Ныкалка, или Как я был миллионером

С утра мы всей семьей слушали воскресную радиопередачу «С добрым утром», потом мама собрала для меня и папы бельё, и я пошел в баню на Промышленную. Очередь занимать.

По выходным там всегда огромная очередь. Баня обслуживала четыре района нашего города: Шанхай, Черныгу, Голиковку и Зареку. Баня была большая, двухэтажная, грязно-облупленная снаружи и грязно-слякотная внутри.

Первую очередь надо было отстоять в гардероб. Вторая очередь, самая длинная, стояла вдоль лестничных маршей на второй этаж, в раздевалку. Потом, уже в мыльном отделении, была очередь за тазами, потом очередь в парилку, и, наконец, очередь в буфет, за лимонадом.

Стоять в очередях я не люблю, но выхода не было. Хоть раз в неделю надо сходить в баню и помыться с ног до головы. Конечно, можно было и дома в корыте помыться, – но с домашней помывкой столько возни! Ужас!

Сначала надо лишний бидон воды на четыре ведра из родника притаранить на тележке, – а родник далеко, почти за километр, у леса. Потом ведра приготовить, воду в бачках на плите нагреть, залезть в тесное корыто и поливать себя из ковшика. В одной воде дважды помыться, потом в чистой ополоснуться, потом воду вынести и выплеснуть, и, наконец, за собой все брызги вытереть.

«Мутотень», – как говорил мой папа. Нет, пусть в бане очередина, все одно меньше хлопот, чем на кухне.

А завтра первое сентября, в школу надо прийти в новой форме, – фуражку с кокардой проверить, каркасную проволочину выпрямить, где промялась. На китель белый подворотничок пришить, на ремне бляху отдраить, отгладить брюки и пионерский галстук и ботинки начистить. Приготовить тетради и учебники. И главное, – смазать подсолнечным маслом мою новую командирскую сумку с планшеткой. Чтоб блестела, как новенькая!

Дел на сегодня было много.

Хорошо, что на улице еще тепло, в гардероб сдавать нечего, значит одной очередью меньше.

Я занял очередь на лестницу в раздевалку за каким-то толстым пожилым дядькой в черном морском кителе и с квадратным кожаным саквояжем. Точь-в-точь таким же, как и у меня. Только наш саквояж был из красноватой кожи и более новый, а у дядьки в кителе саквояж был желтый, потертый и ручка перемотана черной изолентой.

«Хорошо, что у дядьки саквояж, легко запомнить. Тогда очередь не потеряется», – отметил я про себя.

За мной тоже почти сразу заняли очередь. Надо было постоять пятнадцать минут и отпроситься из очереди «по делам». Так я и сделал.

Выскочив из бани, я добросовестно обшарил все кусты и окрестные полянки и нашел только одну пивнуху, втоптанную в землю под корневищем сирени. Значит, местные мальчишки уже научились играть в «шанхайку», и сами здесь пасутся. Обидно!

– … как же, будет для вас товарищ Простопонькин у Москвы продуктовые лимиты выпрашивать! – говорил пожилой мужик с саквояжем двум своим знакомым.

Я присел на ступеньку и стал слушать взрослые разговоры.
– Да-к! Таки дела. Как ему на шестьдесят лет орден Ленина вручили, так у нас в Карелии талоны на все молочные продукты ввели. Двести масла в месяц. Литр молока в неделю. И все. Не прыгнешь. Обратили внимание? Мен на мен. Ему медальку с Ильичем на пиджак, а народу взамен пустые прилавки, – поддакнул мужику с саквояжем его приятель в полосатом тельнике и в морской фуражке с «крабом».

– Да-а. Талоны – талоны… Мать их в Лабрадор! – как карточки во время войны… Двадцать лет, как не воюем, а все жрать нечего! – расстроено протянул молодой мужик. – Попробуй, накорми семью: макароны да картошка. На постном масле…

– Хорошо мне: дважды в месяц в Ленинград по казенной надобности посылают! – хохотнул моряк в тельняшке. – Каждый раз по четыре сумки с колбасой да мясом тараню! И себе, в семью, и матери, и брату…

– Да уж! Знаем: «длинное, зеленое, пахнет колбасой!»

– Зато у товарища Простопонькина орден на лацкане!

Я сразу же догадался, о ком они рассуждали: Простопонькин был самым главным в нашем городе и во всей нашей республике. Я часто видел его фотографию в газетах, и в школе на стене у пионерской комнаты он висел.

