, церковные. Они затянули что-то вроде псалма, отходную типа «со святыми упокой», в чём Ковригин не разбирался, был равнодушен и даже неприязненно настроен к этому жанру. Но здесь, в этой обстановке, эта негромкая песнь, исполняемая хорошими слаженными голосами, подействовала на него самым сильным образом. Особенно выделялся из других высокий женский голос, такой проникновенный, такой звучный и, вместе с тем, такой сдержанный, ненарочитый. Он слушал, и ему казалось: да, вот так, только так, и никак по-другому должно прощаться с усопшим, особенно если он был человеком достойным и близким тебе. «Хорошо, очень хорошо, ‒ мысленно говорил он себе. ‒ Вот, я не верю в бога, а всё равно как хорошо это слышать, как умиротворяется душа от этого песнопения, и слёзный комок подкатывается к горлу. А те, кто веруют, им сейчас ещё лучше на душе, они слушают, и, должно быть, плачут от умиления, от благости, несмотря на всю их скорбь по ушедшему. И это правильно, и замечательно, и так и нужно, так и нужно…»

Отзвучали песнопения, за дело взялись погребальщики. Гвозди в крышку гроба, верёвки под днище, медленное опускание покойника в яму, брошенные вниз комья земли, неспешная работа заступов – всё, как только что у той могилки, где распоряжался Ковригин. Всё было так же, да не всё. Вернее, всё было совсем не так. Здесь хорошие близкие люди провожали хорошего наверняка человека, и это было почему-то для Ковригина очевидно. Чужие равнодушные люди не стали бы нанимать для чужого и малопочтенного умершего человека квартет певчих, удовольствие, надо полагать, не дешёвое.

Оставалась непонятность – кто этот покойник и кем он может приходиться Мише Гавликову. Что это не отец его, в том Ковригин не сомневался. Он хорошо помнил, что Мишка рос без отца, который погиб в какой-то аварии на заводе, они с Мишкой тогда учились в пятом классе и какое-то время даже сидели на одной парте. Впоследствии их классная руководительница, обозлённая их частыми дурацкими проделками, в сердцах обзывала Мишку безотцовщиной. Но в конце концов какое это имеет значение, пусть упокоившийся будет дядей, соседом, дальним родственником, отцом Мишкиного друга, ещё кем-нибудь, это дело десятое. Ковригину интересен был только сам Мишка.

Когда всё кончилось, и участники обряда потянулись к выходу с кладбища, Ковригин зашагал вместе с ними. Никто не обратил на него никакого внимания, разве что скользнули по нему рассеянными взглядами, в которых не было ни удивления, ни вопроса – что за человек ни с того, ни с сего присоединился к ним и откуда он взялся? Так и должно быть, подумал Ковригин, на похороны не приглашают, участников не разделяют на своих и чужих, каждый пришедший находится в равном с другими праве. Теперь главное выбрать момент, чтобы заговорить с Михаилом. Вышло же так, что момент выбирать не пришлось.

Люди рассаживались по своим машинам (похороны были, скорее всего, корпоративными, решил Павел), Гавликов прощался с каждым за руку, говорил что-то каждому. Он протянул руку также и Ковригину… и замер. На лице его появилась недоверчивая улыбка.

– Павел? – неуверенно проговорил он. – Я не ошибся?

– Нет, не ошибся. Здравствуй, Михаил.

Протянутую ему руку Ковригин пожал с искренней радостной улыбкой на лице, но тут же вспомнил где и по какому поводу находится, и улыбку пригасил. Всё-таки было здорово, что они оба узнали друг друга, несмотря на прошедшие три с лишком десятилетия.

– Ты как здесь, по какому поводу? – задал естественный вопрос Михаил.

– Здесь я по такому же поводу, что и ты. Проводил в последний путь одного человека, а потом тебя увидел. Случайность, в общем.

– Хорошо, очень хорошо. Пускай случайность. Я рад, честное слово. Ты не спешишь сейчас?

– Да вроде бы нет, не спешу.

– Ты на машине?

– Нет, я с похоронкой приехал, уезжаю на своих двоих.

– Так садись в мою, по дороге поговорим, решим, что дальше делать.

Гавликов указал на тёмно-синюю «Мицубиси» с приоткрытыми дверцами, возле которой стояла женщина в неподходяще яркой к случаю красной куртке с капюшоном.

– Знакомьтесь, – сказал Гавликов. – Лидия, супруга моя. А это Павел, старый-старый мой товарищ, друг детства, можно сказать. С нами поедет. Ты, Лида, поведи, пожалуйста, мы сзади расположимся, поговорить хочется, ведь сто лет не виделись.

