Свидетель перемен

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется 55 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Рыж медленно шёл по узкой тропке между частных наделов. В основном селяне почему-то выращивали кукурузу, и Рыж всё время норовил дотянуться своими трепещущими тёмными губами до нежных недозрелых початков. Мне это надоело, я протяжно чмокнул и легонько поддал Рыжу каблуками под рёбра. Он тряхнул гривой и побежал широким шагом. Теперь воровать кукурузу стало некогда.

Скоро огороды кончились, и дорога устремилась вниз, в речную долину, туда, где, согласно совхозной карте за прошлый, 1985 год, находилось поле номер четыре, засеянное, по словам Саныча, вико-овсяной смесью. В принципе, я догадывался, что меня ожидает: жирная липкая почва, по-научному – аллювиальная, и дураку ясно, что уж с этим-то полем все в порядке. А всё равно, будь любезен, отбери образцы: методом конверта, как учили в сельской школе, пометь на топооснове номер точки, культуру, степень засорённости – и в рюкзак, к седлу притороченный.

 

 

Агрохимслужба СССР, братцы, это вам не семечки на базаре тырить. Зимой живёшь дома, в городе, питаешься мамиными борщами, куришь «Опал» и «Стюардессу», на работе ковыряешься в потрохах автоанализатора и рисуешь карты, а летом хаваешь романтику полной ложкой: родные просторы, стук копыт, отбитая седлом задница, пьяные трактористы и «Прима» из сельпо.

А ты как думал, Вова, говорил я сам себе, посылая Рыжа почти в галоп, надо было на филфак поступать – сидел бы сейчас за книжками, горя не знал… А теперь будь любезен: не укладываешься в график – выходи в поле после обеда, во вторую смену, и вкалывай как чёрный негр… Подложенная под зад для пущей мягкости телогрейка сползала, Рыж норовил перейти на шаг, но я был неумолим – мы ехали уже почти час, долина стремительно наполнялась сырой вечерней прохладой, но, если привстать на стременах, уже виднелась среди беспорядочного околоречного разнотравья зелёная полоска поля номер четыре. А впереди, на пороге склона, круто уходящего вверх, окружённый одинокими деревьями, белел домик. Хутор Луговской – самое загадочное место вблизи села Большой Бык.

Название это я, как всегда, увидел впервые по весне, на карте, когда начальник нашей агрохимстанции, называемый за глаза Демидролом за свою манеру вести собрания, указал мне точку работы на лето. Прочитав прилепившиеся к границе двух огромных областей буковки: «Большой Бык», – я сразу представил себе нечто из области зоотехники: огромный, размером с паровоз, ценный производитель с железным кольцом в носу и тяжёлыми круглыми яйцами… Но все оказалось намного проще. Быками в этих местах называли меловые скалы – следы течения доисторического океана, упрямыми лбами нависающие над долинами. Древние отложения выпирали из-под робко наросшей почвы, сминались в складки, создавая сказочный, таинственный рельеф с холмами, ущельями, сбегающими вниз тропками и спрятанными в глубине маленьких рощиц ледяными источниками.

Больше ничего интересного в Большом Быке не было. Это я понял сразу, как только вылез из пропылённого пазика напротив конторы. Над убогим деревянным крыльцом висела красная табличка: «Совхоз Первомайский». По обочине дороги бродили куры. В шаткой будке остановки стоял человек в военной фуражке без кокарды и, глядя безумными глазами вслед уходящему автобусу, отдавал честь.

А в самой конторе и того не было. Чисто вымытые доски пола скрипели, в стекло упорно билась муха, а за столом сидела дородная баба в ситцевом платье, и остановившийся взгляд её упирался в древнюю пишмашинку, из пасти которой, словно язык, свешивался лист с загадочным текстом.

 

 

Я поздоровался и сказал, что я из Агрохимслужбы, прибыл для обследования полей, и мне бы директора или главного агронома.

При слове «обследование» баба испуганно пошевелилась – видимо, решила, что я какой-нибудь ревизор.

– Иван Николаича нету, – сказала она, деловито глядя в сторону. – Он укол поехал делать. А вот Сан Саныч скоро будет, вы обождите.

