Нежить

Нежить – это любимое отсутствие. Это отсутствие холишь и лелеешь. Присутствие же ненавистно, оно проникнуто вкусом присутственных мест, учредительных, канцелярских, чиновничьих – мест “чинов-ничьих”. В самом присутствии заложена какая-то больная недееспособность. В него идешь как в больницу, проведать больного. “С чем вы к нам пожаловали? Не говорите, что с пустыми руками или пустыми карманами. Это неэтично. Вы же не посещаете больного, не принося ему гостинца. Или к заключенному в тюрьму, вы же не идете с пустыми руками. Ах, у вас проблемы. У всех проблемы. Но закрытою ладонью ничего не возьмешь”. Присутствие больно, ему постоянно что-то нужно, равно как и больному, необходимо много жизни, чтоб выкарабкаться. Для всех присутственных мест имеется один символ – больница. Для нас – палата № n или морское побережье поздней осенью. Она была там, даже не зная об этом.

Берег, недавно заполненный до отказа туристами, совсем опустел. Кое-где на набережной иногда попадались одинокие человечки, закутанные в прозрачные дождевики. Начинался сезон дождей. Дул мерзкий ветер. Он трепал вывески баров, переворачивал пластиковые кресла, срывал последние листья с деревьев, так и, норовя пригнуть гибкие их стволы к земле. Море бурлило и клокотало. Водянистые тучи с громами и молниями опорожнялись на землю. Урча и пыхая чахоточными легкими, небесное воинство двигалось туда, где оно остановится на отдых, поваливая свою ношу на землю. Поверх моря, между тучами и водою, металась зефирная пена. Хлопья ее, оторвавшись от воды, подхватывались ветром и кубарем как перекати-поле, подгоняемые движениями моря и дыханием неба, они бежали в сторону берега, превращаясь на кромке его в прах.

Стоишь на берегу и спрашиваешь, ты ли отсутствуешь, когда нежить есть или нежить отсутствует, когда есть ты? Почему, однако, она должна отсутствовать, для того чтобы постоянно быть? Остается одно – верить в будущее, в эту странную позитивную фатальность, ожидая от неё возвращения. Ждать, ни на что, не надеясь, ожидать, зная, что ничего ровным счетом не возникнет вновь, и умереть, ничего и никого не дождавшись. Всё равно, что стоять на берегу речки, тихой сапой куда-то ползущей, и ожидать от неё шторма.

Её взгляды, её тело, её магия – это мистика морской волны, мистика соленой воды. Почему-то казалось тогда, в бесконечности прошлого, что постепенно уподобляешься каменному утесу, который облизывают морские волны. Тогда верится в то, что и скала может подарить как тепло, так и нежность. Она сглаживает острые края, обволакивает своим вниманием, делает поверхность тела гладкой, обнимает любовью, разбивается, наконец, ненавидя, но вновь бьётся, отливается, отскакивает и вновь приливается. Находит ли она в этом процессе тепло? Почему она не Пигмалеон в женском обличье! Тогда бы она имела способность поцеловать скульптуру, и последняя бы превратилась в живое и иное уже существо.

ПОЗИТИВНАЯ ФАТАЛЬНОСТЬ??????????

Может ли она быть; можно ли верить в ту фатальность, которая с очевидностью возникнет в будущем некоей позитивностью? Разве, это оптимизм; он, ведь, не фатален? Было бы замечательно истинно верить в позитивную фатальность, в ту фатальную роковую судьбу, которая не есть негативность, но есть чистейшей воды позитивность. Нежить мешает и этому. Для неё фатальность и позитивность – вещи решительно различные, а сама позитивная фатальность – нонсенс, мечтания больного воображения. Но её хочется, хочется именно её и хочется именно как позитивную фатальность, а не как нечто обыкновенное, обывательское, всамделишное. Всамделишное мрачно и ужасно безумно.