Решено было ехать домой к Гавликовым. Общих поминок у них в программе не было, а маленький домашний поминальный обед был бы уместен. Поминальный и вспоминальный по случаю неожиданной такой встречи. Им будет что вспомнить, конечно.

По дороге они успели рассказать друг другу всё, что можно было кратко рассказать о себе за неполные двадцать минут. За два года до окончания школы Мишка с матерью переехали в другой район, и школу Мишке пришлось оканчивать уже другую. Какое-то время они ещё встречались, перезванивались, а затем тропинки постепенно разошлись. Мишкина мать, женщина вовсе ещё не старая, встретила мужчину, и у Мишки появился как бы отчим. Это ему решительно не понравилось, он был уже почти взрослым, семнадцатилетним, и какого-то постороннего дядю в их квартире видеть не желал. Но деваться ему было некуда, уходить можно было только на улицу, приходилось терпеть. После школы он поступил в экономический вуз. Ковригин одновременно, как выяснилось, с ним, поступил в гуманитарный, на филологический факультет. Студентом Мишка дома бывал мало, то снимал комнатушку, то неформально занимал койку в студенческом общежитии, а бывал он дома мало всё из-за того же ненавистного ему чужого дядьки. Кстати, комната в квартире за ним оставалась всегда, и возвращаться он был волен в любой день и час, никто ему препятствий не чинил, и даже уговаривали жить нормально, как все люди. Но он предпочитал тогда свободу и независимость. Матери эта его независимость была огорчительна и тяжела даже в материальном смысле, ведь она была вынуждена поддерживать его деньгами, которых на стороне тратить нужно было много больше, чем в семье, с одним жильём и за одним столом. Молодой был, и дурак был, эгоист самовлюблённый, с грустной улыбкой констатировал Мишка, сидя рядом с Павлом на заднем сидении своего тёмно-синего «Мицубиси».

Потом он окончил вуз, стал работать, зарабатывать, смог снимать комнату, потом мать умерла, и посторонний дядька ушёл, освободил, можно сказать, для него квартиру; потом он женился – вот, пожалуйста, это и есть та особа, что меня приворожила-охмурила, указал он на женщину в красной куртке за рулём «Мицубиси». Та с улыбкой сокрушённо покачала головой: да, дескать, было дело, виновата. Родилась у них дочурка, ей сейчас восемнадцать, учится за рубежом, переводчиком будет с французского. У Мишки, то есть, у Михаила Евгеньевича Гавликова, теперь своя консалтинговая фирма, небольшая, правда, и доход у них так себе, но на жизнь хватает и пешком, как видишь, мы не ходим, прибавил он, с подначкой, вопросительно, глядя на Павла. Тот снисходительно усмехнулся.

Нет, он тоже не ходит пешком. Будь спокоен, дружище, найдётся на чём подвезти тебя, если потребуется по обстоятельствам, как сегодня вышло с ним, с Ковригиным. А рассказывать о себе Ковригину было особо-то нечего. Доучился в их родной тогдашней школе, поступил в университет, отучился, закончил, поступил в аспирантуру, пописывал статейки по культурологии, написал две тонкие книжечки по этому направлению, защитил кандидатскую, женился, потом развёлся, детей не было, второй раз не женился. Сейчас преподаёт в том самом университете, на том же факультете, который сам оканчивал. И в квартире проживает всё в той же, в которой проживал с родителями, которую Михаил знает и должен хорошо помнить. Поскольку женатым он был недолго, детей на свет не произвёл, а живёт по-прежнему с матерью, знакомые считают его, да и сам он себя считает, старым холостяком. Были, конечно, какие-то жизненные неприятности, например, уход отца в другую семью, это на шестом десятке-то, когда Павлу исполнилось уже восемнадцать. Были трудности с квартирой, отец требовал размена, пришлось влезать в долги и откупаться, но ничего, они с матерью выкрутились, оставили квартиру за собою, правда, изрядной ценой, которой никому не пожелаешь. На молодой бабенции отец женился, понимаешь ли, ну, не совсем на молодой, но лет на двадцать с большим гаком его младше, это точно. Седина в бороду – бес в ребро, говорят в таких случаях. В общем, пережили они как-то с мамой, откупились…

Всё это они поведали друг другу бегло, без подробностей, в самых общих словах, то и дело прерывая один другого восклицаниями вроде «а помнишь, как мальчишки во дворе дразнили тебя: Мишки, Мишка, где твоя сберкнижка, если нет сберкнижки, скидывай штанишки!», «а не знаешь, где сейчас Фарид Акчурин, татарчонок из шестого «А»?», «а что стало с Оленькой Лаенко из нашего двора, за которой мы оба с тобою приударяли?»… Дорожный получился, в общем, разговор, сентиментальный, но не очень содержательный.

