Триумф красных бабочек

 

 

 

До города я добрался совершенно обессиленный. Лицо мое, опаленное солнцем, было страшно. Это вызвало переполох. Я проклинал себя за то, что сдрейфил, и вернулся домой, а не остался в лесу.

На другой день, утром, меня разбудила мама.

– Собирайся, Ваня.

– В больницу?

– Нет. Тебя посмотрит профессор.

Чем хуже, тем лучше, думал я, идя с мамой к приезжему светиле.

Профессор Неймарк оказался маленьким, похожим на подростка, у которого в одночасье поседели волосы, и постарело лицо. У него были глубокие, горькие складки в углах рта и очень добрые глаза за толстыми стеклами очков.

Осматривал он меня недолго. Пару раз черкнул молоточком по моей груди, и на ней тотчас вспухли красные полосы. Им же легонько стукнул по моей коленке, и моя нога предательски подпрыгнула.

– Можешь одеваться, – сказал профессор.

Я надел рубашку. Профессор быстро выписывал рецепт за рецептом, что-то бормоча себе под нос.

– Вздор – пробурчал он, по-детски обиженно сложив губы, когда мама деликатно напомнила ему о моем диагнозе.

И назвал слово, имеющее длинное научное название, которое в переводе на простой язык означало, что моя кожа весьма чувствительна к солнцу. Короче говоря, моя кожа не защищала от солнца, и солнце сжигало ее.

У мамы засияли глаза. Она готова была расцеловать профессора, перечеркнувшего красную волчанку жирным крестом.

– А бабочка? – спросил я, чувствуя себя легко и свободно.

– Бабочка? – встрепенулся профессор. – Ах да, бабочка. Бабочка у тебя замечательная. А знаешь, точно такая же бабочка, как у тебя, есть и в природе. С темно-красными крылышками. Она не то, чтобы редкая, но незаурядная. Говорят, она надолго пропадает перед различными бедствиями. Но потом появляется опять, ненадолго. Так что будь молодцом. И ничего не бойся. Эта избалованная цаца не любит слабонервных. Ей подавай героев, мда… А я, видно, для нее стар. Никак не удается изловить ее для коллекции. Тут нужно верить. Очень, очень верить…

Мы ничего не поняли с мамой из этой абракадабры профессора, но после его слов мне хотелось петь и плясать. Но мама почему-то не разделяла моего восторга, думая о чем-то своем. Мало-помалу и я стал растрачивать радость из своей груди: что она опять задумала?

Мы зашли в магазин, где по совету профессора мама купила мне кепку с длинным, как у американской бейсболки, козырьком.

– Теперь, в такой кепке, никакое солнце не страшно. Правда, мама? – осторожно забросил я удочку.

– Да, да, – рассеянно отвечала мама.

– Можно и на рыбалку сходить. Да, мама?

– Здравствуйте!

Мама даже остановилась, глядя на меня испуганными глазами.

– Нет, нет, и еще раз нет. Никакой рыбалки. Ты что, не слышал, что сказал профессор?

– Он сказал, что такие бабочки, как у меня, необыкновенно расположены к счастью! – выпалил я.

Но мама даже не улыбнулась.

– Между прочим, обследование он не отменял, – сказала она.

– Лгунья! – кричу я. – Все наоборот. Это не профессор, а ты хочешь упечь меня в больницу!

– Псих ненормальный! – кричит мама. – Ты посмотри на свое лицо! О боже, за что же мне такое наказание? – вот-вот заплачет она.

– Мама, не плачь! Прости, мама…

– Нужно потерпеть, сыночек, – успокоившись, говорит мама. – Тебе нельзя на солнце. Понимаешь? Совсем нельзя. Так мне профессор сказал, когда ты вышел…

– А в пасмурные дни?

– В пасмурные? Да, да, можно…

Как назло, лето стояло знойное, засушливое. В горле першило от дыма горевших торфяников. К вечеру солнце светило красно, веся в мареве над дымным горизонтом лесистого левобережья. Глядя в окно, я молил у бога дождя, чтобы выбраться к Иве, по которой тосковал. Но напрасно возносил я небу молитвы! Засуха стояла небывалая.

Мой велосипед пылился в подвале, закрытый на замок. Часами я сидел на подоконнике с лицом, блестевшем от мази, готовый в любую минуту сорваться и бежать, если меня вдруг надумают положить в больницу. Бабочка продолжала цвести на моем лице, высасывая мои душевные силы.