Я обождал. Сан Саныч (то есть Александр Александрович), главный агроном, оказался подозрительно интеллигентным для этих мест дядькой лет под сорок, с выгоревшими волосами и тихим голосом.

Сообщение моё он выслушал без энтузиазма.

– Ну давай, обследуй… Года три назад наезжали коллеги ваши, как их… почвоведы. Такую карту нарисовали – загляденье, сплошные чернозёмы. А у нас, на самом деле, куда ни плюнь – солонец, ломом не удолбишь… Ладно, давай для начала поселим тебя и на довольствие поставим, а там видно будет. – И Саныч принялся звонить в общежитие и одновременно отсчитывать беленькие талончики в местную столовую.

 

 

*   *   *

 

Номер четвёртый не занял у меня много времени, и всё-таки, когда я выбрался на край поля, выдирая сапоги из плетей вики, солнце уже успело закатиться за ближайший бык. Быстро темнело. Рыж с увлечением жрал сочную траву, отмахиваясь хвостом от голодных насекомых. Я подтянул подпругу, привязал рюкзак с образцами почвы к седлу и потрепал Рыжа по спутанной жёсткой гриве:

– Коллега, вы не лопнете?

Рыж поднял голову, посмотрел на меня и шумно фыркнул.

– Домой, домой, парень, – сказал я, забираясь в седло. – Ужин мы с тобой сегодня заработали. Столовка, правда, уже закрыта, но ведь для чего-то же есть на свете консервы, верно? А для тебя – корок из арбуза понаделаю… Н-но!

И я направил Рыжа по изрядно заросшей тропе, которая бежала в сторону Луговского, потом резко поднималась вверх и там выходила на приличную грунтовку, ведущую в село.

Хутор приближался. Издалека могло ещё показаться, что у него вполне обжитой вид, но отсюда уже были заметны прорехи, проеденные ржавчиной в железной крыше, выщербленные стены, покосившийся забор с провалом на месте калитки… Луговской был мёртв, и от него веяло тоской, как от незахороненного покойника.

Тропа огибала хутор, но я легонько подёргал за левый повод, и Рыж послушно затрусил прямо к домику, окружённому одичавшими яблонями.

А что, вдруг решил я, раз уж мы здесь… Подумаешь – говорят тут у них всякое… Если уж Мишка заходил… Хотя он ведь соврёт – недорого возьмёт. А, ладно. Я нащупал здоровенный почвенный нож в самодельном чехле, который из пижонства носил не в рюкзаке, а за голенищем кирзового сапога. С таким-то орудием производства – и бояться. Ай-яй-яй… Мы подъехали к самому забору. Стены домика белели в полумраке остатками извёстки. И вдруг Рыж остановился, да так резко, что я чуть не вылетел из седла.

– Твою ж дивизию! – обругал я Рыжа. – Ты чего это? А ну, пшёл!

Но Рыж стоял как вкопанный. Я подёргал поводья, поддал под рёбра каблуками – бесполезно. А прутом я не пользовался из принципа.

– Что это с тобой, Рыжик, а? – наклонился я к его голове.

Мы с Рыжем были знакомы уже три недели. Он быстро привык ко мне, на конюшне подбегал сам и охотно совал длинную морду в ремни узды – он ничего не имел против нашей работы, ведь я был самым лёгким грузом, который ему приходилось возить в своей жизни. Я поливал его из ведра в жаркий полдень, кормил сахаром и посоленным хлебом, а он целыми днями таскал меня на спине по необъятным совхозным гектарам, карабкался по оврагам и переходил вброд ручьи и рукава здешней речки – но сейчас мой Рыж стоял и не двигался с места. Я гладил его и чувствовал, как он мелко дрожит и порывается повернуть назад.

Вокруг было почти совсем темно. Я поглядел на домик с чёрными дырами окон и решил – ладно, чёрт с ним, всё равно сейчас уже ничего не разглядеть. Да и с Рыжем что-то непонятное творится… В другой раз.

Я развернул Рыжа, и он с облегчением потрусил прочь, а потом, выбежав на дорогу, и вовсе перешёл на галоп, и мне казалось, что я чувствую сквозь жёсткое седло бурную радость его огромного мускулистого тела, которое избежало опасности и теперь мчится домой, где ждут его обещанные арбузные корки – одна из немногих простых радостей, доступных кастрированному в ранней юности совхозному коняге.