 

 

*   *   *

 

В квартире Гавликовых хозяйка усадила их за стол не в кухне, как ожидал Ковригин и где он сам усаживал своих гостей, а в гостиной, в «зале», как назвал эту комнату Михаил. Всего же комнат было пять, не считая очень немаленькой кухни, холла в качестве прихожей, длинного коридора, нескольких закутков со стенными шкафами, обширной ванной и туалета, в котором был также и умывальник. Неслабо, неслабо, отметил про себя Павел, радуясь такому достатку друга и немного ему завидуя. О наличии у них дачи он не спрашивал, к слову это не приходилось, но он не сомневался, что какой-нибудь домик в деревне у них точно имеется.

На столе появилась охлаждённая водка «Пётр Великий», зельц, винегрет, буженина, балык, крупнодырчатый сыр, шпроты, тонко нарезанные помидоры, осыпанные листьями петрушки; минеральная вода, горчица, хрен, сливы, яблоки и груши в вазе…

– Первым делом надо покойников помянуть, раз уж мы с тобой прямо с погоста, – сказал Гавликов. – Ты кого провожал-то?

Ковригин неопределённо махнул рукой, показывая: неважно, кого, не будем об этом, говори о себе. Гавликов не стал допытываться.

– А мы вот Ивана Степановича в последний путь проводили, хорошего человека. Очень хорошего, которого я, идиот молодой, не ценил тогда, не уважал, жизнь ему отравлял, а он всё сносил, и ко мне относился как к родному сыну. Нет, лучше, чем к сыну, гораздо лучше. Да, брат, это был тот самый мамин второй муж, про которого я говорил тебе в машине. Никаким он мне не отчимом был, мне, великовозрастному дубине семнадцатилетнему, а так, вроде дядьки какого-то чужого, вдруг появившегося в нашем доме. Я его совершенно не принял, категорически, максималистски. Мать от этого очень страдала, пыталась наладить наши отношения, но куда там сладить со мною тогдашним… Ах, ладно, давайте помянем. Земля ему пухом!

Водка была диво как хороша. Воистину великим оказался Пётр, каким он и выглядел на живописной этикетке, украшающей и без того красивую фигуристую бутылку. После первой, полной до краешков, рюмки Гавликов сразу охмелел (это было заметно), и его потянуло на безудержную самокритику, граничившую с самобичеванием.

– Ты только представь меня семнадцатилетнего, гордого такого и самонадеянного, не так давно лишившегося отца, которого я уважал и любил, и мать его любила и уважала, и было за что его уважать и любить, могу в этом тебя уверить. Да ведь ты его сам должен помнить, согласись, что очень правильный был человек, исключительный семьянин, как я сейчас понимаю, а тогда он был просто папа, просто хороший мой папа, лучше которого быть не могло, и другого я не мог даже представить. И вдруг ни с того, ни с сего, откуда ни возьмись, появляется этот дядя. Здрасьте-нате, новый муж моей мамы и, получается, новый мой папа. Для меня неважно было, что после смерти отца прошло уже шесть лет, а маме всего-то сорок четыре, нет, это для меня не имело никакого значения.

Да, во-первых, мама. Как она посмела? Как она могла это после такого человека как папа? А если честно, я думал не столько об отце и о верности его памяти, сколько о себе любимом. Как мама могла променять меня на какого-то постороннего, совершенно чужого дядьку? Мне это представлялось изменой, прямым отречением от меня. Променять меня, родного сына Мишу, на какого-то пришлого Ивана Степановича! Ведь у неё, у моей мамы, есть я! Неужели ей этого недостаточного? Представляешь, каким идиотом, каким самовлюблённым эгоистичным придурком я был в те годы?..

Жена Лидия выпила с ними рюмочку, посидела для приличия минут десять, и было видно, что эти покаянные речи мужа ей не в новинку, что эту тему они с ним давно уже обсудили и постановили вынести ему общественное порицание, а в остальном оставить без серьёзных последствий. Потом она изящно их покинула под каким-то хозяйственным предлогом. Изредка потом она входила в «залу» и смотрела всего ли у них в достатке, не добавить ли закусок, не подать ли чего из еды посущественнее.