Между тем, летели дни. Клены в нашем дворе пожелтели преждевременно и сыпали листвой. И меня хватала тоска, когда я видел, что пролетает лето, и скоро в школу, а я так и не построил хижину. Тревога и страх не покидали меня. И Ива над протокой с чистой и прозрачной водой уже казалась мне сном, чудесным, прохладным сном, в котором я вновь и вновь плыл в небе серебристым орлом, вдруг почуявшим свою скорую погибель…

Мало-помалу мой мир сузился до квадратуры нашей хрущевки. Я смотрел во двор. Там, как оазис среди бурой растрескавшейся земли, зеленела, мигала желтыми и красными пятнами клумба. Сверху она была похожа на свежевскопанную могилу. Вокруг нее и вертелась жизнь двора. Клумбу без конца поливала дворничиха, ее пропалывали, о ней говорили и бдительно охраняли от детей и собак. Казалось, что кроме клумбы взрослым больше нечем жить. Созерцая жизнь двора, я был поражен: как скучно живут люди! Утром на работу, вечером с работы. По выходным – ”козел” в беседке. В лучшем случае, – пьяная драка, в худшем – вопли жен, зовущих своих поддатых мужей-доминошников по домам. “Никогда не стану таким!” – утешался я.

Не знаю, что вдруг нашло на меня, но однажды меня обуяла мания живописи. Наверное, я хотел выразить с помощью красок что-то мучившее меня и таким образом найти освобождение.

Акварельные краски и альбом купил мне брат Саша.

Начал я с Ивы. Зеленое раскидистое дерево над водой, где спряталось мое жилище. Потом на моих картинах стали появляться птицы и звери, которых я встречал на острове. Помню, я нарисовал зайчонка, прижавшегося к земле, на которого упала тень орла. Саша заметил, что у моего зайца грустные человеческие глаза. Мне стало жалко зайчишку, и неподалеку от него я нарисовал куст боярышника, мятущийся на ветру. Под этим кустом была нора: если зверек преодолеет страх, то спасется. А однажды ночью к Иве приполз волк. С кровавой раной в груди. И я выходил его, залечив рану стрептоцидом. Волк стал моим преданным другом. Вот он сидит лунной ночью под Ивой и, подняв свою большую умную голову, смотрит на луну, тоскуя обо мне, а на его морду в свете луны падают листья…

Рисуя, я входил во вкус. Мне хотелось писать большие картины. Саша купил мне рулон ватмана. Сколько я тогда намалевал картин! А дождей все не было. И Ива, пожелтев, облетела, обнажив мою хижину, похожую на большой черный скворечник для бесперого человека не умеющего летать. Потом осенние бури разрушили и мой скворечник. Осталось лишь голое дерево со свисающей к воде толстой веревкой с петлей на конце.

Эта картина почему-то напугала маму. Но все это были цветочки по сравнению с тем “шедевром”, который я создал, заболев по-настоящему.

Однажды под вечер, красное солнце уже висело над горизонтом, у меня сильно разболелась голова. Родители ушли в кино, Саша в библиотеку, и я был дома один. Сидел, как обычно, на подоконнике и, прячась за занавеской, смотрел в открытое окно на играющих во дворе пацанов. Было мне одиноко и грустно, как никогда. Нет, мне совсем не хотелось на улицу. Напротив. Я был даже рад своему заточению. Потому что боялся, что меня, такого урода, может увидеть Лена Веселовская, светловолосая, стройная девочка из соседнего подъезда, в которую я влюбился. Но в этот вечер меня одолела какая-то особая грусть, и я не находил себе места.

Вдруг один из мальчишек, Сявка, поднял голову и увидел меня! “Эй, поца, марите вон сидит обезьяна!” – завопил он, втянув зеленую соплю. Я закрылся рукой и сполз с подоконника на пол. Сидел на полу, уткнув лицо в колени, и чувствовал, как во мне поднимается, перехватывает горло горький ком слез. Трудно передать словами мое состояние, я ведь не писатель. Но мне вдруг стало всех жалко. Себя, маму, брата Сашу… Да того же Сявку, которого, я знал, постоянно колотит его вечно пьяный отец. Я вспомнил мою бабушку, которую, бывало, я обижал, не слушал ее, когда она рассказывала о своей молодости, а потом, когда она умерла, мне стало ее сильно не хватать, ведь только она одна понимала меня до конца и очень любила. Вспомнилось, сколько раз я грубил матери, с постоянной враждебностью относился к отчиму, но при этом без зазрения совести ел его хлеб. Я даже брата обижал, моего дорогого брата Сашу. А между тем, он, не раз спасал меня, беря мою вину – за тот или иной проступок – на себя. Выходило, я всем мешал.

– Бежать! – заметался я по комнатам. – Но где же рюкзак?

Рюкзака нигде не было. Я махнул рукой и зашнуровал кеды. Взялся за ручку двери, подергал ее и обмер: дверь была заперта.