 

 

*   *   *

 

Комендант поселил меня на втором, последнем, этаже общежития, где я, как выяснилось, пребывал в гордом одиночестве. Пустоту моего этажа компенсировало население первого. Там обитали комбайнёры-сезонники. Это была своеобразная публика. Не было в них ни деревенской открытости и простодушия, ни городского снобизма и суетливости, а управляли ими какие-то неведомые законы природы, больше похожие на инстинкты, и агрессивность гудела в них, как сноп огня в паяльной лампе. Они съезжались в совхоз неведомо откуда, злобно заводили рассыпающиеся комбайны, злобно раздирали лезвиями плугов плоть почвы, выпивали астрономическое количество спиртного, били друг другу и местным мужикам морды, а потом так же злобно уезжали в никуда, и невозможно было себе представить такое место на земле, где эти существа вели бы мирную жизнь простых обывателей. Наверное, на время до уборки следующего урожая они просто исчезали из этого мира.

На меня они смотрели свысока, но добродушно – как на человека, не сумевшего устроиться в жизни как следует и вынужденного трястись в седле по полям за скромную зарплату и с не понятными им целями. Впрочем, наше общение ограничивалось встречами на лестнице и приветствиями типа: «а, бл*, здорово!», да приглашениями выпить, от которых я, по возможности деликатно, отказывался.

Я лежал на кровати, задрав усталые ноги на грядушку и курил, глядя в распахнутое тёмное окно. Снизу доносился обычный шум: комбайнёры топали по дощатому полу, двигали столы, возбуждённо переговаривались, звеня стеклопосудой. Приближался их час, время русской медитации.

«Сходить, что ли?» – зевнув, подумал я, имея в виду ежевечерние посиделки местной молодёжи у крыльца общаги. Всё равно ведь припрутся звать, здесь каждый новый человек, он как кино в клубе – событие. И Рыжа заодно проведаю… Рыж был привязан позади дома, на пустыре, где было полно высокой травы – иногда я не отводил его на совхозную конюшню, чтобы утром не терять времени.

У крыльца на своём мотоцикле уже сидел вождь здешних команчей Мишка Бойко.

– Здорово, Володя! – сказал он, и мы сурово, по-мужски, пожали друг другу мозолистые руки.

– Сейчас ребята подъедут, – Мишка аж подсигивал от нетерпения. Мотоцикл поскрипывал, амортизируя эволюции его зада. – Девок обещали привезти, с Воробьёвки, – подмигнул он, и я понял причину его оживления.

– Девки-то как, ничего? – стараясь сохранять серьёзность, спросил я.

– Первый сорт! Генка Вязников их знает – помнишь Генку, с Пришиба который? Он тогда ещё «Маяк» приносил.

Я кивнул, хотя и не помнил, кто такой Генка, но это было неважно.

– Так он говорит – девки что надо!

– Ну, раз Генка говорит… Ладно, я пока схожу, на коня гляну.

– А, ну давай, – и Мишка завозился, вытягивая из кармана мятую пачку «Примы». – Да не боись, никто твоего мерина не съест…

Мишка был мне чем-то симпатичен – примерно мой ровесник, слегка за двадцать, весёлый и добродушный, он легко шёл на контакт, а однажды, между делом, рассказал, что совсем недавно вернулся с зоны, где отсидел три года за хулиганство («Приехали как-то городские, вроде тебя – измеряли чего-то… да нет, Володь, ты-то нормальный парень, а эти… Начали к нашим девкам клеиться, на нас батон крошить – ну, я одному облицовку-то и попортил. А у него, оказывается, папа большой человек… ну и вот…»). Сидел он под Воркутой, не раз питался собачатиной, «если с бациллой подсос»… Мне нравились такие ребята – побывавшие у чёрта в зубах, но не озверевшие. Может, просто потому, что у меня у самого жизнь относительно тихая и правильная.