– А кто он вообще, этот Иван Степанович, чем он в жизни занимался-то? – поинтересовался Ковригин.

– Он технарь, инженер по механической части. Работал на каком-то заводе, если не ошибаюсь, подъёмные механизмы производил, проще говоря, лебёдки и подъёмные краны. Прозаическая, как видишь, профессия, сугубо материальная, в смысле металла, физики и механики. Но при этом интеллигентнее человека я не встречал ни до, ни после него. Не по начитанности или образованности, а по внутреннему складу, по природе своей. Сильно начитанным он как раз не был, а образование техническое советское, обыкновенное. И всё-таки – интеллигент. Можешь представить, он со мною на «вы» разговаривал. Меня считал старшим в доме, а не себя, ты представляешь? Нет, он так прямо это не заявлял, но всегда это показывал. Дескать, я мужчина, как и он, но ведь я здесь старожил, почти глава семейства до него, а значит, и сейчас имею власть. Если мать просила его, скажем, полку приладить или занавеску для ванной купить и повесить вместо порвавшейся, он обязательно меня спросит как бы невзначай: вот, мы думаем то-то и то-то сделать, а вы, Миша, как считаете, хорошо это будет, подходит это здесь по цвету, по размеру?.. И ты думаешь, я это ценил? Да ничуть. Бросал через плечо холодным тоном что-нибудь вроде «какое мне дело» или, того хуже, ироническое «кажется, вас назначили здесь главным, вот и думайте». В общем, воротил от него морду.

Обедать, ужинать с ними не садился за один стол, только отдельно и только после, или наспех раньше них, чтобы не сталкиваться. Ни «здравствуйте» не говорил ему, ни «до свидания», чаще всего не отвечал на его вежливые приветствия, а если и отвечал, то нехотя и сквозь зубы. Теперь-то я хорошо представляю, каково им было каждый день сталкиваться с таким отношением, с презрением таким, с таким почти бойкотом. Представляю, как переживала мать и как морально было трудно ему. По нему это было просто видно. Когда человека унижают и отвергают, это обязательно на его лице отражается, как бы он ни владел собою. Он мрачнел, темнел лицом, умолкал и отходил от меня. У него как-будто даже руки опускались…

Бывали моменты, когда до меня что-то доходило, внутренний голос мне говорил: что же ты делаешь, сволочь ты этакая, зачем отравляешь жизнь двум хорошим людям, один из которых родная твоя мать, зачем строишь из себя персону голубой крови, с которой простым смертным рядом находиться не по чину?.. Объясни, пожалуйста, как человек может такое: знает, что делать так нехорошо, что нельзя так делать, что он сам же потом будет переживать от этого и страдать, а всё равно делает именно так. Психологическая для меня загадка, до сих пор не могу её разгадать.

– По-моему, ты зря так казнишься. Все мы в ранние годы делали разные глупости, хорошим характером никто из нас не отличался.

– Так-то оно так, но меня это слабо утешает. Наверно потому, что он теперь покойник, и уже не повинишься перед ним, прощения не попросишь. Эх, давай по маленькой в его память и честь…

Выпили по второй. Гавликов теперь налил не до краёв, как в первый раз, видимо из предосторожности, чтобы не сильно хмелеть. Было видно, что пить он умеет, знает свою меру, но при этом всегда может поддержать пьющему человеку компанию. Ковригин пьющим человеком не был, и урезание второй дозы мысленно одобрил.

– А ты с ним давно что ли не виделся, он вообще-то где и с кем жил?

– Давно не виделся, очень давно. После смерти матери он ушёл, оставил мне квартиру, впрочем, она была наша с мамой, он к ней юридически не имел отношения. Но ведь мог претендовать на долю в качестве наследника своей жены, то есть моей мамы. Мог, но не стал, просто ушёл. А если бы та квартира полностью мне не досталась, у нас с Людой и этой, где мы сейчас сидим, не было бы, мы ту продали, а эту с приплатой купили. Своё жильё у него, как я знал, было, комнатушка в коммуналке, доставшаяся после развода с первой его женой. Что это была за первая жена и что у них был за развод, я не вникал и понятия не имел. Естественный вопрос: почему хоронил его я, а не кто-то другой? Потому что, во-первых, я так решил, что я должен похоронить, а не кто-то. А во-вторых… Во-вторых, понимаешь ли, других никого и не было, чтобы похоронить. Так получилось в его жизни под конец её. Я вот думаю, не по моей ли вине это так получилось? Очень может быть, что по моей.