– Ключ! – закричал я в пустоту и застонал от ненависти к себе. В ярости я ударил в дверь ногой, но только взвыл от боли. Однако нужно было спасаться. Я бросился к кровати и стал стаскивать простынь, пододеяльник, намереваясь их связать и спуститься по ним, как по канату, с балкона. Но глянув в окно, отпрянул: дворничиха, поливавшая из шланга клумбу, тотчас подняла голову… Обложили! Кругом обложили…

Внезапно я странно обессилил. Не смог снять даже кеды и как бы рухнул на постель.

Некоторое время я лежал, точно в обмороке. А, может, я и был в обмороке. К горлу подкатывала мучительная тошнота. Было ясно: бабочка выпила все мои силы и я умираю. Вот, оказывается, как бывает…

– Отец, – позвал я в тоске. – Где ты?

Но не было никого, ни отца, ни матери, ни брата, кто бы мог помочь. Я умирал, серо, тошнотно, а рядом никого не было. Вдруг я вспомнил, что не совершил ни одного героического поступка. Кто же поплачет на моей могилке?

Сотрясаясь от озноба, я отвернулся к стене. Перед глазами нескончаемой лентой проплывали подвиги, совершаемые киногероями. На их месте я стал представлять себя. Выживший один из полка, я поднимался из окопа и, прижав к груди связку гранат, шел навстречу грохочущему танку с крестом на башне; спасая товарищей, с изрешеченной грудью падал на амбразуру дота, направлял объятый пламенем самолет на вражеский эшелон с боевой техникой… Потом я увидел себя Оводом, о котором мне читала бабушка. Я стою у тюремной стены в ожидании расстрела. Раздается залп, и меня отбрасывает к стене, но с расцветшими на белой рубахе алыми розами я поднимаюсь, и залп звучит снова. Неимоверными усилиями я поднимаюсь опять. И офицер, командир расстрельного взвода, бледный, как полотно, уже не в состоянии скомандовать “пли” в третий раз. Тогда собрав все силы, я сам отдаю команду солдатам, чтобы скорее прекратить эту муку, эту боль. За что же я погибал? Конечно, за счастье людей…

Голова моя пылала. Огонь, охвативший сердце, требовал выхода, сжигая изнутри. Преодолевая тошноту, я поднялся с кровати, положил на пол чистый лист ватмана, прижал его углы книгами…

Казалось, я не ползал по полу с кисточками в руках, а парил над картиной. В левом углу, на первом плане, я нарисовал мальчишку, похожего на Маленького принца, каким его рисовал Сент-Экзюпери для своей сказки. На его голове – бейсболка, надетая козырьком назад. Он стоит на куполе полуразрушенной церкви, выше всех крыш этого города, и сачком отражает атаку красных бабочек, плотной стаей летящих с неба. В городе паника. Взрослые запирают двери домов, и дети, закрывая руками свои лица, бегут по улице вверх, к развалинам храма. Вот девочка с большими от ужаса глазами, в лицо которой уже вцепилась бабочка. Вдруг самая большая тварь размером с детскую ладонь и с головой летучей мыши хоботом пронзает и мою грудь. Истекая кровью, я продолжаю махать сачком, как двуручным мечом. Ведь кто-то должен защищать город от крылатых вампиров, летящих с неба как красные снежины…

Так меня и нашли на полу возле моего творения. Саша потом рассказывал: с ног до головы я был испачкан красной краской, как в крови, и видок был у меня еще тот. Я рвался из дома. Меня не пускали. Я отбивался, плакал, вырывался. Кричал, что меня ждет в лесу волк, и если я не приду, то он умрет. Вызвали “скорую”. Когда я увидел людей в белых халатах, то совсем обезумел, меня начал душить новый кошмар: я в тюрьме и меня избивают тюремщики, а вокруг дико орут арестанты. Но бабочка выпустила жало, оно впилось в мое тело, и моя душа, объятая ужасом, вылетела вон…

В больнице я пролежал три недели. У меня была гнойная ангина (видно, просквозило на подоконнике). Из больницы я вышел с совершенно чистым лицом.

Профессор Неймарк, навещавший меня, оказался большим любителем живописи. Просмотрев мои картины, он уверял маму, что у меня дар, который нельзя зарывать в землю. Родители определили меня в художественную школу, но проучился я в ней недолго. Потому что в один прекрасный день заметил, что рождавшиеся из-под моего карандаша неправильные линии – полная ерунда. И я бросил “художку”.

Но с тех пор поселилась во мне необъяснимая печаль, сродни жажде. Иногда она гвоздем колола сердце. Однажды мама заметила, что я держусь за грудь, хватая ртом воздух. “У него в сердце шумы”, – говорили врачи, слушавшие меня. Но я-то знал, что это никакие не шумы, а бабочка, которая, слетев с моего лица, навечно поселилась в моем сердце. И там, в его тесном коконе, горюя по свободе, временами то складывала, то расправляла свои кровавые крылышки.