Когда я вернулся с пустыря, вся компания была уже в сборе. Приехало ещё несколько мопедов и мотоциклов с колясками, в которых, действительно, сидели круглолицые конопатые девчонки. Свежий воздух и коровье молоко сделали своё дело, и аппетитная плоть грозила просто разорвать мощным напором светлые летние платьица. Поднялся обычный шум, заиграл магнитофон, парни залихватски матерились, курили и сплёвывали, девушки хохотали и перешёптывались. Я смеялся вместе с ними над их шутками и анекдотами, сам рассказывал что-то прикольное… Скоро появилась водка, все выпили, я отговорился завтрашним ранним подъёмом, и меня, как человека приезжего, извинили.

Выпив, Мишка толкнул меня в бок:

– Видишь, вон та? Юлькой звать. Эта точно даст, секёшь? Давай, не менжуйся!

Юлька смеялась поводя плечами, семечковая шелуха летела с её губ непрерывным потоком, как перфокарта из Большой ЭВМ старого образца. Я только вздохнул.

Из магнитофона доносилось: «бум-м пс-с-с». У дороги бабка набирала воду из колонки, струя гулко била о дно железного ведра. Из раскрытого окна первого этажа высунулось чьё-то тело в майке и заорало, подпевая нашему магнитофону:

– Дип ин май харт из э фае, бёрнин ха-а-ард!

– Хуляган, – сказала бабка. – Ишь, зеньки залил и орёть не по-нашему…

– Миш, – спросил я, – так ты, говоришь, на Луговской ходил?

– А то, – сказал Мишка.

– И что там?

– Да ничего. Мусор один. И стол поломанный. Брехня все это – люди, вишь ты, пропадают!..

– А почему же он светится по ночам?

– Чёрт его знает… Да ладно, плюнь ты на этот хутор, смотри вон лучше – Юлька-то, а? Хошь?

Вернувшись в свою комнату, я не стал зажигать свет, чтоб не налетели комары, и улёгся на кровать. Здравый смысл и поведение Рыжа говорили мне, что ввязываться в эту историю не стоит. Ретивое же подталкивало рискнуть. Я встал и подошёл к открытому окну. По пустырю бродил силуэт Рыжа, а вдали, в черноте летней ночи, тускло мерцал зеленоватый огонёк, происхождение которого не знал никто. А кажется, так просто – взять и проверить… Внизу послышалась возня, и я высунулся из окна.

У стены, широко расставив белые ноги и упёршись ладонями в выщербленную штукатурку, стояла Юлька. Подол её платья был нахально задран, а сзади пристроился Мишка. Оба они топтались на месте и сопели. Девушка стояла, наклонив голову – по-моему, она и сейчас продолжала лузгать семечки. Мишка поднял лицо, увидел меня и помахал приветственно рукой, а потом показал большой палец. Я помахал ему в ответ и закрыл окно, подумав: «Голод не тётка – не даст…».

 

 

*   *   *

 

Малиновый шар солнца едва показался из-за горизонта – на него ещё можно было смотреть без рези в глазах – когда я вывел Рыжа на трассу, и мы потрусили по обочине, обдуваемые свежим ветерком. За заборами гомонила домашняя птица и прочая скотина. Вскоре около меня затормозил белый пыльный «пирожок», и Саныч высунулся из кабины. Я остановил Рыжа.

– Привет, Володя. Далеко сегодня?

– На Луговской. Четвёртое поле.

– Ты ведь там уже был, разве нет? – нахмурился вдруг Саныч.

– Да был, но… Проверить кое-что надо, – уклончиво ответил я.

Саныч выбрался из машины, а я слез с Рыжа, чтобы не смотреть на собеседника сверху вниз безо всяких на то оснований.

– Ты знаешь, Володя, – медленно начал Саныч, – я и сам не очень верю во все эти рассказы, но…

– Это вы про хутор? – уточнил я.

– Да. Люди говорят, что ходить туда опасно, но не для всех, а только для тех, кого это место притягивает, понимаешь?

– Нет.