– Да ладно тебе, где тут может быть твоя вина…

– Я морально рассуждаю, а не фактически.

– Если морально, то и ты, и я, оба мы виноваты во всех бедах мира.

– Ну, да, ты философ, лингвист или как там называется…

– Филолог я, а не философ, это не одно и то же. Впрочем, разница невелика.

– Скажи, а тебе бывало иногда стыдно за какие-то прошлые свои поступки? – неожиданно спросил Гавликов. – Ну, с высоты своего нынешнего солидного уже возраста?..

– Очень часто. Иногда мне кажется, что я только плохие, или по крайней мере глупые, поступки в своей жизни и совершал.

Гавликов удовлетворённо кивнул и даже слегка пристукнул по столу ладонью.

– Отлично! Значит, у тебя с мозгами всё в порядке. Я думаю, если у кого-то совесть безмятежно чиста на протяжении всей жизни, значит, он небольшого ума человек. Не говоря уже о том, что он, возможно, просто негодяй. Мне лично негодяем быть не хотелось. Но это я задним умом теперь крепок, а тогда не особо задумывался. Но всё же задумывался. И ведь о чём стал задумываться? О том, что если бы был жив мой отец, как бы он оценил такое моё отношение к этому человеку? К своему, как говорится, преемнику. А ведь наверняка осудил бы меня! И знаешь, после чего я окончательно прозрел? Ты не поверишь… – Михаил понизил голос, словно опасался, что его услышит из другой комнаты супруга. – Он мне однажды приснился!

– Кто?

– Отец. Стоит и укоризненно на меня смотрит, словно говорит: нехорошо поступил ты с ним, очень нехорошо. Не тому я тебя учил, пока был жив, не так тебя воспитывал. Исправлять тебе нужно то, что ты сделал. Повторяю, ничего он не говорил, но я всё понимал.

Ну, значит, надо исправлять. А как исправлять, это надо было ещё придумать. Столько лет жил с человеком под одной крышей, отравлял ему жизнь, выкаблучивался перед ним, вёл себя как придурок, в конце концов выжил его из квартиры, и где он теперь, и что с ним? Может, жив, а может, уже нет. Прикинул, что сейчас ему должно быть под восемьдесят. Принял решение: найду, и если ему в чём-то нужна помощь, помогу чем смогу. Да хоть теми же деньгами, на лекарства их нынче вон сколько нужно. Если, конечно, он примет от меня помощь. Стал искать по всем возможным каналам, и, представь себе, нашёл. И очень вовремя нашёл, ещё неделя, и опоздал бы, не застал бы в живых. Его вирус этот окаянный, ковид этот грёбаный, подкосил, а в таком возрасте шансов практически не было.

Он так и прожил коммуналке все эти годы, комнатушка убогая и обстановка, прямо скажем… Открыла мне пожилая соседка, она меня приняла за врача, потому что вызывала его для соседа утром, а пришёл я, между прочим, под вечер. Узнал его с трудом, а он меня вовсе не узнал, да и никого не узнал бы, в таком был состоянии. Он так и отошёл в лучший мир, не узнав меня и не зная, что я вдруг объявился возле его смертного одра. Я с ним пытался говорить, и он меня вроде бы слышал. Обращался к нему вначале «Иван Степанович», но это было слишком официально. Пытался называть его «дядей Ваней», но это выходило уж очень по-чеховски. Стал говорить «дядя Иван», и вот это пришлось в самый раз, по-моему, и ему это было приятно.

Были врачи, была больница, была вначале какая-то надежда, то есть, это у меня она была, а врачи-то сразу посоветовали быть готовым к плохому исходу. Около недели прожил в искусственной коме, подключённым к машине, заменяющей ему лёгкие, ну, а потом сам понимаешь, ты это видел своими глазами. Из родственников никто так и не появился, я даже не знаю, есть ли кто у него или был ли.

– Но у могилы его было много людей, ты с ними общался, разговаривал, благодарил.

– Это были мои сотрудники. Я попросил их проявить участие, проводить в последний путь хорошего человека, сказал, что это был мой отчим. Я их босс, они меня, как видишь, поддержали. Злоупотребил своим служебным положением, можно так сказать. Ничуть не стыжусь этого, снова так сделал бы, если бы пришлось.

– Ты сделал всё правильно, старина. Жалею, что я с самого начала не был с тобою. Впрочем, невольно я всё же принял участие, я там был, и сейчас мы вместе его поминаем.