Весной, на первомайскую демонстрацию наша классная Мара-Бара (по школьному, Мария Борисовна) всучила мне в руки палку с его серым портретом на фанерке. Фанерка была маленькая, с альбом по рисованию, а палка попалась большая и тяжелая.

Илмаренку тогда повезло: ему только два легких прутика с бумажными цветами поручили нести. И после демонстрации их можно было выкинуть.

Меня же Мара-Бара строго-настрого предупредила, что товарища Простопонькина просто так выкидывать нельзя, что после площади Кирова я должен сдать товарища

Простопонькина на палке в школьный автобус.
Илмаренок тогда отказался поменять свои бумажные цветы на моего Простопонькина. Я палку с товарищем Простопонькиным уж таскал-таскал, – и на плече нес, и под мышкой, то в одной руке, то в другой, – тяжелый попался. Главное, – сам-то товарищ Простопонькин на фанерке легкий, а палка, на которую он был приколочен, раньше, наверное, большой флаг держала. И потому очень тяжелая попалась. Несоразмерная личности. Ему бы не этой здоровущей палке сидеть, а на какой-нибудь реечке полегче держаться…

Пока праздничная колонна нашей школы три часа с остановками и ожиданиями добиралась из Шанхая до площади Кирова, мне товарищ Простопонькин ужасно надоел. Честное слово! Я пытался поменять товарища Простопонькина у пацанов из нашего класса на какой-нибудь флажок или ленты на прутиках, но все отказывались. Влип я с товарищем Простопонькиным в самую тягостную «мутотень». Только перед площадью Кирова, когда наша колонна застряла еще на целый час на мосту через Лососинку, Женька Сапрыкин согласился махнуться со мной. Мне пришлось добавить к товарищу Простопонькину на палке два своих личных, а не школьных воздушных шарика, только тогда Сапрыкин дал мне взамен свой легонький плакатик «ТРУД».

Когда нашу колонну наконец-таки выпустили на площадь, Сапрыкин перебрался на правый край шеренги, поближе к трибуне. Он ухватил товарища Простопонькина двумя руками за самый низ палки и высоко-высоко, как физкультурник на Красной площади, понес его перед трибуной, где в центре, под серым портретом Никиты Сергеевича Хрущева и над золотым гербом СССР стоял настоящий, живой товарищ Простопонькин в серой шляпе.

У него было серое, наверное, от холодного ветра, лицо и какие-то ненастоящие стеклянные глазки, которыми он водил слева на право не поворачивая головы.

С обеих сторон от товарища Простопонькина размещалось еще штук двенадцать товарищий-начальников, чем-то неуловимо и странно похожих друг на друга. Как близнецы-братья.

Все они были в серых габардиновых плащах с плечиками и фетровых шляпах, у всех были одинаково мясистые щеки и вздернутые плоские носы. Из-за плащей с подшитыми ватными плечиками и низко, по брови надернутых шляп, все товарищи-начальники казались единой командой низкорослых атлетов с маленькими недоразвитыми головками. Выделялся только один военный в фуражке с золотым околышком, в плаще с погонами и на голову длиннее штатских товарищей-начальников. Он стоял с краю и нос у него был краснее других трибунных начальников.

Сплошная стена красных флагов за их спинами, красные гвоздики в петлицах и покрасневшие на холодном и резком весеннем ветре щеки, – все сливалось в серо-красные полосы.

Флаги зло щелкали по железным трубам, как плетки по крапиве, ухал из динамиков охрипший марш, какой-то мужик рядом с товарищем Простопонькиным сердито кричал по бумажке в микрофон.

«Это и есть светлый праздник солидарности трудящихся? Я должен веселиться?» – с недоумением и обидой спрашивал я сам себя, проходя под трибуной, – шаркая по луже мокрыми ботинками, шмыгая носом и потирая озябшие руки с плакатиком «ТРУД».

И еще, глядя вверх, я подумал, что товарищам-начальникам тоже, наверное, не сладко там, на трибуне, на ветродуе, как и нам, внизу. Быть может, им еще холоднее, ведь там ветер сильнее. Они, наверное, тоже давно хотят, чтоб эта «мутотень» поскорее закончилась, и тогда можно будет наконец-таки разойтись по домам. По своим шикарным казенным квартирам в сталинских домах, где и газ, и горячая вода и ванные есть! Ведь начальнички только в центре живут, в кирпичных домах, в Шанхайские каркасно-засыпные бараки начальников плеткой не загонишь…

Это под ледяным ветром все равны, как настоящие коммунисты.
Но они были начальниками и потому натужно улыбались толпе, которая энергично трясла на холодном ветру флажками, шариками, портретами на палках и бумажными цветами и медленно текла внизу, вдоль трибуны.