– Видишь ли, я ведь тоже… Как увижу там огни ночью, так и тянет пойти… Но… если всё, что рассказывают – правда, то… Я не за себя – я Тамару оставить не могу, и ребят…

Я знал, что Саныч, сам уже не юноша, женат на молодой бухгалтерше, и у них два пацана-погодка… И вечно у него были какие-то производственные конфликты: с кем-то он там ругался, что-то предлагал, менял технологии, вводил новые севообороты, а директору Николаичу оставался всего год до пенсии, и прожить он его хотел так, чтобы не было мучительно больно…

Но таких слов я от Саныча всё равно не ожидал.

– Сан Саныч, – сказал я, – по-моему‚ всё не так уж страшно. Как говорится, вскрытие покажет. Поеду я, пожалуй, – и протянул ему руку. Саныч крепко пожал её, посмотрел внимательно из-под рыжих своих выгоревших бровей.

– Ну что ж, парень, раз так… Удачи тебе.

«Пирожок» Саныча скрылся за поворотом. Я подъехал к автобусной остановке, где, как всегда в этот час, стоял сумасшедший бобыль Петя.

– Автобус не проходил? – задал он обычный свой вопрос, глядя на меня мутными глазами.

– Нет, Петя, не проходил, – ответил я и тронул поводья.

– Ворота, – вдруг сказал Петя. – Некоторые проходят. Один раз, – и вдруг я заметил, что взгляд его прояснился. – И не возвращаются…

Рыж переступил с ноги на ногу. Я помотал головой и хотел было что-то сказать, но Петя уже впал в свой обычный ступор и стоял, глядя на пустую дорогу. Автобус на ней появится только часов в двенадцать, а значит, раньше двенадцати Петя не заговорит…

 

 

*   *   *

 

 

В этот раз я не стал подводить Рыжа слишком близко. Недалеко от дома стояла одинокая груша, к ней я и привязал своего верного коня, сложил на землю лопату, рюкзак и пустые полотняные мешочки для образцов почвы, оставив себе только нож за голенищем. Утро было ясное, и можно было разглядеть каждую трещинку на стене дома. И чернел резко очерченный провал двери.

Я похлопал Рыжа по шее.

– Жди меня, и я вернусь, – бодрым голосом сказал я. Рыж всхрапнул и ткнулся мне большим своим носом в плечо.

– Ну, ну, не надо сантиментов. Труба зовёт! – и я пошёл быстрыми шагами к дому. Высокая трава хлестала по сапогам.

Выступающие из-под почвы валуны известняка белели на солнце, как отмытые дождями кости. Я миновал остатки забора, приблизился к дверному проёму, заглянул внутрь, убедился, что ни мне ничего не упадёт на голову, ни сам я не провалюсь в заботливо открытый погреб – и шагнул внутрь.

 

 

*   *   *

 

Когда я открыл глаза, было такое ощущение, что я просто проснулся. Я лежал на спине, на твёрдой неровной почве, подмяв под себя траву, а надо мной было бездонное летнее небо. Я сел, осмотрелся и понял, что лежу всего в нескольких метрах от забора хутора Луговской. Сам я был цел, и даже рукоятка ножа торчала из-за голенища. Я оглянулся, ожидая увидеть Рыжа, но его не было. Не было и одинокой груши на склоне. Из густой травы торчал только обломанный по краям, потемневший пенёк. Я ещё раз покрутил головой – да, это точно было то самое место, тот самый хутор… Мои часы «Ракета» стояли, и остановились они, видимо, тогда, когда я вошёл в дом – без пятнадцати восемь. Сейчас же, судя по солнцу, было никак не меньше полудня.

Я встал и подошёл к тому месту, где оставил Рыжа. Вещей моих там, кстати, тоже не было, только в траве виднелся какой-то бугорок. Я вынул нож и стал разрывать дёрн. Через некоторое время я держал в руках съеденное ржавчиной чуть ли не до дыр лезвие штыковой лопаты. Н-нда. Ладно, мало ли лопат на свете… Я забросил свою находку подальше в траву, вышел на тропинку и стал подниматься вверх по холму.

На дороге было пусто, две серые колеи застыли, как памятник осеннему бездорожью. Я остановился, решив дождаться какого-нибудь грузовика, чтобы не тащиться в село пешком.