– Спасибо за тёплые слова, Паша. Давай-ка ещё по чуть-чуть в таком разе…

Третью рюмку Гавликов налил себе и своему гостю меньше чем наполовину, следуя своему, по-видимому, жёсткому правилу снижать уровень жидкости в ёмкостях параллельно повышению частоты их поднятия.

– А твои-то старики, они – как? – поинтересовался Гавликов. – Живы-здоровы, надеюсь?.. Ты с отцом, или, может, он с тобой, вы контакты поддерживаете?

– Матери сейчас семьдесят восемь, живём вместе, всё в той же квартире. Неплохо держится, прибаливает время от времени, но в общем ничего. А с отцом контактов как не было, так и нет. Где он и как он, понятия не имею.

Говорить о своём отце Ковригину решительно не хотелось. Тем более, не хотел он сообщать Мише Гавликову, что этого самого человека, который назывался и по факту был действительно его отцом, он похоронил сегодня на том самом кладбище, где они случайно и при этом так удачно встретились.

 

 

*   *   *

 

Очень плохо для ребёнка знать, что твой папа не любит твою маму. А маленький Павлик знал это с самого раннего детства. Он ещё не знал таких понятий как «жена», «муж», «брак», «супружество», «семья», «общие дети», но уже знал, что у папы с мамой всё очень плохо. Причём плохо со стороны папы, а вовсе не мамы. Мама всегда была для него добрая и хорошая, любящая сына Павлика по-настоящему, а не напоказ при гостях, как это делал иногда папа. А папу понять было трудно. Иногда он был вроде бы и ничего, спокойный, умеренно строгий, голоса на маму и на него, на Павлика, не повышал, но чаще был нервный, раздражённый, разговаривал даже по пустяковым вопросам на повышенных тонах, а с бабушкой, то есть, с маминой мамой, был откровенно грубым, если и разговаривал с нею, то с презрительной гримасой и таким тоном, что даже двухгодовалому Павлику было бабушку жалко. Мама в таких случаях всегда была в слезах, а бабушка держалась лучше, хотя была старенькая, но ведь она была, как она сама себя называла, старшим лейтенантом медицинской службы, фронтовиком, и у неё были медали за ту войну, для Павлика уже очень далёкую. Она не лезла за словом в карман, и на всякую отцовскую грубость отвечала, как и полагалось боевому офицеру, активной обороной, а иногда и контратаками, которых отец чаще всего не выдерживал. Мама так не умела, она молча страдала и с обречённым видом вытирала платком слёзы.

Такие отношения в семье Павел помнил столько, сколько помнил себя. И ещё он помнил своё раннее ощущение той внутрисемейной атмосферы, это было ощущение болезненности, постоянной напряжённости, враждебности, иначе сказать, ненормальности. Но, казалось бы, откуда ему было знать, что нормально, а что ненормально внутри семьи, если никаких других отношений он не знал и не помнил по своему малолетству?

В поздние, уже юношеские, годы он прочёл в одном из рассказов Джека Лондона о мальчике, который работал на фабрике. Кроме своей примитивной изнурительной работы тот мальчик в своей жизни ничего не знал и не умел. Мать поднимала его рано утром, поднимала, надо заметить, с большим трудом, поскольку он не высыпался, подавала ему завтрак и отправляла на работу. Завтраком его была краюха хлеба, кусочек холодной свинины и кружка кофе. Этот кофе был суррогатным, дешёвым, отвратительным пойлом, но мальчик этого не знал, потому что никогда не пробовал другого кофе и не подозревал, что другое кофе вообще существует. Он жил в полном убеждении, что каждым утром пьёт хороший, настоящий кофе, за который должен быть благодарен своей матери, такой же неимущей фабричной труженице, как и он. В конце рассказа мальчик неожиданно для матери взбунтовался и отказался идти на работу, а потом и вовсе ушёл из дому, сделался бродягой. Но что касается кофе, он так и остался в заблуждении относительно его качества, он продолжал думать, что пил дома по утрам хороший, настоящий, качественный кофе.

Тем было удивительнее, что по поводу семейных отношений между матерью, отцом, бабушкой и им, Павликом, он не заблуждался ни одной минуты ни в каком периоде своей жизни. Отец был для него плохим отцом, плохим мужем мамы и плохим зятем, не уважающим свою тёщу. Конечно, так он не умел формулировать в детстве, но ощущал постоянно.

Подрастая, стал задумываться: для чего людям жить вместе, если они так не ладят друг с другом? Тут же он поправлял себя: это не «люди» не ладят друг с другом, это его отец не ладит с его мамой и с его бабушкой, а они-то, мама и бабушка, они ладят и друг с другом, и с отцом. Загвоздка вся – в отце. Тяжёлая была загвоздка. Не загвоздка, а загадка.

