Мой незнакомый брат

Мою коротко остриженную голову покрывала соломенная шляпа. Выгоревшая сиреневая рубашка была подчеркнуто небрежно завязана на загорелом животе, а обрезанные джинсы, ставшие шортами, впечатляли количеством болтавшихся морхов. Угловатый, восторженный, без умолку говоривший подросток, хотя мне было уже двадцать лет... Возраст, в котором наши бабушки поголовно становились женами и матерями, а мы считаем себя совершенными детьми.

Только что я сошла с поезда, шедшего с юга в Москву, – спонтанно, как это нередко бывало со мною, – решив вдруг повидать тетю и двоюродного брата, которых не видела много лет. Сошла раньше положенного времени, в Курске, не доехав до столицы добрых восьми часов. В результате я вновь оказалась городе, где часто бывала ребенком. И по чьим трактирам так весело, искренне и бесхитростно, что меня в нем особенно подкупает, тосковал Пушкин, вынужденный был лишить себя этого удовольствия, отправившись в сторону Военной Грузинской дороги по другим векторамА.С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум».

Герман встретил меня на перроне. Мы шли по железнодорожному мосту, он искоса поглядывал на меня, вскинув на плечо мою дорожную сумку, и как-то неопределенно улыбался. Я не могла понять значения этой улыбки, он расшифрует ее для меня чуть позже, когда мы станем настолько близкими людьми, что ближе, кажется, быть просто невозможно.

…Пройдет время и в его жизнь войдет женщина, которую он полюбит больше самой жизни. И как узор в детском калейдоскопе распадутся сны, которые мы рассказывали друг другу, измученно щурясь на нестерпимо яркий электрический свет и неподдельно удивляясь, что мы только начали говорить, а уже заработала радиоточка. В его причудливый, удивительный мир, завораживавший меня долгие, долгие годы ворвутся хаос и смута, ибо женщина захочет, чтобы все предметы и даже отбрасываемые ими тени он видел ее глазами.

И другой, – поздний и зимний, – вечер на вокзале, когда он провожал меня в Москву, а я смотрела на него сквозь заиндевевшее, промороженное стекло вагона останется жить лишь в моем воображении. В блеклом свете фонарей искаженным зеркальным отражением стелилась по перрону, сливаясь с поземкой, ныряя в нее и выныривая, его узкая высокая фигура, чудившаяся еще выше и тоньше – в темном пальто. И я, так редко плачущая, заплакала… оттого, что у меня есть ТАКОЙ БРАТ. Что диковинная птица – его душа – опустилась на мои ладони, на которых не было для нее даже крошек. Она опустилась, позволила прикоснуться к своему фантастически красивому оперению, в ее глазах было такое доверие ко мне и моим рукам, такая нежность, такое грустное, но оттого более ощутимое тепло… И мне стало страшно, невыносимо страшно от мысли, что этой птице, ее диковинным перьям, ее грустному теплу суждено когда-нибудь умереть.

Тогда я не знала, и не могла знать, что случится другое. Птица улетит. Без видимых причин откажется садиться на мои руки и начнет отмечать кривой усмешкой, все, что бы я ни сказала, или не сделала. И, в конце концов, я перестану звать эту птицу, чтобы только не видеть… ее уничтожающей, казалось, само мое право на существование – усмешки.