Жила женщина в семье. У неё был муж, сын, квартира, работа, состоятельные родители. Муж работал на хорошей работе, приносил в клювике домой хорошие деньги. Они, одним словом, жили очень хорошо. Как-то она шла по улице. Возле питейного ларька стоял её одноклассник. В школе он казался мечтой всех девочек. Теперь грязный и пьяный, одетый в рваньё, он в одиночестве запивался ершом. Они поздоровались и разговорились. Он оказался не пьяницей, а наркоманом. Только что освободился из мест не столь отдаленных. Сидел за убийство пятнадцать лет. Она вновь полюбила его и полюбила пуще прежнего. Развелась с мужем, сошлась с наркоманом-одноклассником. Он нигде не работал. Она, уходя на работу, на холодильнике оставляла ему копейку. Если он был под кайфом, все друзья его знали, что на холодильнике ему оставили прилично; если он подшофе, то мало. Он, однако, не был ей благодарен за это, ревновал к мужу и бил. Последний раз избил до полусмерти. Неотложка отвезла её – в реанимацию травматологии, а милиция его – в следственный изолятор. Она оклемалась, выписалась из больницы, заплатила адвокату сорок тысяч и избавила своего любимого от тюрьмы. До полусмерти её он теперь не избивает, но живут они так же, как и прежде.

Добрый человек не потому страдает, что знает причину, по какой страдает, а потому, что добро, коль скоро оно добро, не может не страдать. Добру противно быть изобильным, полным, самодостаточным. Оно или само наносит страдание другим или само страдает от других; третьего, как говорят, добру не дано. И дело тут вовсе не в богатстве или благосостоянии, здесь именно есть вера в позитивную фатальность, в абсурдность будущности.

Другая дама живет с мужем, никак не состоятельным. Она и сама не имела представления о состоятельности. У них двое детей, он рабочий на заводе, она – торгует разливным вином. Повадился пить вино цыган из оседлой цыганской семьи, живущей в станице, в пяти километрах от города. Она влюбилась в цыгана и сбежала с ним в табор. Муж долго искал жену, пока не обратился в милицию. Там ему сказали, что жена его находится в таборе. Муж поехал к цыганам, где его, разумеется, послали ко всем чертям, сказав, что их цыган влюбился. Муж снова обратился в милицию, но милиция сделать ничего не может, поскольку “у них любовь, а не принуждение или захват заложника или насильственное удержание”. Знакомый мужа посоветовал вечером сходить в известный бар, где обыкновенно собирается местное хулиганьё и там поговорить с их авторитетом. Муж пошел. В дальнем углу бара сидело трое. Он подошел к ним и остановился возле столика. Не зная с чего начать, он просто стоит и теребит в руках кепку. Один из сидящих, ногою отодвинул свободный стул от столика, и сказал “чё яйца мнешь, падай, коль нарисовался”. Муж упал за столик. Ему налили водки. Он выпил и как на духу выложил им свою проблему. Троица чему-то дико развеселилась. Потом тот, который пригласил его за стол, потребовал от мужа, чтоб он все имеющиеся у него деньги отдал официантке. Муж отдал. Они вышли из бара и на “убитой шестерке” поехали к цыганам. Забрали у них жену и передали её мужу, сказав, правда, чтоб он больше к ним, с такою ерундою не обращался.

Всё в нежити, все влечется к ней; то ли к школьным, забытым, не осуществленным наслаждениям, то ли в цыганскую любовь, в эту нелепую пустоту бродяжничества, неприспособленности к одному месту.

Если бы люди были дубами, иной бы имело вид всё человечество.
Истинно жить начинаешь тогда, когда нет сил, жить вообще. Когда всё и вся – невмоготу, когда ноги еле-еле переставляются по земле, когда последние желания сожраны нежитью, когда решительно ничего не хочется, потому что неможется, тогда возникает одно единственное влечение – жить из последних сил, из тех сил, которых у тебя нет. Это другие силы, не свои собственные, не человеческие. Нужно очень сильно, невероятно сильно устать, стать уставшим. Таким уставшим, который ничего не может вообще. Хочется убежать в какую-нибудь иную нежить, но, почему-то, не можешь, потому что понимаешь, чем дальше от неё, тем она ближе, гораздо ближе, материальнее что ли.