Ещё большей загадкой долгое время для него был вопрос: его папа – он кто? Он не был ни шофёром, ни моряком, ни лётчиком, ни врачом, ни военным, ни рабочим на заводе, ни слесарем-водопроводчиком при домоуправлении, ни хотя бы носильщиком на вокзале, как отец знакомого мальчишки Петьки Калошина. Он был работником, конечно, но каким-то непонятным, странным, потому что назывался «партийным работником». Это словосочетание то и дело слышалось в разговорах посторонних взрослых, когда речь заходила о его отце. Иногда эти слова произносили с уважением, иногда с безразличием, а иногда с пренебрежением и осуждением, словно речь шла о каком-то бездельнике и тунеядце.

Что такое «работник», это Павлик понимал, а вот слово «партийный» было до поры до времени для него тёмным местом. Только по мере взросления до него стал доходить смысл этого многозначительного, слегка даже устрашающего слова. Партийный работник – что-то вроде воспитателя в детском саду или, скажем, классного руководителя в школе. Но те воспитывают и поучают детей, а партийные работники присматривают за взрослыми, говорят им, что в жизни правильно, а что нет, и как надо понимать события, которые происходят вокруг. Ещё они учат людей правильно работать. То есть не конкретно учат токаря токарному делу, лётчика – лётному делу, моряка – морской науке, а вообще, учат правильно относиться к своей работе, учат, что надо быть добросовестным, старательным, что работать надо больше и лучше и что надо добиваться как можно более высоких результатов, проще говоря, они учат людей правильной жизни.

Партийные работники могут «ставить вопрос» о тех, кто их не слишком слушается и невнимателен к их наставлениям. Они также могут «вызывать на ковёр» (интересно, что это за ковёр, какого цвета и с каким рисунком), могут «влепить выговор с предупреждением» или «строгача», могут даже «исключить из партии». Особенное впечатление на Павлика производили слова «положить партбилет». Он был уверен, что такое наказание куда серьёзнее, чем какое-то там исключение. Ему представлялось, как некто страшно провинившийся и не заслуживающий прощения дрожащими руками вынимает из кармана партбилет и кладёт его… почему-то он был уверен, что партбилет кладут на землю или на пол, на тот самый ковёр, если дело происходит в комнате. Знал он также (слышал эти выражения), что работа папина включает в себя «заседания бюро», «совещания», «инструктажи», «летучки», «выездные пленумы», «проработки», «инициативы снизу», «ревизионные комиссии», «рекомендации», «утверждения призывов к празднику», «кооптирование», «приём в члены». Однажды отец как бы невзначай оставил на обеденном столе районную газету «Ленинским маршрутом», где в передовой статье была красным подчёркнута фраза «С информационным сообщением на заседании бюро выступил третий секретарь райкома Д. Д. Ковригин». Павлика слегка смутило слово «третий». Он не знал, что это значит, но ощущение было такое, что отец его, похоже, не был главным на своей работе. Другой раз в той же самой газете была обведена красным карандашом фраза «На расширенном заседании в президиуме присутствовали руководители райкома, товарищи В. П. Хрякин, Г. З. Шнейхер, Д. Д. Ковригин, другие ответственные товарищи». Мама, указывая на эти подчёркнутые строки, говорила ему: вот видишь, про нашего папу пишут в газетах.

Как бы там ни было, эта папина работа Павлику скорее нравилась. Если бы не она, разве появлялись бы у них на столе разные вкусности, каковых в магазине не сыщешь? Нежная телячья колбаса, твёрдые, пахнущие костром «охотничьи» сосиски, шпикачки; истекающий ароматным жиром рулет из скумбрии в сетчатой оплётке; сыр рокфор с зеленоватыми прожилками; ветчина, карбонад, буженина и всякие подобные копчёности; дальше сласти – зефир, пастила, бисквиты, безе, шоколадные торты, пирожное «картошка»; импортные конфитюры и джемы в красивых баночках с завинчивающимися крышками; а уж о таких пустяках как финское сливочное масло в серебристой фольге, мясная вырезка, красный крымский репчатый лук, сладкий почти как клубника; оливковое масло в маломерных жестяных канистрах, венгерский зелёный горошек, болгарское лечо… ну, об этом даже говорить не стоило.