Живой товарищ Простопонькин величаво помахал гордому Сапрыкину своею собственной короткою рукой.

– Ура! – Ура! – Ура! – прокричал наш класс дружно, как на репетиции. Младшая пионервожатая была нами довольна и сияла, как зеркальце.

– Видели?! Вы видели?! Вы все видели?!! – восторженно спрашивал потом, когда мы миновали трибуну, Женька Сапрыкин, – Он мне рукой помахал!!! Сам товарищ Простопонькин!!!

– Ну и что?

– Радуйся теперь всю жизнь!

– А он не тебе, а своей фотографии рукой махал!

– Во! – счастья полные штаны!

– Ах, так?! Ну! – погодите! Борька! Забирай скорей своего товарища Простопонькина, отдай мне назад мой «ТРУД»! – приказал мне Сапрыкин, который всегда быстро обижался.

– Нет уж! Поменялся и все. Обратный обмен не проходит. На фиг мне твой Простопонькин! Тебе он ручкою махал, ты и тащи его до автобуса! – ответил я.

Так что настоящую цену товарищу Простопонькину я знал очень хорошо, и горячей любви к нему не испытывал…

– Говорят, он метр сорок восемь ростом? – спросил в банной очереди у толстого мужика с саквояжем молодой мужик.

– А ты что? Ни разу его не видел?

– Нет. Не довелось. Живьем не довелось. Он, говорят, из кабинета не выходит?

– Эт-то точно! С утра до вечера один-одинешенек в кабинете. Ему даже особый сортир пристроили в его личном кабинете за задней стенкой, за портретом Брежнева. А все почему? Потому, что сам товарищ Простопонькин ростом в метр сорок два! О! Не больше! – показал толстяк рукой от пола. – Он себе на кресло под зад всегда два тома «Капитала» подкладывает, чтоб его из-за стола было видно! Марксист. Настоящий марксист. Наш дорогой товарищ Иван Ильич Простопонькин ни одного пленума Обкома КПСС без опоры на Маркса не проводит! Ему и ботиночки специальные сшили, на платформе. Чтоб среди других обкомовцев подростком не казался. И ботинки, и Карл Маркс как платформа…

– Ха-ха-ха! Крепко наш «обсек» подсел на Маркса! – полушепотом засмеялся мужик с крабом на фуражке.

– Хо-хо-хо! – тоже в полголоса хохотнул другой. – Теперь мне ясно, почему на трибуне, на Кирова специальный помост в центре сколочен! А я-то думал: для чего он? А оказывается: О-хо-хо!

– Когда в Москве из Карело-Финской Союзной решили сделать республику автономную, то товарища Простопонькина поначалу в директоры ансамбля лилипутов прочили. За специфический рост. Его даже на курсы в Ленинград посылали: научили вприсядку плясать и чечетку бить. Тут, помните? – мода пошла: чтоб во всех автономных республиках во главе ставить номенклатуру из титульной народности? После двадцатого съезда и доклада Хрущева? В Мордовской – мордвины, в Чувашской – чуваши, в Бурятской – буряты. Только тогда в Москве и вспомнили, что товарищ Простопонькин родом из карел, и сделали его секретарем Обкома… – тихим въедливым тоном сообщил толстяк.

– О-хо-хо! «Ансамбль лилипутов»!

– А чего зря по-бабьи языками чесать? Противно… Да пошли они все в баню!

– Ну ты размечтался! Как же! Пойдут они в баню. Члены Обкома КПСС! Это мы, тупой «пролетарьят», по два с половиной часа в очередях тремся, чтоб хоть раз в неделю задницу отмыть. А у «них» в «дворянском гнезде» у каждого отдельная по сто пятьдесят квадратов и с ванной!

– А откуда ты это знаешь?

– Как откуда? – от верблюда! Не все же «Ленинскую правду» читать и плакатиками любоваться, – в полголоса, как бы в сторону буркнул пожилой толстяк.

– Так все-таки: откуда знаешь про личный сортир? Со «вражьего голоса»? – выпытывал молодой.

– Какое там! Я пятнадцать лет в «их» обкомовском гараже механиком отпахал. Обещали квартиру перед пенсией дать… А-а! Ну их в баню!

– Так ведь не ходят! Сам говорил…

– Да уж…

Тут внизу, под нами, под лестницей, началась какая-то буча. Мужики стали расталкивать друг друга по углам и по сторонам освобождая для кого-то пространство…