Напротив шуршала на ветру душная зелёная стена кукурузы… Стоп. Ведь на этом поле была пшеница! Я попытался вспомнить карту посевов… Да какая, к чёрту, карта, я же сам, всего-то несколько дней назад, своими глазами!.. Так, а что там идёт после пшеницы? Севооборот здесь пятипольный… Да-а, кукурузы здесь не должно быть ещё очень долго… Разве только… Нет, не может быть. Такое даже в порядке бреда предположить нельзя. Глядя на кукурузу, я пропел для успокоения собственных нервов:

 

Вдруг в полу открылись люки,

И из них пошла вода…

Не пугайтесь – это глюки,

Так бывает иногда.

 

На дороге в облаке пыли показался ЗИЛ с бледно-голубой кабиной. Я даже руки поднять не успел, а он уже сбросил скорость и остановился, чиркнув лысыми покрышками по серой убитой земле. За рулём сидел незнакомый мужик – а ведь я знал всех совхозных водил, не так уж их много и было…

– До Бычка? – спросил он. Я кивнул.

– Садись.

ЗИЛ взревел и затрясся по дороге. Шофёр покосился на меня, его нечёсаные вихры трепал ветер.

– Ты откуда будешь, парень? Чего-то я тебя раньше не видел…

– Агрохимслужба, – коротко ответил я.

– А-а-а…

В кабине работало радио. Сквозь рёв мотора до меня донеслись слова: «Депутаты Государственной думы провели заседание, посвящённое вопросу…».

– История? – кивнул я на приёмник.

– Ага, история, – зло сказал шофёр, – с географией… Просрали Союз, козлы… Кому он мешал? Жили как люди… А теперь вон война – уже по второму заходу, полгода идёт. Сколько ребят положили, а толку? Их, гадов, из Грозного вышибут, а они опять тут как тут...

– Какая война? – спросил я.

– А что же это, по-твоему – конституционный порядок, что ли, наводят? Война это, парень, самая настоящая. Вон моей соседки сын, Мишка Бойко, пошёл два месяца назад по контракту – денег, говорит, заработаю, черножопым уши поотрезаю… И что? Самому голову и отрезали. Так ведь и похоронили в закрытом цинке. С чеченцами шутки плохи, так-то вот…

В голове у меня сделался полный винегрет. Война… чеченцы… Мишка… голову отрезали… Когда?! Какие два месяца? Я же его только позавчера видел, когда он Юльку… Блин, ну дела… Я откашлялся и спросил, стараясь говорить спокойно:

– Кто у вас тут директором? А то я только сегодня приехал, мне бы с ним увидеться…

– Директор? Да новый этот, как его… Пирогов, с Воробьёвки. Они сейчас меняются, как эти… Развалилось все к такой-то матери…

– А Иван Николаевич? – осторожно спросил я.

– Бондаренко? А ты знал его, что ли? – шофёр изумлённо воззрился на меня.

– Да нет… В старых отчётах фамилию видел.

– Так он уж почти десять лет как помер. Полгода до пенсии не дотянул – прямо в конторе и свалился, бедолага. Я как раз в тот год с Пришиба в Бык переехал… Вот, а вместо него Сан Саныч директором стал, тогдашний агроном главный – хороший мужик был, нечего сказать… Пропал вот только.

– Как это – пропал?

– Да вот так, – ответил шофёр. – Год подиректорствовал и пропал. Вышел вечером из дому и не вернулся. Я тебе скажу – тут такое случается. Правда, не правда, а старики говорят – есть у нас место одно, хутор заброшенный… Ну да ладно. Чего сам не видел, о том врать не буду. Ты к нам надолго?

– Да как получится…

– Ну, тогда тебе ещё расскажут… Тебя как звать-то?

– Володя.

– Валентин, – шофёр, не отрывая взгляд от дороги, протянул мне жёсткую коричневую ладонь. – Тебе куда, в контору?

– Да, Валентин, – ответил я, глядя вперёд сквозь запылённое стекло с высохшими следами от капель недавнего дождя. – Раз такие дела, давай в контору…

Грузовик приближался к селу Большой Бык. За окном кабины проносились бескрайние поля с ровными строчками лесополос на горизонте, и над ними висел горячий степной летний день. Шёл, по моим подсчётам, как минимум, 1996 год.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: