Этот чёртов блюз

 

 

В рассказе использовано стихотворение Павла Шульги «Subway blues».

 

 

 

 

Солнце садилось в лесок за рекой, разливаясь по небу широкой оранжевой полосой, на парапете набережной задумчивыми химерами стояли чайки, устремив взгляды к закату. Гуляющая публика потихоньку стекалась к летнему кафе, занимала столики, потягивала вино из пластиковых бокальчиков, посматривала в ту сторону, где стояли на подставках саксофон, кларнет и гитара, ужинала, ожидая начала концерта.

Надя и Янка сидели в дальнем углу, далеко от импровизированной сцены, и утешались тем, что пришли не смотреть, а слушать. Свободных мест уже не было, но опоздавшие не уходили, а усаживались на лавочки вблизи кафе, на берегу, вдоль пляжа, тихонько переговариваясь.

– Что-то опаздывает саксофонист…

– Да придет, не волнуйтесь. Ни разу еще в этом сезоне своих вечеров не отменял, аккуратно работает, что значит, старая школа… Да вот он, видите? Идет.

И впрямь, на площадке появился невысокий старый еврей с глазами грустного клоуна, взял с подставки саксофон и легко заиграл. Он играл любимые мелодии, репертуар Синатры и Монтана, тихая музыка плыла над рекой, поглощая и захватывая все своим ритмом, попадая в такт с волнами и ветром и растекаясь вместе с закатом томным оранжевым желе, дрожавшим уже не только на небе, но и в речной глади, где отражался уход первого жаркого дня.

Надя сидела, замерев, ей казалось, что музыка обращена именно к ней, что голос саксофона рассказывает ей о жизни, прожитой без нее, прошедшей в нелепых радостях и напрасных страданиях, промчавшейся невероятной, трагической ошибкой, осознать которую суждено именно сейчас, на закате…

«Бессаме… бессаме мучо-о-о…»

Тихо поднявшись, Надя медленно побрела между столиками, приближаясь к крошечной площадке, где играл саксофонист. Из-за ближайшего стола поднялась компания молодежи и двинула в сторону танцпола.

– Надюша, я схожу потанцую, ты не против? – оказывается, Янка не выпускала свою сумасшедшую кузину из вида.

– Конечно, иди. А я посижу еще... – она села за освободившийся столик.

Теперь он играл только для нее. Поглядывал сначала удивленно, потом улыбнулся, потом посерьезнел…

Саксофон и кларнет сменяли друг друга, как соперники в жестоком бескровном поединке, их голоса летели к горящему небу, возвращались, коснувшись оранжевой финишной ленты, и каждый был победителем до тех пор, пока старик не взял в руки гитару…

– Немного развлеку почтенную публику, – сказал он в микрофон, обаятельно улыбнувшись, и публика зашевелилась, зааплодировала, застучала вилками и бокалами. – « Subway blues …»

Медиатор прошелся по струнам, тонкие пальцы крепко обхватили гриф, и гитара заныла, заплакала жалобно, но – странное дело – одновременно, словно посмеиваясь над собой и своей жалобой, над всей своей битой жизнью.

Хэй, малышка, постой, займи сигаретку, плиз.
Надоело, пойми, глотать перегретый смог…

Голос певца был мягким, но не той мягкостью, которую называют бархатной, и уж совсем не слезливой мягкостью потрепанного жизнью бедолаги. В нем слышалась глубокая снисходительность умного человека, деликатная отстраненность и мужественная самоирония, которые всегда импонировали Наде.

Пошвыряла меня житуха то вверх, то вниз,
Но где верх, а где низ понять я, увы, не смог.

Вон за тем турникетом тысячу лет назад
Я лабал сабвэй блюз под грохот стальных колес.
А теперь я старик, слезятся мои глаза,
И гитара моя скулит, как побитый пёс.

Сабвэй блюз это хрип, мокрота, душевный шлак,
Он не сладок на вкус и пахнет, как дикий зверь…

Он улыбался, и она вдруг поняла, что музыкант очень похож на Марка, ее Марка, застывшего перед прилавком торговца на блошином рынке Неаполя, живущего в ее доме и воображении, читающего по вечерам свои стихи и напевающего блюзы. Но то, что он пел сейчас, было горьким откровением старости, болью утраты, прощанием, а не встречей…

Ты иди, baby girl, ведь ты же куда-то шла.
Мой прокуренный блюз не нужен тебе, поверь.

Ну, чего ты стоишь, забыв про июльский зной,
Разве ниггер с гитарой – редкая нынче вещь?
Я бы мог, baby girl, сыграть для тебя одной,
Да такая игра, поверь мне, не стоит свеч.

Сорок лет я стою, а мимо течет поток
Многоликий и плотный, будто прорвало шлюз,
Да гитара все лает, лает на сизый смог.
Ты иди, baby girl, забудь этот чертов блюз...

Старый еврей поклонился публике и ушел в тень из освещенного круга импровизированной сцены. Саксофон, кларнет и гитара остались стоять на своих подставках, осиротело, глядя в зал и ожидая, когда за ними придут. Пять минут спустя из служебного помещения кафе вышел молодой человек с бородкой, собрал инструменты и ушел, унося с собой последние, словно повисшие в воздухе, ноты блюза, хрипловатое «ты иди, baby girl, забудь этот чертов блюз…»

– Постойте! – Надя вдруг узнала его и словно очнулась от дурмана прозвучавшего блюза. – Я давно вас ищу, стойте! – она споткнулась и чуть не свалилась на ступеньках.

Это был тот самый художник, растрепанный крымский бородач, что продал ей десять лет назад «Меркато».

– Осторожнее! Не торопитесь, я вас узнал… Да что вы, ей богу…

– Вы продали мне картину… Неаполь! Человек в котелке… Помните? Помните?

– Да что вы так волнуетесь? Помню я, помню... Я вам дедов портрет продал… А что случилось?

– Дедов… портрет?

– Ну да, дед… в молодости, – художник мотнул бородой в ту сторону, куда ушел музыкант. – Марк Борисович, кто ж еще. Вы ведь концерт слушали?

– Слушала, – автоматически кивнула Надя.

– Узнали его, наверное… Вы знакомы?

Она покачала головой, глядя на другой берег, где маячил одинокий огонек. «Костер, должно быть…» – она не знала, что еще сказать.

– Я его тогда с фотографии списал, – продолжал молодой человек, – со старой такой, знаете, черно-белой… Он потому и одет так старомодно… Просто как… ну… Чарли Чаплин, что ли…Он у меня вот такой, всегда особенный, из другой жизни будто… Да вы ведь видели… Он давно уже, лет десять, наверное, в этом кафе играет. А я – первый сезон. Днем на набережной, приходите, посмотрите другие картины… Шаржи, мгновенные портреты… Вечером – ему помогаю. Неплохой заработок. А… вы уже уходите?..