Всё это папа заслуженно получал на работе и, естественно, приносил домой на всеобщее обозрение и потребление. Выложив такие богатства на обеденный стол, он отходил в сторону и снисходительно наблюдал за реакцией домочадцев, всегда сдержанно радостной и почтительной в отношении того, кто эти богатства доставил. Выражение отцовского лица в эти моменты, как правило, было высокомерным, оно говорило: вот видите, что я могу, что у меня есть. Вы этого не можете, у вас этого нет и никогда не будет, потому что вы – не я. Пользуйтесь, пользуйтесь, пока я есть, пока вы со мною. А мне этого совсем не нужно, я выше этого, ну, разве кусочек один какой-то попробую. Отец действительно не был ни чревоугодником, ни гурманом, пищу он предпочитал простую и здоровую, потому что о своём здоровье он заботился, и вообще к себе он относился очень бережно.

Павлик обычно порывался что-то отщипнуть, отломить, попробовать вкуснятину, но отец строго цыкал: «Не трогать! До ужина никаких дегустаций! Это вообще не тебе предназначено». И затем в адрес мамы: «Ты ему украдкой от меня даёшь, и он привыкает быть любимчиком. Избалуешь, в конце концов. Уже избаловала! Растишь маменькиного сынка. Ничего из этого не давать вообще, обойдётся!». Павлику это было обидно, он ни в чём не чувствовал своей вины и вовсе не считал себя маменькиным сынком. Мама огорчённо сгребала со стола кулинарные изделия и отправляла их в холодильник. Как-то мало было радостей в семье от этих приношений.

Как и всякий партиец, отец обязан был выписывать газету «Правда» и журнал «Коммунист», а как член руководящего состава также и журналы «Партийная жизнь» и «Проблемы мира и социализма». Газета «Правда» иногда была полезна каждому в семье, в ней печатались фельетоны, программа радио и телевидения, письма читателей, а партийные журналы не читал никто, в том числе и отец. Они накапливались у него на столе, накопившись, перемещались под стол, а оттуда вообще неизвестно куда. Журналы были скучными даже на вид, сравнить их обложки с обложками журнала «Вокруг света», который по просьбе Павлика выписывала бабушка, было просто смешно.

Да, странная была у них семья – со стороны вполне благополучная, едва ли не образцовая, а внутри раздрайная, лишённая того, что у людей называется добрыми отношениями. Что не любил отец маму и что враждовал с маминой мамой, это понять ещё можно было, но факт, что он к тому же не любил своего сына, то есть, его, Павлика, это понять Павлику было трудно. Взрослея, Павлик начинал размышлять: чем он мог так досаждать отцу, что ощущал с его стороны к себе всегда раздражённое, неприязненное отношение? Никаких серьёзных поводов для этого он отцу не давал. Учился он неплохо, в непослушании, в беспутном поведении хоть в школе, хоть в семье, хоть во дворе замечен не был. Был он мальчик как мальчик, ученик как ученик, сын как сын, не лучше, но и не хуже других. В чём же он провинился перед отцом?

Строго говоря, если и был Павлик «сынком», то скорее бабушкиным, и тогда уже не «сынком», а «внучком». Мама работала, и появлялась дома только к вечеру, а бабушка всегда была дома, и воспитывала Павлика именно она. Воспитывала и баловала, конечно. Обе они относились к Павлику хорошо, лучше некуда. А как ещё могли женщины относиться к своему сыну и внуку? И как ещё мог относиться сын и внук к своим бабушке и маме? В этом-то, как позже понял, Павлик, всё дело и было. Примитивно до неправдоподобия, но причина была именно в этом. Он выбрал не ту сторону, он предпочёл отцу других. Мать с бабушкой были для отца «другими», вот и Павлик стал «другим», фактически – чужим. Он хорошо это чувствовал своей детской душой. Была, впрочем, и ещё одна причина, о которой Павел узнал много позже.

 

 

*   *   *

 

До самого взрослого своего состояния Павел Ковригин не понимал, не знал истоков ненормальности их бывшей семьи – да, уже бывшей после того как отец их покинул и обзавёлся новой семьёй. Помогла ему это понять, как ни странно и как ни печально, смерть бабушки. Разбирая папку с её личными бумагами, где были её наградные документы и фотографии молоденькой, двадцатидвухлетней, военврачихи в офицерской форме с двумя пока ещё звёздочками на щёгольских погонах, он обнаружил там неясно как туда попавшее свидетельство о браке между матерью и отцом. Обычный старый документ тридцатилетней давности, уже не имевший значения после развода, умело организованного и провёрнутого отцом. Только вот... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: